Он поднял голову, словно пробуя воздух на вкус, и ее сердце подпрыгнуло, а мысли восторженно запели.
Хёди, Хёди, Хёди, Хёди.
Волосы у него были коротко острижены. Он выглядел как хранитель, не как воины из кланов – у тех за плечами висели косы. И одет он был тоже не так, как воины. Повсюду вокруг него колыхалось разноцветное море, и он, казалось бы, должен был в нем затеряться, но отсутствие цвета, серая материя, из которой была пошита его одежда, жесткий каштановый ежик волос, его неподвижность послужили Гисле надежным ориентиром.
Он был высок, но не слишком, и по‐прежнему тонок, но плечи у него стали шире, а шея окрепла.
Хёди, Хёди, Хёди, Хёди.
Она не осмеливалась вслух пропеть его имя – сестры могли услышать, – не могла уколоть себе палец и обвести руну. Правда, ладони у нее вспотели, и этого должно было хватить, так что она прижала к сердцу правую руку, надеясь, что теперь, когда они стоят так близко, он услышит ее призыв.
Он нерешительно поднял правую руку, хотя и не повернулся к ней, и повторил ее жест, прижав ладонь к груди. И почти сразу же она услышала в голове глухой барабанный бой, сильный и неумолчный, пока его сердце выбивало ритм ее имени: гис-ЛА, гис-ЛА, гис-ЛА.
Он не мог подойти к ней ближе. Не мог с ней заговорить. Не теперь. Хранители стояли возле дочерей, а храмовые стражи удерживали на почтенном расстоянии представителей кланов и крестьян, желавших приблизиться к ним. Хёд не сумел бы преодолеть этот барьер. А она не могла подойти к нему.
Ее все сильнее одолевали жара и отчаяние. Она его видела. Он был так близко. И все же… они могли только ждать. Ждать. Но как долго? Она совершенно упала духом.
– Мне нехорошо, – решительно заявила она, и сестры изумленно обернулись к ней. – Я сейчас упаду.
– Здесь слишком жарко, – согласилась Элейн.
– Дагмар, – твердо произнесла Гисла, повышая голос. – Мне нехорошо. Мне нужно вернуться в храм.
– Мы все вернемся в храм, – ответил Дагмар, и в его словах ей послышались нотки облегчения. – Вас и так слишком долго выставляли на обозрение.
Тот бесконечный день показался Гисле еще длиннее оттого, что ее сестры не захотели улечься, едва сгустились сумерки. Альба провела вечер с ними: она еще не была достаточно взрослой, чтобы руководить празднеством или просто присутствовать на турнире, к тому же теперь ее защита оставляла желать лучшего. Король приставлял к ней охрану всякий раз, когда она выходила из замка, но на горе было слишком мало королевских воинов. К тому же многие из них участвовали в турнире, и потому, когда принцесса и дочери не стояли перед собравшимися, их запирали на замок в храме.
– Я не устала. Мне хотелось бы погулять по горе, – посетовала Альба. – Там столько всего интересного, а мы сидим взаперти. Если бы Байр был здесь, он бы пошел с нами. Если бы он был рядом, никто не осмелился бы к нам подойти.
– Но его здесь нет… а я утомилась, – раздраженно сказала Гисла, хотя от этой лжи все внутри у нее словно скрутилось клубком. Она не собиралась ложиться спать.
– Королева говорит, что сегодня я могу остаться здесь, с вами, – с легкой улыбкой сказала Альба.
Она называла королеву Эсу бабушкой, только когда обращалась к той напрямую, а это случалось нечасто. Старая королева держалась обособленно и редко покидала свои покои и замок.
Гисла едва сумела сдержать стон разочарования. Если Альба останется, ускользнуть из спальни будет куда труднее.
– Ты можешь лечь со мной, принцесса, – предложила Гисла. – Тогда Тени не придется уступать тебе постель. – А когда она уйдет, все кровати будут заняты, и вероятность того, что Гислу поймают, уменьшится.
– Я пока не хочу спать, – взмолилась Альба.
– Я тебе спою.
И она пела, пока их всех не сморил сон. Внутри у нее снова скрутился клубок. Ей не нравилось обманывать сестер, даже насылая на них сон, но она уже потеряла надежду. Руна у нее на ладони пульсировала от того, что Хёд был так близко, и она боялась, что он не дождется, что уйдет обратно в шатер или в другое убежище, которое приготовил Арвин.
– Спой песенку про летучую мышь, – взмолилась Далис. – От нее мне всегда становится веселее.
– Я ее не слышала! – воскликнула Альба и примостилась на кровати рядом с Гислой.
Убедить Элейн, Юлию и Башти оказалось делом более сложным, но других занятий у них не нашлось, а день выдался тяжелым.
Все дочери вытянулись на своих кроватях, и Гисла запела, увлекая их в страну сновидений, карабкаясь и паря над горой вместе с маленькой летучей мышью, которой нужно одно – оставаться собой, сохранять свободу, спокойно летать повсюду и ни о чем не думать.
Она ничего не видит, но ей не страшно,
Она ныряет, скользит по воздуху,
Небо темно, но она легка,
И пусть глаза ее слепы,
Она полна радости, а крылья ее крепки.
Она танцует под далекую песню,
Свободно летит и играет,
И в конце каждого дня
Складывает крылья и возвращается
К своим близким, которые так ее любят.
