– Вовсе не твоими трудами, – пробурчал Айво.
– Вовсе не моими трудами, – с улыбкой признал Дагмар. Они помолчали, погрузившись в раздумья, а потом Дагмар встал, словно беседа была окончена.
Гисле хотелось пронзить обоих клинком. Ее руки дрожали от ярости. Она могла бы кричать, пока их уши не наполнились бы кровью, пока они не взмолились бы о пощаде, в которой было отказано Хёду. Как они смеют? Как смеют его отсылать? Как смеют его судить?
– Я буду спать спокойнее, когда он уйдет, – пробормотал мастер Айво.
– Он так сильно тебя растревожил? – спросил Дагмар, и в его голосе прозвучало любопытство. – Я удивлен, мастер. Я не заметил в нем тьмы.
Мастер Айво хмыкнул:
– Пусть так… но я не могу не видеть знаков.
– И потому ты его отослал.
– Я его отослал. Здесь ему не место.
Гисла развернулась и кинулась прочь по туннелю, не заботясь о том, что ее услышат или найдут, не боясь, что на полном ходу врежется в каменную стену и вмиг лишится жизни. Когда она выбежала из туннеля на склон, когда наконец вырвалась на волю, в груди у нее все горело, а глаза лишились способности видеть, так же как глаза Хёда, но она все равно не остановилась.
У подножия горы начинался Храмовый лес, и она помчалась к нему, не потрудившись даже свернуть на тропку, чтобы легче было бежать. Склон расстилался перед ней уступами, поросшими низкой травой, и она споткнулась, скатилась вниз, перевалившись через край такого уступа, и лишь после этого все‐таки одумалась, пересекла небольшую поляну и ринулась дальше по вытоптанной дорожке, что вела вниз с холма. Она не знала, куда бежит, но, добравшись до леса, не остановилась и вскоре затерялась среди деревьев.
Я ничего не вижу, язык мой – предатель,
Плоть моя – недруг, сердце – мой враг,
Зачерню я глаза и сомкну свои губы,
Пойду вслед за рунами по избранным тропам.
Никто не пойдет за мной. Никто меня не поведет.
Никто не спасет и не выпустит на свободу.
То была молитва послушника, молитва всех хранителей, строки которой, как всегда казалось Хёду, были начертаны для него одного. Он выучил их в детстве, готовясь к этому дню.
Он явился к верховному хранителю и попросил принять его в братство. Он спел песню и произнес нужные слова, но его отвергли.
Арвин был потрясен не меньше самого Хёда. Учитель верил, что время пришло и Айво сделает исключение. Он стал упрашивать верховного хранителя от имени Хёда, но его просьбы остались без ответа.
– Не отвергай его, мастер Айво, – уговаривал Арвин. – Я больше ничему не могу его научить. Я уже давно ничему его не учу. Он знает куда больше, чем я. С тех пор как ты прислал его ко мне, прошло больше пятнадцати лет. Сколько ему еще ждать? Его место здесь, ибо он должен учиться всему у тебя. У истинного хранителя.
– Храм стал святилищем. Теперь он не тот, что прежде. У нас другие задачи, Арвин. И у меня нет для него места в храме. Не теперь.
– Но…. мастер, ведь он как раз этому обучался. Все эти годы я делал то, что ты мне велел. Ты сказал, что он особенный. Избранный.
– Я не вижу будущего, Арвин. Его будущее мне неведомо. За шестнадцать лет в Сейлоке не родилось ни единой девочки, кроме принцессы Альбы.
– Знаю, мастер.
– А знаешь почему, Арвин?
– Нет, верховный хранитель, – понуро прошептал он.
– И я не знаю. Я обращался к Одину. Я заглядывал в колодец. Я чертил руны на земле и вырезал их на собственной коже. Я укрыл дочерей в храме, где женщин еще никогда не бывало. Но в Сейлоке… так и нет дочерей. А у меня нет ответов.
Верховный хранитель был тверд и непреклонен. И Хёд с тоскливой покорностью принял его решение. Тоска еще долго не оставляла его, и он знал, что Гисла почувствует его уныние.
Он не сказал ей, зачем они пришли. Побоялся ее обнадежить, обнадежить себя самого. Вместо этого он рассказал, что участвует в турнире, но назавтра турнир заканчивался, а других причин задержаться на Храмовой горе у него не было.
Он должен был провести с ней больше времени. Должен был насладиться каждым мгновением, целовать ее всю ночь напролет. Но рядом с ней он не доверял сам себе. Он не доверял себе все то время, что провел на Храмовой горе. Арвин утопил свою тоску в бутылке и теперь лежал, грезя о несбыточном.
– Когда бедствие окончится, мы вернемся, – бормотал он, хлопая Хёда по плечу. – Завтра мы вернемся домой. В пещеру. Там лучше. Твое предназначение всем станет ясно. Просто время еще не пришло.
А Хёд все бродил по горе безо всякой цели, не разбирая дороги, и вслушивался, ища Гислу. Он старался приготовить себя к неминуемому и такому скорому расставанию.
Но потом он услышал, как она плачет. Плач казался песчинкой в море звуков, которое теперь являла собой Храмовая гора, но он точно знал, что плачет Гисла, и потому застыл, пытаясь ее отыскать.
Он не понимал, откуда слышался ее плач. Звук скакал и вился, словно она шла или падала, словно уходила все дальше. Внутри у него все похолодело от ужаса, от дурного предчувствия, а по спине побежали мурашки.
