Я снова обнимаю mamãe, а Ривия уже начала переводить. Моя семья приветствует ее так же тепло. Пока Ривия болтает с остальными, у нас с мамой появляется возможность побыть немного наедине. Я смотрю на нее. Женщина, которая была такой высокой, когда я была маленькой, теперь намного ниже меня ростом. У нее короткие, кудрявые черные волосы, в которых тут и там мелькают серебряные нити. Глаза темно-карие, зубы ровные и красивые – и я понимаю, что они искусственные. С виду кажется, что она в полном порядке. У нее большие уши – ну, во всяком случае, намного больше, чем у меня. В остальном мы очень похожи, и я замечаю еще большее сходство между ней и моим братом Патриком. У нас с мамой одинаковые носы. Я неосознанно дотрагиваюсь рукой до правой стороны верхней губы и несколько раз хлопаю по ней указательным пальцем – и снова смотрю на маму. Она улыбается и что-то говорит, медленно и как будто немного вымученно. Ривия переводит, что у нее там была большая родинка, но она ее удалила. Я улыбаюсь: теперь понятно, чего не хватает. На mamãe пестрое платье до колен, а сверху – розовый кардиган. Она красивая и кажется счастливой. На мне – черные шорты и оранжевый топ. Платья, которые я приготовила для этого дня, так и остались лежать в чемодане. Мы решаем войти в квартиру, и пока мы поднимаемся по лестнице, мне снова становится не по себе оттого, что я не понимаю языка. Теперь вся надежда на Ривию. Боже, какое счастье, что она здесь, со мной! Должно быть, я все-таки сделала что-то хорошее, чтобы заслужить такую замечательную подругу.
Дверь открывается, и мы входим в просторную, светлую квартиру. На белой стене слева от двери – разные семейные записки. Я понимаю некоторые слова: «Добро пожаловать домой», «Радость», «Счастье» – и еще там есть пара милых рисунков на клочках бумаги. Я подхожу к одному из них: на нем – шведский и бразильский флаги, а между ними слова: «Семья снова вместе». Мои глаза вновь наполняются слезами. Для меня так много значит то, что они нарисовали шведский флаг и видят в нашей встрече воссоединение. Глядя на эти два флага, я вижу себя саму – две мои страны, две семьи, моих друзей и две такие разные жизни. Mamãe видит мои слезы и извиняется, что сама не плачет. Она говорит, что через столько прошла, что теперь из нее не так-то просто вышибить слезу.
Я улыбаюсь ей так тепло, как только могу, и отвечаю, что понимаю ее и могу плакать за нас обеих.
Не знаю, сколько из сказанного мной удается перевести Ривии, прежде чем мои тетушки переходят на полную скорость.
Мы проходим на кухню. Я вручаю маме подарок, что привезла ей – желтую коробку конфет «Бон-О-Бон», точно такую же, как когда-то подарила мне она в приюте. Мама с улыбкой принимает. Глаза у нее вспыхивают, но я не уверена, что это оттого, что она вспомнила, что это те самые конфеты. По задорному блеску в ее глазах я понимаю: она сладкоежка. Тут с обеспокоенным видом подбегает моя тетя – оказывается, у мамы диабет. Я киваю и отвечаю, что тогда лучше забрать у мамы коробку. Но когда мы это делаем, мама моментально грустнеет. Мне же становится смешно оттого, что ни она, ни я не умеем скрывать свои чувства. Но улыбаясь маме, в глубине души я испытываю разочарование: она забыла. Я опечалена тем, что то, что так много значило для меня, для нее, похоже, было не так важно. И в то же время, в том, как она взяла эту коробку, есть что-то трогательное. К тому же я разочарована в себе самой. Передо мной стоит женщина, которая так много значит для меня, а я привезла ей коробку конфет! Мне что – пять лет? Надо было подарить ей красивое золотое ожерелье с медальоном с нашей с братом совместной фотографией. Нет, правда, вы можете себе это представить? Коробка конфет, которая могла бы убить ее или сильно ухудшить ее самочувствие! Но для меня этот выбор был очевиден – он ассоциировался у меня с одним из самых светлых воспоминаний из жизни в приюте. И я хотела показать mamãe, что я помню и ценю то, что она для меня сделала, и что я на самом деле ее дочь, которая вернулась. Разумеется, я сильно изменилась, но я все еще ее дочь.
Мы отправляемся на мини-экскурсию по квартире, и mamãe показывает мне свою комнату. Потом она садится на кровать и говорит, что хотела бы, чтобы я осталась у них переночевать. Поразительно, как естественно у нее это получается, и я внезапно чувствую к ней невероятную нежность. «Интересно, – думаю я, – мне с ней так легко из-за того, сколько мы пережили вместе, через что прошли, или просто потому, что мне знакома эта ее манера поведения?» Она в точности такая, какой я ее помню: мягкая, нежная, упрямая, добрая, забавная, любящая – и в то же время в ней угадывается темперамент. Во многих ее жестах я вижу себя.
Но главное объяснение тому, почему мне с ней так комфортно, – в том, что она осталась такой же, какой была тогда, когда была мне защитой, моим самым любимым человеком, моей вселенной.
Я улыбаюсь и говорю, что сняла номер в гостинице, но в будущем, когда буду приезжать, всегда буду оставаться ночевать у нее. Вид у нее немного разочарованный, но я тут же говорю, что буду часто приезжать. Пока я не готова. В конце концов, прошло столько лет, и мне нужно время – время, чтобы переварить и осознать все те эмоции, что бушуют во мне.
