Перед глазами у него мелькнул образ – деревья, земля, небо, – и он словно окаменел.
Он вдруг понял, что кровь из пальца течет прямо на руну у него на ладони. Но Гисла не пела, она спала рядом с ним, а без нее он еще никогда прежде не видел. Тогда в чем же дело? Он видит благодаря своей руне? Или ему что‐то показывают его руна… и кровь… попавшая на странные, обожженные круги на земле?
Перевернув руку, он снова осторожно похлопал ладонью по земле.
Земляной круг зашипел под залитой кровью руной у него на ладони. Образ мелькнул снова – и на этот раз не исчез.
Он видел поляну. Ту же самую поляну? Ощущения от нее были такими же. Она звучала так же. Дерево у него за спиной бормотало так же глухо и тихо.
Но рядом с ним лежала не Гисла. У женщины были черные волосы и бледная кожа. Одета она была в синее платье… синее, как глаза у Гислы. Синее, как небо. Как горы близ Тонлиса. Как одежда в Долфисе.
К груди она прижимала младенца. Младенец был весь покрыт засохшей кровью, словно только родился. Он дергал ручонками и громко кричал, а женщина назвала его по имени.
Ты должен забрать его, Дагмар. И назвать Байром. По клану его отца. Байром… потому что он будет могучим, как зверь, имя которого носит.
Хёд охнул и отдернул залитую кровью ладонь. Образ тут же рассеялся. Хёд отер ладонь о штаны. Ему не хотелось ничего больше видеть. Он знал, кто была та женщина. Знал ее историю. Знал ее сына. Круги на земле были рунами Дездемоны.
Гисла пошевелилась, просыпаясь, и он услышал, как изменилось ее дыхание, как сердце в груди забилось быстрее. Его движения разбудили ее.
Она произнесла его имя, вложив в него всю свою любовь, словно вспоминая о том, что случилось, и Хёд вмиг забыл о женщине из видения и вернулся к той, что лежала в его объятиях. Он лег на бок и притянул ее к себе.
Гисла положила ладонь ему на грудь, а он прижался губами к ее лбу, приветствуя ее. Она со стоном зарылась лицом в его шею, обхватила его руками, раскрыла рот, словно решив вонзить зубы ему в горло, словно желая наполнить всю себя его кровью и плотью, всем им.
Его любовь к ней была пламенем: оно опаляло ему грудь, обжигало сердце. Он провел рукой по ее спутанным волосам, а потом вниз по спине, запоминая ощущение от того, что он держит ее в объятиях, запоминая, как круглятся ее бедра, как сплетаются их ноги. Он будет вновь и вновь вспоминать их близость, то, как под веками у нее разлетались звезды, какой шелковистой была ее кожа и как он с головой погрузился в происходившее с ними. Будет вспоминать тот миг, когда ничто в мире больше не имело значения.
Но вдруг у него по спине пробежал холодок осознания, словно под одежду пробрался паук. Он застыл, и пламя обратилось в ледник.
Почувствовав его напряжение, Гисла отняла губы от его шеи.
Птицы гомонили так же, как прежде. Так же гудели пчелы, так же журчала вода в ручье неподалеку. Но за ними следили. Он знал это чувство. Здесь, в лесу, оно было чуждым всему, что их окружало.
Он знал, что нельзя давать волю страху, нельзя убегать. Это отличало человека от зверя. Олень бы удрал. И волк тоже. Но бежать от неизведанного не стоило. Стоило встретить опасность лицом к лицу и оценить ее, а не бежать от нее прочь, сломя голову, лишь ради того, чтобы в конце концов угодить к ней в когти.
Ощущение не исчезало, паук разрастался. Он пробежал вверх по спине, по лицу, и там, где его лапки касались кожи, все леденело. Но птицы все так же чирикали, деревья шумели, а земля не шевелилась. Хёд не слышал ни единого шага.
А потом ощущение пропало. Лед чужого взгляда растаял на его теплой коже, а паук у него на спине исчез, и теперь Хёд чувствовал лишь, как его гладит ладонь Гислы. Они еще помолчали, хотя и знали, что времени у них не осталось. Слова вернули бы их обратно на землю, приблизили к будущему, что таилось за границей молчания.
– Мне пора, – прошептала она. – Так?
Он кивнул, не способный вымолвить ни слова под волной нахлынувших чувств.
– Значит, я вернусь в храм. И буду ждать тебя. Столько, сколько понадобится.
Теперь уже она была храброй, она верила в него, и он отыскал ее губы и поцеловал ее со всей благодарностью и со всей скорбью, которых не сумел бы выразить. То был поцелуй-клятва, поцелуй-обет, торжественный и священный.
Он в последний раз прижался к Гисле губами, всем телом и, оторвавшись от нее, поднялся. Гисла молча встала рядом с ним.
Внезапно гомон в листве смолк, и деревья дрогнули. А потом зазвонили колокола. Их перезвон был отчетливо слышен даже в лесу, вдали от стен храма.
– Они знают, что я пропала, – в ужасе простонала Гисла.
Хёд услышал вдали, за деревьями, топот копыт и громкие звуки рожков. Они звучали так далеко, что нельзя было понять, много ли их, быстро ли они движутся, но Хёд знал, что не все воины прибудут верхом. Уже и теперь он чувствовал, как по лесу мурашками расползается ожидание людей, как стихает ветер, смолкают деревья.
