Она так и думала. Хорошо хоть, что он не соврал.
– А что станет с нашими детьми?
– О чем ты?
– Их заберут у нас так же, как нас забрали? – Так же, как Альбу забрали у Тени? Она не произнесла этих слов. Эти слова ей не принадлежали. Но они мелькнули у нее в голове.
– Дитя… – потрясенно сказал Дагмар. – Откуда все эти мысли?
Она повернулась, собираясь уйти, но он окликнул ее, когда она уже была возле двери.
– Лиис. – Голос его звучал резко.
Она остановилась.
– Моя сестра Дездемона, мать Байра, чувствовала то же, что и ты. Что у нее не было выбора. Я не смог защитить ее, хотя должен был. Но я сделаю все, что смогу, чтобы защитить тебя.
Она ему верила. Но и в стенах храма, и за его пределами им повсюду грозила опасность. Оставалось лишь ждать. Ждать, пока пройдет время, пока всемогущие решат, что будет дальше. Их судьбу будут вершить боги, короли и хранители. И с этим она почти ничего не могла поделать.
Хёд уже не надеялся, что когда‐нибудь снова услышит, как поет Гисла. Но однажды она вдруг вернулась, и у него в голове зазвучал ее голос.
Даруйте мне обитель надежды, укажите, куда идти, даруйте мне веру, что никогда не погаснет.
Руна у него на правой ладони – начертанное им отражение руны на ладони у Гислы – запылала, и он вышел из пещеры, к закатному солнцу, чувствуя его свет у себя на коже, и поднял голову, чтобы лучше слышать.
Арвин вышел следом за ним, но Хёд махнул ему:
– Тут просто новая птичка, мастер, – и Арвин, заскучав, ушел обратно в пещеру, к своему ужину.
Несколько минут был лишь голос. Ни образов. Ни цвета. Один только голос, словно она пела с закрытыми глазами. Но этого ему было достаточно, и он стоял и зачарованно слушал. Он ликовал. Потом песня закончилась, и он услышал ее слова. Он услышал, как она задает вопрос, но говорила она с кем‐то другим.
Почему на меня никто не смотрит? – спросила она.
– Гисла? – шепнул он, боясь, что Арвин его услышит. И двинулся вниз по тропинке, к пляжу. Ему нужно было приглушить голос – расстоянием, пространством, шумом воды.
Он почти бежал по тропинке, хотя тому, кто не видит, небезопасно бегать даже по хорошо знакомым местам. Он двигался куда быстрее, чем следовало, – в конце концов, он ведь не слышал камней у себя под ногами. До пляжа он домчался без злоключений, но уже на песке споткнулся и упал.
– Гисла? – сказал он громче, боясь, что она опять пропала.
Хёд? Ее голос прозвучал совсем слабо, но он закричал ей в ответ:
– Гисла! Я слышал, как ты пела. Я слышал твои песни, и они были прекрасны.
Хёд? Ладонь у него еще горела, и он снова крикнул, не зная, что сказать, от радости и неверия.
И вдруг он услышал ее голос так ясно, будто она стояла рядом, и упал на песок, обратив лицо к небу.
В тот день он заставил ее пообещать, что она снова использует руну, что вызовет его, когда сможет, и с тех пор она так и делала – много, много раз.
Ей не надоедали его расспросы, и она никогда не отказывалась спеть ему.
Она подарила ему так много песен.
В песнях Гислы он увидел Элейн из Эббы, ее рыжие волосы и спокойные манеры. Он не только увидел ее, он ее узнал. Узнал их всех.
Он узнал Башти: увидел темное тепло ее кожи, яркий сполох ее ума. Она чудесно умела изображать все на свете – и голосом, и всем телом, – и ей часто удавалось рассмешить Гислу. Смех Гислы тоже был чудом. Он раздавался нечасто, но, едва услышав этот заливистый смех, Хёд словно разом забывал, как дышать. Хёд любил Башти за то, что она смешила Гислу.
Он знал темноглазую малышку Далис, видел все ее краски. Когда Далис рисовала, Гисла сочиняла песни, показывая Хёду ее рисунки.
В песнях Гислы, что звучали у него в голове, танцевала Юлия со своими неизменными мечом и щитом. Юлия била и нападала, и он радовался ее выходкам, хотя они с Гислой часто не ладили.
– Она меня не понимает, – сказала Гисла. – И я не знаю, как сделать так, чтобы она меня поняла. Мы совсем разные.
– Я думаю, что вы скорее… одинаковые, – осторожно предположил он. – Вы обе воительницы. Вы бойцы. Просто боретесь по‐разному.
– Я не всегда знаю, с кем борюсь. Кто мой враг. Я знаю лишь, что ты, Хёди, мой лучший друг.
– А ты мой.
– Я бы не выдержала без разговоров с тобой.
Хёд часто думал о том, как жил до того, как ее вынесло к нему на берег. Когда Гисла пела, он видел весь мир. Ее сестер, хранителей, замок и короля. Он видел сады, и ворота, и стену, отделявшую храм от Сейлока. Он видел море и небо, деревья и горы. И даже видел себя.
Этот мир был прекрасен, хотя он и знал, что Гисле и другим дочерям кланов жизнь не всегда представляется прекрасной. Порой в песнях Гислы царили серые тени. Порой от отчаяния и одиночества образы, что она создавала для него, колыхались, словно песок под волнами прибоя.
