Есть страхи, которые въедаются под кожу, и даже сейчас какая-то часть меня порывается убежать при виде полицейского.
Я заметила, что мои новые родители стараются уйти от ответа на неудобные вопросы. Мне непонятно было, почему взрослые предпочитают – как мне казалось – соврать своим детям. Когда речь заходила о таких вещах, как рождение детей, то многие восьмилетние дети всерьез верили, что младенцев родителям приносит аист. Для меня это было очень странно, и я объясняла им, откуда на самом деле берутся дети. Не всем родителям это нравилось. Однако уже в первую неделю я познакомилась с несколькими детьми, которые впоследствии стали моими друзьями. Малин из соседнего дома; Лиза, у которой была «моя» кровать; и еще Нина, Сара и Анна, чья мать, Май, работала в детском саду.
Помню, как однажды солнечным утром мы с мамой и Патриком стояли на лужайке перед нашим гаражом, и к нам подошла Май. Патрик играл в траве; ему тогда не было и двух лет. Пока мама с Май разговаривали, Патрик взял шланг, который мама подключила, чтобы полить кусты изгороди. Я заметила озорной блеск его глаз – и вдруг он направил шланг на Май и облил ее водой. Она взвизгнула, а мама попыталась отобрать у него шланг – и сама промокла. Вся эта сцена была настолько смешной, что я расхохоталась и долго не могла остановиться. Помню, как кричала и подбадривала его. Патрик был весьма доволен собой. Мама тоже смеялась, потом сняла очки, чтобы вытереть их о рубашку.
Как я уже говорила, первую мою настоящую подругу в Швеции звали Майя. Мы познакомились, когда она однажды шла мимо нашего дома, а я стояла возле почтового ящика с Патриком на руках. Майя несла черного кота и дала мне его погладить. Я спросила, как его зовут, и она ответила: «Курре». Майя была доброй девочкой со светлыми волосами, немного похожей на Патрисию. Еще я познакомилась с родителями некоторых моих товарищей по играм и одной из маминых подруг, с которой она особенно часто общалась, Анн-Мари, и ее мужем Кьелль-Арне. Они очень помогли мне, когда, уже будучи взрослой, я обратилась к ним за поддержкой.
Помню, как изо всех сил старалась не забыть лицо своей матери, но через пару месяцев в Швеции внезапно поняла, что почти его не помню. Я запаниковала: я забыла лицо собственной матери! Я знала, как она выглядела, но не могла себе ее представить. В чем дело? Я помнила, что у нее были короткие черные волосы, карие глаза и губы как у меня. Я помнила, какая она была высокая и какое у нее было тело. Все до мельчайших деталей. Но совершенно не помнила черт ее лица. Тогда у меня перехватило дыхание, в груди стало тесно. Хотелось закричать, но я не могла даже вздохнуть. Может быть, позвать новых родителей? Но тогда они увидят, в каком я состоянии, и подумают, что мне плохо в их чудесном доме. Я попыталась успокоиться, думая про себя: «Дыши, Криштиана, дыши. Ты и не такое проходила. Не о чем беспокоиться. Все будет хорошо. Думай о Патрике! Ты заслужила немного пострадать – и ты это знаешь».
Повзрослев и вспоминая тот момент, я понимаю, что пережила паническую атаку. Она была сильной, потому что продолжалась довольно долго, и мне было невероятно больно – физически и морально. Я часто думаю: почему не позвала своих новых родителей? В конце концов, они всегда были добры ко мне. Мне кажется, этому есть несколько объяснений. Во-первых, мне не хотелось их разочаровывать. Они дали нам с братом так много, и с моей стороны это было бы черной неблагодарностью. Во-вторых, если бы я позволила им помочь мне, это означало бы впустить их в свою душу, а тогда я еще была не вполне к этому готова. Но самое главное, думаю, мне помешала моя гордость. Я считала себя сильной и способной со всем справиться в одиночку. Гордость не позволяла мне обратиться за помощью, и эта слабость еще долго преследовала меня по жизни.
Поэтому я постаралась успокоиться и отбросить прочь свои тревоги. Я не могла допустить, чтобы память о людях, которых я любила, померкла. Не могла позволить воспоминаниям о Бразилии – хорошим или плохим – угаснуть. Если бы это произошло, я потеряла бы себя. Я утратила бы часть себя и была бы обречена вечно скитаться во тьме. Это было бы предательством по отношению к моей родной матери, Камили, Патрисии, мальчику, которого я убила, – а также к самой себе и к моему брату. Я должна была рассказать ему правду, рассказать о том, какая у нас была замечательная, любящая мама. Я не могла ее забыть. Камили говорила, что пока мы живем в сердце друг друга, пока мы помним друг друга, мы всегда будем вместе. И мне нужно было изо всех сил цепляться за воспоминания о ней, о маме и об остальных. Я решила, что если буду постоянно думать о них, то они всегда будут со мной. Лежа на спине и глядя в потолок, я стала прокручивать в голове все воспоминания, с того момента, как мы жили в лесу, потом на улице, Камили и ее истории, маму и ее жертвы, ее страдания и ее любовь. Я думала о мальчике, которого убила, и плакала. Вспомнив все, что могла, из своей приютской жизни, я дошла наконец до последнего воспоминания о маме. Я все еще помнила все, что случилось до того момента, как мы с братом и нашими новыми родителями переступили порог большого красного дома в Виндельне. Если я буду делать это каждую ночь перед сном, то никогда не забуду тех, кого любила, и себя саму.