Она ушла с Храмовой горы.
15 обещаний
Гисла услышала Хёда, лишь когда он подошел к ней почти вплотную. Она чувствовала себя такой раздавленной, что, заметив его темный силуэт, не сказала ни слова. Она сидела на поляне, спиной к дереву, неловко раскинув ноги, понурив голову. Она ушла совсем недалеко – в небе, в обрамлении крон деревьев, окруживших поляну, сияли те же звезды, которые она считала ночью, на склоне горы. Силы оставили ее с час тому назад. Остановившись, она не смогла снова двинуться вперед. Она уже не всхлипывала, но душивший ее гнев никуда не делся и горел у нее внутри жарким, горьким пламенем.
Хёд опустился рядом с ней, взял ее на руки и, усевшись на ее место у дерева, бережно притянул ее к себе на колени. Он дал ей свою флягу и заставил пить, пока в животе у нее не заплескалась вода, а кожа не остыла. Потом он смыл с ее щек ручейки соли, пригладил спутавшиеся волосы и только после этого наконец спросил, куда она собралась.
– Я иду домой, – сказала она.
Он не стал напоминать ей о том, что Сонгров больше нет, а от Тонлиса осталась лишь горстка пепла.
– Где твой дом? – мягко спросил он.
– Мой дом там, где ты, – прошептала она. – А мастер Айво тебя отверг. Он не может решить, что ты такое, добро или зло.
Он тяжело вздохнул, и прядки волос, прилипшие к ее лбу, шевельнулись под его дыханием. Он не спросил, откуда она обо всем узнала, но и отпираться не стал.
– Тебе нужно вернуться в храм, – сказал он, но его голос дрогнул.
– Я хочу уйти с тобой.
– Женщин защищают их кланы… А у меня нет клана, способного тебя защитить.
– У тебя нет клана, а я – собственность храма. Собственность короля, – сказала она, и ее голос дрогнул так же, как голос Хёда.
– Все живут под гнетом обстоятельств, – прошептал он. – Все мы так живем.
– От мысли о том, что страдаю не я одна, мне не легче, – парировала она.
– Народ доведен до отчаяния, а ярлы сходят с ума. Нас мучает не голод, не засуха. Люди боятся, что это никогда не закончится, что Сейлок обречен.
Она не понимала, кого он пытался убедить – ее или себя самого.
– Мне нет дела до Сейлока.
– Если бедствие не закончится, Гисла, нам надеяться не на что, – сказал он резко.
Впервые за четыре года она слышала в его голосе такую горечь.
– Нам вообще не на что надеяться, – мрачно отвечала она.
Он прижался лбом к ее лбу, обхватил руками ее лицо, словно пытаясь силой собственной воли заставить ее поверить.
– Обещай, что не сдашься, – выдавил он. – Обещай мне.
– Ох, Хёди.
Он всегда говорил эти слова, всегда говорил их так убежденно, словно их одних уже было достаточно.
– Обещай, что не сдашься, Гисла.
– Что значит – не сдамся?
– Не откажешься от жизни. От… меня. Не откажешься от нас.
– Разве мы когда‐нибудь будем вместе?
– Мы вместе сейчас. Мы были вместе четыре года.
При этих словах у нее защемило в груди.
– Но ведь ты уходишь, – простонала она. – Я этого не вынесу.
– Я вернусь.
– Когда?
– Не знаю. Но я вернусь. Обещаю.
Она ему не поверила, и боль в груди лишь усилилась, стала невыносимой.
Он поцеловал ее в лоб, в глаза, в щеки, в подбородок, а потом коснулся губами ее губ, пытаясь сорвать с них бессмысленное обещание. Она ответила на его поцелуй – жадно, неистово, отчаянно.
Задыхаясь, она отстранилась, сунула руки под его блузу. Он мог дать ей пятнадцать обещаний, мог подарить бессчетное число поцелуев, но это ничего бы не изменило.
– Ты меня разрушил, – прошептала она, внезапно осознав это так остро, что ей пришлось что есть силы сжать зубы, лишь бы не закричать.
Хёд отшатнулся, как от удара.
– Ты меня разрушил. Заставил меня мечтать о жизни, которой у меня никогда не будет. Заставил полюбить себя. Какой же я была дурой. Какой дурой! – дрожа, произнесла она. – Завтра ты уйдешь, а я останусь, желая тебя. Желая того, что ты не можешь мне дать и чего не могу дать я сама.
Он даже не защищался, и от его готовности принять ее обвинения, снести ее бессмысленный гнев вся она вновь словно разлетелась на мириады осколков. Она вцепилась в него и, как безумная, вонзилась зубами в его плечо. Он со стоном зарылся лицом в ее волосы, а она укусила его еще раз, ярясь так, что сама себя не помнила.
– Ты права. Мне нечего дать тебе, Гисла, кроме своего сердца, – вымучил он. – Но оно твое. Каждый его удар. Каждый чертов кусочек. Ты вырвала его из моей груди. Пусть я тебя разрушил – но ты… меня… уничтожила.
Он перекатился на колени и оказался над ней, ухватил ее мотавшиеся в воздухе кулаки, сжал исцарапанные ладони, а потом, пока она билась и вырывалась, взял в руки ее лицо, прижался ртом к ее рту. Она дернулась в сторону от его нежных губ, но он не отступил, касаясь ее с нежностью, благоговением, и постепенно… неспешно… ее страшный гнев сменился мучительным раскаянием.