Мы возвращаемся на кухню, где мои тетушки уже накрыли огромный стол. Мы садимся и едим, и эта домашняя еда удивительно вкусная. На столе – курица, рис, маленькие empadinhas [6] с разными начинками, овощи, оливки, мясо, еще мясо и сырные шарики. Разумеется, мы пьем «Скол» – бразильское пиво. Комната наполнена гулом голосов, а я думаю: «Сижу тут рядом со своей матерью и ни слова не говорю по-португальски!» Внезапно я принимаю решение: вернусь домой и начну его учить. Удивительно, как язык может совершенно стереться из памяти. Я с благодарностью смотрю на Ривию. Что если бы ее здесь не было, и некому было бы переводить? Я рада, что она сразу понравилась моим родственникам, а они – ей.
Во время этого вкусного обеда мы разговариваем о минувших годах. Я узнаю, что после того, как нас с Патриком усыновили, мама жила на улице еще четырнадцать лет. Мне тяжело слышать, что жизнь так жестоко с ней обошлась. Мама и тетушки наперебой рассказывают свою историю. На любой вопрос, требующий однозначного ответа, они выкладывают мне полный отчет со всеми подробностями. Друзья часто говорят, что я такая же. Ривия замечает, что это типично бразильская манера. Во всех их историях я пытаюсь вычленить и понять то, о чем спрашивала, то, что хотела узнать. Мама рассказывает, что рассчитывала оставить нас с Патриком в детском доме на пару лет. Она была уверена, что это временно. Когда нас усыновили, она не знала, где мы, и никто не хотел ей отвечать. Мои тетушки не знали, что мы с Патриком в детском доме, а когда узнали и отправились за нами, то выяснилось, что это приют и что нас усыновили. Персонал приюта сказал моим тетушкам, что мы там больше не живем, но никто не хотел говорить, куда мы подевались. Все эти двадцать четыре года никто из моих родственников не знал, где мы и живы ли мы вообще. При этих словах мне становится грустно. Представьте, каково это: не знать, где твой ребенок и жив ли он.
Витория говорит, что мама разговаривает со мной каждую ночь перед сном, и сама Витория иногда шутит над ней, заглядывая в дверной проем и притворяясь мной, и они с мамой смеются. От этих слов у меня становится тепло на душе, но в то же время мне больно слышать о том, что мама со мной разговаривает вечерами. Мне хочется сказать ей, что и я все эти годы с ней беседовала, и что столько раз, когда мне было страшно или когда я делала что-то не так, я слышала в голове ее голос. Но я молчу. Столько всего нужно понять и осознать! Надеюсь, что в будущем у нас еще будет шанс нормально поговорить.
Mamãe говорит, что долго бродила, ища меня и Патрика. Она обошла весь Сан-Паулу, вернулась в Диамантину, осмотрела все места, где мы ночевали. Я спрашиваю, как долго это продолжалось, и ответ ранил меня: Витория говорит, что она до сих пор не прекратила поиски. Они не раз находили ее босую, бродившую по улицам с истертыми в кровь ногами, а когда забирали ее домой, она снова сбегала и отправлялась нас искать. Витория говорит, что с того дня, как моя мать стала жить у нее, одна из моих кузин, бывало, садилась вместе с ней в машину, и они ехали искать ее детей. Mamãe кивает и добавляет, что всегда знала, что когда-нибудь я вернусь. Ну конечно, отвечаю я с улыбкой.
И все же я не понимаю, почему никому не сказали, что с нами случилось. Я считаю, что гуманнее всего со стороны приюта и судов Бразилии было бы сообщить моей матери и ее семье, что нас усыновили и мы уехали в Швецию. Это избавило бы мою мать от стольких страданий. При мысли о том, как она бродит по улицам, сбивая в кровь ноги, мне больно и грустно.
Витория говорит, что вот уже десять лет ухаживает за моей матерью. Тогда я спрашиваю ее о маминой болезни, и она отвечает, что у мамы диабет и каждый день ей нужны инъекции. Нужно тщательно следить за тем, что она ест, а это нелегко, потому что мама любит сладкое и жирное. Тут мама вставляет, что не любит салат, а я возражаю: он ведь такой вкусный! Mamãe игриво смотрит на меня, словно я ее предала, и шутливо отталкивает. Я смеюсь. Мне так легко рядом с ней. Но теперь, увидев ее и немного пообщавшись, я понимаю, что она страдает не только от диабета: Витория сказала, что мама принимает лекарства от шизофрении. В моей голове тут же возникает тысяча мыслей, и я пытаюсь сосредоточиться. Услышать такое нелегко, и я изо всех сил пытаюсь справиться с огорчением. Я спрашиваю ее: каково маме жить с подобным заболеванием? Витория отвечает, что лекарства помогают, но иногда mamãe видит то, чего не видят другие. Я спрашиваю, когда это началось, и она говорит: должно быть, когда я родилась или несколькими годами позже. Я пытаюсь переварить услышанное. Внезапно я понимаю, что маме было почти столько же лет, сколько мне, когда я родилась. Какова вероятность, что мои дети, когда они у меня будут, унаследуют это? А если и я заболею? Но самое главное – я думаю о том, каким непростым было мое детство, как я защищала свою мать, как сильно я хотела быть с ней и какое потрясение испытала, прочтя в документах подтверждение того, что она была душевнобольной. А теперь и они говорят, что это правда, и что она, возможно, уже была больна, когда я была маленькой. Я смотрю на