Вскоре комната наполнилась тихим сопением и глубоким, мерным дыханием. У Гислы тоже отяжелели веки, но руна у нее на ладони горела, и она знала, что, встав с постели и осторожно выбравшись из храма наружу, на склон холма, она найдет там Хёда.
Она всерьез спрашивала у него, настоящий ли он. За четыре года на Храмовой горе она почти убедила себя, что Хёд был сродни слепому богу – сродни всем богам, невидимым, ненастоящим, существовавшим лишь в легендах и мифах. Что он жил только в ее воображении. Но это ее не тревожило. Здравый смысл – и настоящая жизнь – причиняли такую боль, что ей просто необходимо было говорить хоть с кем‐то. Хоть с бесплотным голосом у нее в голове. Но Хёд оказался настоящим. Он стоял на площади перед храмом. Она его видела. И теперь собиралась его отыскать.
Она поднялась с постели, ополоснула лицо водой и сменила ночную рубашку на платье. Уколов палец и проведя им по руне, она выскользнула из комнаты, сбежала по лестнице и выбралась из храма через туннель, тянувшийся из святилища. На ходу она напевала про себя его имя, вызывая его.
Он пришел почти сразу. Она смотрела, как он шагает по склону, посохом ощупывая дорогу. Ярда за три до нее он остановился и задрал голову, напомнив ей того мальчика, каким она впервые увидела его на пляже. Теперь он уже не был мальчиком. Луна отражалась в его глазах, как в воде, и от этого они казались не зелеными, а золотыми. Она поднялась ему навстречу, чтобы его приветствовать, но не нашлась что сказать. Как обычно приветствуют собственную душу?
– Ты задержала дыхание… а сердце у тебя громко кричит, – прошептал он. – Кричит еще громче, чем ты поешь. Тебе страшно?
– Я… сама не своя от радости, – призналась она.
Его лицо расцвело улыбкой, губы раздвинулись, на щеках показались ямочки, и у нее перед глазами все поплыло от счастья. Он закинул посох за спину, как иные мужчины убирают перевязь с мечом. А потом распахнул объятия.
Она кинулась к нему, и он, смеясь, подхватил ее на руки, а она обхватила ногами его бока. Выглядело это совсем не достойно и не благородно, но Гисле было все равно. Она обнимала его, и он был целым, крепким, настоящим, его сердце пело в унисон ее сердцу, а ноги крепко стояли на склоне холма, не давая им обоим упасть. Она осыпала поцелуями его щеки, лоб, веки. Она даже поцеловала его смеявшийся рот, задыхаясь, словно щенок, слишком давно не видевший хозяина, и он обхватил ладонями ее лицо, провел по нему пальцами, словно и он тоже ее видел.
– Не вертись, – смеясь, сказал он, – ты меня уронишь. – Сняв со спины посох, он положил его на траву и сам сел рядом, не выпуская ее из рук, скрестив ноги так, что она оказалась словно в гнезде.
Когда она напомнила ему о его вечном стремлении отделить ее от внешнего мира рунами или иными преградами, он рассмеялся, но не выпустил ее, и они остались сидеть, обнявшись, едва переводя дыхание. Она не сводила с него глаз.
– Где Арвин? – вдруг прошептала она, испугавшись, что ему скоро придется уйти.
– Храпит, как и твои сестры. Во сне он гогочет, словно гусь. От этого у меня болит голова. Я никогда не сплю с ним рядом. Совсем не могу заснуть. Обычно я не сплю по ночам. Высплюсь завтра, когда он проснется. Мы всегда так делаем.
Она ахнула, хотя он и не мог увидеть, как она удивлена:
– Ты слышишь, как дышат во сне мои сестры?
– Не теперь. Но тебя я слышал. Слышал, как ты им пела. Я весь день ходил вокруг храма. Весь вечер. Ждал, что ты снова выйдешь.
– Ты меня слышал?
– Да. И мне даже не понадобилась наша руна. Мне понравилась песня про летучую мышь.
– Я сочинила ее для тебя… Разве я не пела ее тебе?
Это ее удивило.
– Спой снова, только возьми меня за руку, как в старые времена.
Его обветренные щеки и глубоко посаженные глаза прятались под сенью темных бровей и жестких черных ресниц, что отбрасывали на белки невидящих глаз тени сродни полоскам на шкуре у тигра. Она чуть запрокинула ему голову, чтобы, пока поет, смотреть ему прямо в лицо, и вложила ему в руку свою ладонь.
– Небо темно, но она легка, и пусть глаза ее слепы, она полна радости, а крылья ее крепки. Она танцует под далекую песню, – пела Гисла, пытаясь сосредоточиться, но теперь, рядом с Хёдом, ей это никак не удавалось.
Когда она споткнулась на полуслове, он склонил голову набок, ожидая продолжения.
– Я тебя совсем не узнаю, – прошептала она.
– Я тот же. Просто немного вырос.
– Нет. Форма лица стала другой, – пробормотала она.
– Расскажи.
– Щеки у тебя теперь не мягкие и не круглые.
– И я больше не похож на крота?
– Нет… похож… но крот повзрослел.
Он усмехнулся, и выражение его лица снова сменилось: улыбка смягчила остроту скул и форму невидящих глаз.
– На самом деле ты очень хорош собой, – выпалила она и сама себе удивилась.