– Иди, Хёд, – взмолилась Гисла, подталкивая его. – Уходи в лес. Скорее. Если тебя увидят со мной… – Сердце у нее в груди ухнуло от страха за его жизнь, и еще целый миг он больше ничего не слышал. – Если они найдут меня, то не станут больше искать, – сказала она. – И тогда ты будешь спасен.
– Я люблю тебя, Гисла, – прошептал он.
Она на миг задержалась в его объятиях, а потом метнулась прочь, побежала к горе. Юбки зашелестели и засвистели, мешая ей, и она, выругавшись, подобрала их, а потом побежала снова, и ее маленькие ступни заплясали по мягкой земле, на ходу ломая хрусткие ветки.
Она бежала, повторяя про себя его имя.
– Хёди, Хёди, Хёди, Хёди.
Он не ушел с поляны, не спрятался в лесу, как она его попросила. Он так и стоял, прислушиваясь, ощущая на языке ее вкус, чувствуя, как от его кожи исходит ее терпкий запах.
Так было проще – попрощаться наспех. Он бы не вынес долгого прощания. Но он должен был убедиться в том, что ее нашли. Что она в безопасности.
Она была ярдах в ста от него, нет, уже в двухстах ярдах, и продиралась сквозь чащу прямо к горе. Она собиралась показаться из леса не на восточном склоне, но севернее, ближе к воротам. Такой дорогой поедет конная поисковая группа: Гисла нарочно бежала прямо на них. От поляны до опушки было не больше полумили. Он запомнил это ночью, когда вошел в лес.
Он услышал вдали приглушенные крики радости. Ее заметили.
16 воинов
Хёд внимательно прислушивался к шуму шагов Гислы, к ее пению, к звукам, что долетали до него со всех сторон: с Храмовой горы, с колокольни, от конных и пеших воинов, рассыпавшихся по склонам в поисках пропавшей дочери, – и потому заметил хранителя, лишь когда тот подошел совсем близко.
Хёд мог еще избежать встречи с ним. Мог развернуться, затеряться среди деревьев, выждать, пока минует опасность. Арвин встревожится, не найдя его на горе. А еще он пропустит последний день состязаний. Но тут уж ничего не поделаешь. Он не может сейчас вернуться на гору – нужно дождаться, пока не спадет суета, пока Гисла не укроется под сенью храма.
Хёд узнал хранителя по звуку – по биению сердца, по ритмичному эху в груди. Он не боялся. Он просто ждал, повернувшись к нему лицом, чуть расставив ноги, надежно опираясь на посох. Глаза он не прикрыл – решил не сглаживать впечатления, которое производила на людей его внешность. Он знал, что его вид многих смущает, но еще не знал, враг ли ему Дагмар. Он надеялся, что нет.
Дагмар остановился довольно далеко от Хёда и прошептал имя Одина – словно готовился к разговору или молил о заступничестве. Он не мог знать, что Хёд слышит его куда лучше, чем Всеотец.
– Тебе не следует бояться меня, хранитель. Но следует ли мне бояться тебя? – спросил Хёд.
Он услышал, как Дагмар накрыл ладонью рукоятку клинка, что висел у него на поясе.
– Ты взялся за кинжал. Значит, следует? – спросил Хёд.
– Ты слышишь сердца других людей… Я должен был догадаться, что ты услышишь мои шаги… услышишь, как я взялся за нож, – сказал Дагмар.
– О да. Ты должен был догадаться. Будь я злом, которым считает меня мастер Айво, ты уже был бы мертв.
– Я пришел за Лиис.
Лиис. Это имя было для Хёда чужим. Оно ему не нравилось. Он вдруг взъярился из‐за того, что Гисле приходилось на него отзываться.
– Лиис из Лиока вернулась на Храмовую гору, – резко сказал он. Он не пустился в объяснения, не стал ничего выдумывать, но лишь сообщил голую правду.
– Но она была здесь. С тобой. – Дагмар утверждал, не спрашивал.
– Она пришла сюда одна. И ушла одна.
– Ради нее ты просил верховного хранителя сделать тебя послушником?
– Я всю жизнь готовился стать хранителем.
– Я спросил не об этом, Хёд.
Хёд не ответил, но Дагмар продолжал – так, словно и без того был уверен в своей правоте:
– Что, если Айво позволил бы тебе стать послушником? Хранителям не разрешено любить. Нам не разрешено жениться, иметь детей. Все сразу узнали бы о твоих чувствах.
– А о твоих чувствах все знают? – спросил Хёд. В груди у него бушевала гроза, но голос звучал спокойно.
Дагмар потрясенно присвистнул, но Хёд, не желая снести его лицемерие, продолжал:
– Ты любишь женщину-тень. А она любит тебя. И все же ты многие годы делаешь вид, что это не так. Я бы тоже мог делать вид.
– Кто ты? – прошептал Дагмар.
Хёд сказал слишком много, и хранитель пытался собраться с мыслями, унять кровь, тревожно клокотавшую в жилах.
– Я лишь слепец, наделенный исключительным слухом.
Дагмар помолчал, словно обдумывая его слова.
– Мы так и будем говорить? Или ты достаточно доверяешь мне и позволишь подойти ближе?
Хёд сосредоточился на звуках, шедших от Храмовой горы, на песне, звучавшей в теле Гислы. Она сидела верхом на лошади, перед каким‐то воином. Они поднимались в гору, и колокола снова звонили, но их перезвон больше не походил на исступленный призыв, а звучал спокойно и мерно.