Тогда я еще не знала, что когда так сильно цепляешься за прошлое, это мешает жить настоящим. Если бы кто-то тогда сказал мне: «Кристина, живи сегодняшним днем и мечтай о будущем!» Это вовсе не означает потерять себя.
Но если ты застрянешь в прошлом, это будет стоить тебе дороже, чем ты можешь себе представить.
Я помню, что первое мое лето в Швеции было полно радости, игр с друзьями, но в то же время я чувствовала себя другой. Прежде всего стоит отметить, что никто из них не был похож на меня. Некоторые дети спрашивали родителей, почему у меня такой цвет кожи – не из злобы, а просто из любопытства. Родителям было неловко, и они не знали, как объяснить детям, почему моя кожа цвета шоколада. Чаще всего они отвечали, что я приехала из страны, где очень-очень жарко и всегда светит солнце, вот почему у меня темная кожа.
Я думала: какое странное объяснение! В Бразилии ведь так много белых людей. К тому же меня поражала наивность шведских детей. Казалось, все они думают, что все взрослые хорошие, и нужно во всем их слушаться. Единственное, что не укладывалось в представление о том, что все взрослые хорошие, – это то, что не следовало разговаривать с незнакомцами. Эй, вы чего? Это же все и так знают!
Казалось, самая большая беда у здешних детей – упасть с велосипеда и оцарапать коленки, или не получить ту игрушку, которую хотелось, или когда тебе не разрешают смотреть сколько угодно телевизор, заставляя идти играть на улицу, или когда гонят спать в определенное время. У меня это просто не укладывалось в голове. И, конечно, то, через что я прошла, казалось им сущей выдумкой. Всякий раз, рассказав им о каком-нибудь случае из жизни, я тут же об этом жалела. Они не понимали моих страданий, в эмоциональном смысле их жизнь была совершенно другой. Когда я откровенничала с ними, они решали, что я все придумала и что это какая-то страшная сказка. В конце концов я решила, что буду придумывать. Сказки ведь бывают и добрые. Например, я рассказывала о том, как однажды победила льва или что я владею приемами карате, что было абсолютной ложью. Но я дралась лучше их всех, вместе взятых, и потому могла спокойно приписать себе это умение. Я врала напропалую – даже родителям. Всякий раз, когда они спрашивали что-нибудь о моей настоящей матери, мне не хотелось ранить их чувства и сказать что-нибудь, отчего они решат, что я люблю маму, а не их. Поэтому я говорила то, что они хотели услышать. Я говорила о маме в пренебрежительном тоне, делая вид, что считаю ее глупой и что я рада, что переехала в Швецию. Я старалась подстроиться под окружающих, хотя это мне не всегда удавалось. Мне хотелось порадовать своих новых родителей, потому что я понимала, что они искренне меня любят. Но внутри меня все кричало от боли. И еще я часто спорила со своими новыми родителями. Я кричала, что они не могут указывать мне, что делать, что они мне не настоящие родители и что я буду делать что хочу.
В такие моменты часть меня оживала и отчаянно звала на помощь, пытаясь найти хоть кого-то, кто увидел бы, как мне невероятно тяжело и одиноко. Но никто этого не видел и не знал. И вот отец хватал меня за ухо и тащил в мою комнату, приговаривая, что я не выйду оттуда до тех пор, пока не успокоюсь. Мне пришлось самостоятельно учиться гасить эти вспышки и стараться стать другим человеком: той, кто сможет адаптироваться к окружающей обстановке, какой хотели меня видеть мои родители, мои новые друзья и их родственники.
Наступил август. Приближался учебный год. Я выучила шведский всего за два месяца, но у меня все еще был акцент. И еще я почти забыла португальский – или, как я тогда его называла, бразильский. Мне пришлось пойти в школу с первого класса, то есть на год отстать от своих друзей-сверстников. Но всего за несколько недель учителя поняли, что моих знаний достаточно для того, чтобы перевестись во второй класс. В первые недели я из кожи вон лезла, чтобы показать, какая прилежная ученица. Я поняла, что другие дети могут начать дразнить меня за то, что я старше их, а оказаться снова объектом травли или изгоем мне не хотелось.
Помню тот день, когда меня представили моему новому классу. Учительницу звали Барбро. Она была спокойной и мягкой. Учительница сказала моим будущим одноклассникам, что сегодня в их класс пришла новенькая. Ее зовут Кристина Рикардссон, она из Бразилии, и дети должны вести себя с ней хорошо. Помню и то, о чем я думала, прежде чем открыть дверь и встретиться с одноклассниками: «Нужно произвести хорошее впечатление. Не дай им увидеть, что ты нервничаешь или боишься – иначе сожрут живьем! Улыбайся, сделай довольное лицо». Я открыла дверь и решительно шагнула в эту «комнату страха», с прямой спиной и самой широкой улыбкой, на которую только была способна. Сердце отчаянно колотилось в груди, и я, старательно выговаривая шведские слова, поздоровалась с классом.