– Понимаю, – сказал Хёд и взял ее за руку. – Это нелегко.
– Никто не знает, как снять заклятие… и можно ли его снять. Все вокруг что‐то замышляют, хитрят, хранят бесчисленные тайны. Но не из ненависти, а из любви. – Она вздохнула. – Все, кроме Банрууда. В нем любви нет.
– Что ты видишь, когда держишь за руку короля? – спросил он шепотом, обводя пальцем руну у нее на ладони.
– Мысли у него спутанные, расплывчатые. Я словно слышу его сквозь толщу воды. Порой какаято мысль кристально ясна – его раздражение, желание, гнев. Но когда его терзают кошмары и головные боли, мысли сплетаются, смешиваются, и я стараюсь не обращать на них внимания. Чаще всего я его вообще не касаюсь. Обычно песен достаточно.
Король Банрууд касался ее, лишь когда боль становилась нестерпимой и он боялся, что Гисла уйдет слишком рано. Тогда он держал ее руку в своей, не отпускал ее от себя, пока его не одолевал сон.
– Я не хочу говорить про короля, – прошептала она. – Расскажи лучше, каких успехов ты добился в состязаниях.
– Я победил в сегодняшнем состязании, – признался он. – Среди зрителей был хранитель Дагмар. Потом он со мной говорил. Он был ко мне очень добр.
– Ты сегодня победил? – ахнула она. – Расскажи мне обо всем.
– Ярл Берна и юный воин из Долфиса, Дэниэл, обвинили меня в мошенничестве… но ни один из них не сумел объяснить, в чем оно состоит. Дэниэл не верил, что я действительно слеп. – Он рассмеялся. – Я напомнил ему, что другие воины зрячи, а значит, будь я способен видеть, меня все равно не сочли бы мошенником.
– Почему они тебе не поверили? Увидев твои глаза, любой сразу же все поймет.
– Быть может, потому что я все‐таки вижу… пусть и не так, как все. Слух для меня – то же, что для других зрение.
– Что это значит?
– Все просто. Каждое сердце звучит по‐своему. А я ясно слышу каждый удар каждого сердца.
– Но… неужели ты помнишь, как звучат сердца всех, кто тебя окружает?
– Думаю, это примерно то же, что знать человека в лицо. У каждого есть два глаза, два уха, рот и нос, и все же двух одинаковых людей нет. По крайней мере, так мне говорили. – Он улыбнулся. – Вот и с сердцами то же самое. Разве странно, что ты запоминаешь чье‐то лицо?
– Нет. Пожалуй, что нет, – удивленно отвечала она.
– Дред из Долфиса хотел понять, как мне удалось победить. Когда я объяснил, что слышу стук его сердца, он еще час после окончания состязаний требовал, чтобы я в него стрелял.
– И ты стрелял?
– Да. И всякий раз попадал в его щит. Он бесстрашен. Мне кажется, Байр во многом похож на него. Я надеялся, что мальчик из храма придет на турнир. Но понимаю, почему его не было.
Хёд начертил на земле рядом с собой руну слепого бога: два полукруга, спиной к спине, и стрела, что пронзает их насквозь. Он вновь пал духом, и она поспешила его отвлечь.
– Но ведь у мишени нет сердца.
– Нет. Но если Арвин стоит рядом с мишенью – правее на два фута, – то я целюсь, ориентируясь по биению его сердца. Иначе я бы не справился.
– Он не боится, что ты его подстрелишь?
– Когда я был младше, то предупреждал его, прежде чем выпустить стрелу, и он поднимал щит. Теперь он боится лишь других лучников, которые участвуют в состязании. Среди зрителей был и король, – тихо прибавил он. – Я запомнил, как звучит его сердце. Я думал, что мог бы его убить. Сейлоку это пошло бы на пользу. И тебе тоже.
От ужаса она не смогла ничего сказать ему в ответ.
– Я тебя огорчил, – заметил он.
– Тебя бы убили. В тот же миг.
– Да.
– Я переживу встречи с королем. Но не переживу, если тебя не станет.
Он тяжело вздохнул, и она беспокойно взглянула ему в лицо.
– Хёд… скажи, что ты это не всерьез, – прошептала она. – Ты ведь шутишь?
– Со вчерашнего вечера я думал только об этом. Я боюсь за тебя, Гисла. Быть может, я должен убить Банрууда. Арвин уверен, что у меня есть призвание. Быть может, в этом оно и состоит.
Она схватила его за руку и прижала его ладонь к начертанной на земле руне.
– Если это Хёд… то это Гисла, – настойчиво сказала она, обводя половинки руны и соединявшую их стрелу. – Навредив себе, ты навредишь мне.
Он притянул ее к себе, уткнулся лицом в уложенные венцом волосы.
– Прости. У нас совсем мало времени, а я тебя пугаю. Прости меня.
– Мы связаны, Хёд. – Она взяла его за руку, ощутила, как руны у них на ладонях коснулись друг друга. – Я твоя. А ты мой.
– Этой руной я обручаюсь с тобой, – сказал он с печальной улыбкой.
– Этой руной я обручаюсь с тобой, – тут же повторила она, не умея успокоить рвавшееся из груди сердце, и он, тихо чертыхнувшись, прижал ладонь к ее груди.
– Тише, Гисла, я здесь.
Она накрыла его ладонь своей, задержав его руку у сердца, и подняла глаза к звездам. Она переводила взгляд от одной звезды к другой, выбирая самые яркие, пытаясь дышать спокойнее. Она насчитала четырнадцать звезд, что светили ярче других, и в голове у нее вдруг заиграла забытая мелодия.