Но она все равно пела, а он все равно слушал, стараясь как можно лучше ее поддержать, подарить утешение ее душе.
Он не упоминал о том, как скучает по ней, как страдает, когда она не может с ним поговорить. Не жаловался, что его утомляет тьма. Не признавался, что боится будущего и не верит, что жизнь в Сейлоке рано или поздно наладится. Не рассказывал, как борется с отчаянием, как не видит, кем ему суждено стать. Не открывал ей, что не понимает, зачем живет на свете, и каждый день молит богов объяснить ему смысл его существования.
Всякий раз, едва услышав ее голос, он приветствовал ее, лучась от радости, и просил обещать, что она никогда не сдастся.
Часть вторая
10 колыбельных
– Ты очень выросла, Лиис. Совсем не похожа на ту девочку, с которой я встретилась два года назад. Ты чуть поправилась, а платье уже так коротко, что лодыжки видны, – заметила Тень как‐то утром, когда они вдвоем работали в саду.
– Я выпущу подол, – отвечала Гисла.
Рукава балахона тоже стали коротки. Гисла не стала говорить, что с недавних пор заматывает себе груди куском полотна, чтобы они не болтались под бесформенным балахоном. Она подумала, что Тень наверняка это подметила. Гисле было уже шестнадцать, и теперь она выглядела на свой возраст, хотя никто ей об этом не говорил. Она все еще не догнала ростом Элейн – и никогда не догонит – и оставалась совсем тоненькой, но груди ее налились, а бедра округлились, так что никто уже не назвал бы ее ребенком.
– Я попрошу Дагмара, чтобы он снова вызвал швею. Все вы подросли, – сказала Тень, когда они отряхнули фартуки и вымыли руки.
Тень никогда не покидала пределов храма, не спускалась в деревню и редко выходила даже на склоны горы. Она боялась короля. Его боялись все, но, даже когда король уезжал и Храмовая гора вздыхала с облегчением, Тень не меняла привычек.
Не только Гисла подметила, как ведет себя Тень. У Башти была целая теория, которой она перед сном поделилась с сестрами – так они теперь называли друг друга.
– Она не хочет, чтобы другие люди ее увидели, потому что считает себя уродливой. Люди глядят на нее… а ей от этого грустно.
– Люди глядят на всех нас, Башти, – сказала Элейн. – Хорошо хоть, что волосы у нас отросли. – Элейн изумила всех в храме, отказавшись снова стричь волосы.
Она обещала прятать их, пока не отрастут, а потом заплетать их в тугую косу и укладывать вокруг головы, и верховный хранитель ей уступил. Ярлы жаловались мастеру Айво и королю, что дочери выглядят безобразно. Гисла узнала об этом, подслушав мысли одного из хранителей. За трапезой она взяла его за руку и, пока над столом звенели слова молитвы, услышала его мысли громко и четко.
Они девочки. И людям хочется, чтобы они выглядели как дочери Фрейи, не как хранители. Теперь они так некрасивы.
Теперь дочери кланов заплетали свои отросшие волосы в тугие косы и укладывали на затылке: это отличало их и от большинства женщин в кланах – у тех волосы свободно струились по спине, – и от коротко остриженных хранителей. Выглядели они куда лучше, чем в первые месяцы жизни в храме. Даже Тень теперь укладывала волосы так же, как дочери, – но продолжала, подобно хранителям, чернить глаза.
Гисла считала ее красавицей – несмотря на все, что говорила о ней Башти.
Башти вытаращила глаза:
– На нас глядят по другой причине, Элейн. На тебя все глядят, потому что ты красивая.
Довольная Элейн улыбнулась, но Башти и не думала замолчать.
– И скоро тебе придет пора выйти замуж. На Лиис все глядят потому, что она тоже красива. А еще все лелеют надежду, что Лиис им споет. Зато на меня и на Тень глядят потому, что мы изгои. Мы не похожи на дочерей кланов. Она слишком белая, а я слишком черная. Но мы все равно здесь живем. – Башти с вызовом сложила на груди руки и выпятила губы, словно ожидая, что остальные с ней не согласятся, и готовясь сокрушить все их возражения.
Элейн поднялась и взяла Башти за руки.
– Ты Башти. Ты не изгой. Ты одна из нас. Дочь Фрейи.
– Я Башти, и я не из Сейлока. Правда, я и сама не помню, откуда я родом.
– И хорошо, что не помнишь, – сказала Лиис дрогнувшим голосом, и сестры сразу же обернулись к ней. Она отошла и принялась убирать платье в сундук в ногах своей кровати.
– Я не похожа на дочь Фрейи, – крикнула Башти, и Лиис опустила скованные напряжением плечи. Не стоило ей вмешиваться в разговор.
– Все хранители стремятся выглядеть одинаково, – сказала Элейн. – Но мне кажется… от этого они… исчезают.
– Исчезают? – фыркнула Юлия. – Иногда мне хочется, чтобы хранитель Амос уже наконец исчез. А он все бубнит и бубнит и никак не замолкнет.
– Хранители хотят исчезнуть как отдельные люди, – пояснила Элейн. – Они хотят слиться друг с другом. Стать одним целым. Но мне нравится, что я не такая. Что мы не такие. Мы все разные. И я, и ты, и Юлия, и Лиис, и Далис. Я не хочу исчезнуть. А ты?
Башти мотнула головой:
– Нет. Я хочу, чтобы все на меня смотрели.