– У моего народа была одна песня… ее пели на свадьбах, – пробормотала она.
– Спой мне ее.
– Я ее не помню. Там было что‐то про звезды. – Но едва она выговорила эти слова, как откуда‐то изнутри, из уголка в сердце, в который она не позволяла себе заглядывать, одна за другой потянулись строки. – Двое нас, двое нас, две жизни, две, – неуверенно произнесла она. А потом без слов допела строку до конца, словно подбирая ключ к замку.
Хёд слушал, не отнимая плененной ладони от ее груди, и она начала сначала.
– Двое нас, двое нас, две жизни, две. Вместе мы, и одна жизнь нас ждет.
В ее памяти заплясали фигуры, и она отдалась на волю воспоминаний.
– Вот рука, возьми ее, шаг, второй, – пела она, выстраивая слова в линию.
Так, выстроившись в одну линию, они и танцевали, когда оканчивалась свадебная церемония.
– Скажи «Да» и на звезды взгляни. – На смену длинной череде людей из ее воспоминаний явились образы жениха и невесты. Она видела Моргану такой, какой та была в день свадьбы, – по плечам свободно рассыпались волосы, колыхались юбки, – но образ вышел нечетким.
– Это… твоя сестра? – спросил Хёд.
Отринув скорбь, что примешалась к радости, Гисла ответила. Она хотела, чтобы Хёд их увидел.
– Да. Это Моргана… в день свадьбы. Моргана и Педер.
– Моргана и Педер, – эхом повторил Хёд.
– Вместе мы, мы одно, ты и я, – пропела она. В ее воспоминаниях Педер нагнулся, чтобы поцеловать Моргану, и кто‐то радостно захлопал. Гилли. Хлопал Гилли. Но она не видела их лиц.
– Не могу припомнить их черты, – пробормотала Гисла.
– Ты слишком стараешься. – Хёд нежно коснулся пальцами ее лица, прикрыл ей глаза, и она снова запела ту же песню, с самого начала.
Когда она допела, воспоминания стали яркими и четкими, и ей на миг показалось, что она снова в Тонлисе, что она танцует со своей семьей.
– Педер без конца ее целовал. Не хотел ни есть, ни танцевать. Хотел целоваться… и Моргана была не прочь. Никто не возражал, правда, отец ворчал, а мать боялась, что они расстроят гостей, которым хотелось петь и танцевать с молодыми. Сонгры вечно хотели лишь петь, пить и танцевать.
– Как прекрасно.
– Кружись и прыгай, пей и пой, пока идешь обратно, – пропела она, незаметно переходя от одной мелодии к другой. – Эту песню пели мужчины. Ее пели на каждом празднике. Что за глупая песня. С ней они могли одновременно и пить, и танцевать. Обычно жених пел с мужчинами, но Педер спел ее всего раз, а потом ушел обратно к Моргане – прямо как поется в песне. И они снова стали целоваться.
Гисла рассмеялась. Теперь воспоминание сияло как самоцвет.
– Он же ее проглотит, – сам себе не веря, проговорил Хёд. – Он будто голодный зверь.
Гисла засмеялась еще громче:
– Мне тогда показалось, что это ужасно… и одновременно… замечательно. Мне было двенадцать. Я еще не была готова к любви… но уже думала о ней.
Хёд сидел, словно завороженный, а ее наконец с головой поглотили воспоминания. Пытаясь коснуться своей невесты, Педер перевернул стол – не последнюю роль в этом происшествии сыграло вино, но гости расхохотались и принялись прятать женщин по углам. У женщин была своя песня:
Мужьям нужны поцелуи.
Сыновьям тоже нужны поцелуи,
Сыновья вырастают в мужей,
Которым нужны поцелуи.
Мужьям нужны поцелуи,
Они срывают у нас поцелуи,
И…
Все начинается сызнова.
В ту ночь пение не смолкало. Гисла все пела и пела, на миг замолкая перед каждой новой песней, а потом улыбалась, закрывала глаза и погружалась в воспоминания, не выпуская из рук ладонь Хёда.
– Это твои родители, – изумленно сказал Хёд.
– Да. Расставаясь, мы всегда пели одну песню. Но в тот вечер, когда мы ее пели, они не взялись за руки, хотя так было принято. Вместо этого они принялись танцевать, словно тоже были молоды и влюблены.
Вспоминай меня, пока будем врозь,
Забери себе мое сердце,
Сохрани его у себя в груди,
Пока мы не свидимся снова.
– Он так любит ее. Так нежно ее обнимает, – сказал Хёд, словно перед ним и правда стояли родители Гислы.
– Он был очень нежен с ней. Но мог обнять и покрепче. Она вечно жаловалась, что он все время ее целует, но, когда он выпускал ее из объятий, она улыбалась и вся сияла от удовольствия.
Они еще помолчали, вновь погрузившись в воспоминания Гислы. Она допела песню, под которую танцевали ее родители.
– Я уже целовал женщину, – тихо признался Хёд.
– Что? – ахнула она.
От боли и потрясения счастливые воспоминания рассеялись, и ее связь с прошлым и с Хёдом словно оборвалась.
Хёд вмиг погрузился во тьму, и это его совершенно ошеломило. Еще мгновение назад у него в голове роились яркие образы и цвета.
– Вернись, Гисла, – сказал он.
Он развернул ее к себе, пальцами ощупал ее лицо, взял ее подбородок в ладони. Она застыла, но он не убрал ладоней, словно боялся, что она может вырватьс