Он спел одну из песенок Гислы, вслушиваясь в звук собственного голоса, насмешливо отражавшийся от стен пещеры, а потом в самый последний раз прочел молитву послушника. Он не знал, зачем сделал это – то ли чтобы почтить память Арвина, то ли чтобы дать себе клятву:
Никто за мною не пойдет,
Никто мой путь не зрит,
Никто меня не сбережет
И не освободит.
Северяне простояли лагерем на берегу целых пять дней. Дым от их костров змеился вверх, вдоль утесов, предупреждая его, вынуждая не покидать укрытия. То были высокие крупные мужчины. С пляжа доносились их низкие голоса и шумное дыхание. Хёду эти звуки напоминали рокот боевых барабанов. Но здесь им не с кем было сражаться и нечего было взять. Прилив, что прибил к берегу их суда, не давал им уплыть. Однажды они попытались выйти из бухты, но вскоре вернулись: днища их кораблей заскребли по песчаной отмели, державшей море в узде и не позволявшей волнам яриться у самого берега.
Поразмыслив о сокровищах Арвина, что хранились в комнатах под сенью рун, Хёд понял, как ему поступить. Полдня он перетаскивал ко входу в пещеру лари и ящики. Один из сундуков прогнил так, что казалось, его содержимое вот-вот высыплется наружу. Но Хёд знал, что северянам придутся по душе все эти кубки, чаши и цепи. Закончив, он вымылся и собрал свои вещи.
Мыло он ценил куда больше золота, но решил взять с собой и то и другое. Сложив две чистые рубахи, несколько пар штанов и две пары шерстяных носков, он завернул их в плащ Гислы и сунул в заплечный мешок. Он не смог оставить ее плащ в Храмовом лесу, а теперь не смог уйти без него из пещеры.
Сунув за пояс клинок, он закинул за спину меч и посох и вновь окропил кровью руну у выхода, хотя и понимал, что со временем эта защита ослабнет. Когда он вернется – если вернется, – пещера никуда не денется, но все, что в ней есть, наверняка пропадет. Быть может, мастер Айво пришлет сюда нового хранителя, и тот тоже будет жить среди скал и смотреть за рунами. Ведь рано или поздно в храме узнают, что Арвин и его слепой ученик куда‐то пропали.
У Хёда не осталось ни сил, ни желания тревожиться об этом. Люди придавали рунам силу собственной кровью и верой. Но сами руны не должны придавать силу людям, а он не собирался сидеть и ждать, покуда норны укажут ему, что делать. Арвин верил в пророчества, но Хёд не хотел быть слепым богом, братом Возлюбленного Бальдра. Он не хотел быть ни сыном короля, ни хранителем пещеры. А еще он не хотел навредить Байру.
Он обещал Гисле, что придет за ней… но не мог ничего ей дать, и бежать им было некуда. Он не вернется к ней, пока все не изменится.
Услышав, что северяне его заметили, он швырнул на песок сундучок, полный сокровищ. Крышка открылась, и содержимое сундучка высыпалось, зазвенело, застучало у него под ногами. Он взял в руки посох, но решил не браться за меч. Если они захотят его убить, он погибнет. А если им вздумается с ним драться, посох будет полезнее.
– Я Хёд. Берите сокровища. Там, где я их взял, есть еще, – крикнул он. – Можете меня убить, но тогда не узнаете, где их искать. А еще вы не сумеете выйти из этой бухты. Позвольте мне остаться, и тогда я вам помогу.
Часть третья
19 северян
– Не хочу в Берн, – вздохнула Альба, выглянув из окна кареты. – Вот бы хоть раз побывать в Долфисе.
Гисла ничего не ответила. Они не ездили в Долфис, потому что ярлом Долфиса был Байр. Король отправлял в Долфис своих посланников, а когда ярлы собирались на совет, вместо Байра приезжал его дед. Сам они ни разу не возвращался на Храмовую гору, и Альба со временем перестала о нем говорить. Гисла ее понимала. Слишком больно было вечно лелеять надежду, бесконечно ждать. С тех пор как Гисла в последний раз видела Хёда, слышала о нем, прошло уже шесть лет. Байра не было еще дольше, и Альба выросла без него. Но порой она все же не могла скрыть, что тоскует по нему. Она его не забыла.
– Я бывала даже в Эббе и в Йоране. На Эббу то и дело нападают гончие псы, но мы все равно туда ездим. А в Долфис, – тут Альба снова вздохнула, – никогда. – Она беспокойно разгладила платье у себя на коленях.
Гисла сделала то же самое. Этим невольным жестом они словно разравнивали обуревавшие их чувства. Альба отвернулась от окна и встретилась с Гислой глазами. Черный королевский плащ, в который она была одета, любую другую женщину превратил бы в скорбную тень – но светлые волосы Альбы на фоне темного бархата казались еще светлее, а в карих глазах сверкали яркие искры.
– Вот мы и прибыли. И бернцы нас уже ждут. – Она пристроила на голове корону и скорчила гримаску. – А мы должны им улыбаться.
– Я никогда не улыбаюсь. Я насмехаюсь. – Гисла приподняла губу и вскинула бровь, придавая лицу презрительное выражение. – Я самая нелюбимая дочь храма… и хочу сохранить за собой этот титул.
– Пусть ты насмехаешься, зато Юлия не расстается с мечом. Она наводит ужас. Нет, все‐таки самая нелюбимая дочь – это она.
И обе захихикали, прикрывая рты. Карета остановилась, и они услышали, как снаружи хлопочут, заканчивая последние приготовления к их появлению.
– Я скучаю по сестрам, – призналась Гисла.
– И я тоже… зато им не пришлось ехать в Берн. Ты пойдешь рядом со мной, Лиис?
– Я пойду за тобой, как обычно.
– Людям захочется посмотреть на тебя, – сказала Альба. – Твои глаза на фоне лиловых одежд горят так ярко, что ты их всех заворожишь. Всего один твой взгляд – и северяне, быть может, навеки покинут наши края.
Хоть Альба и шутила, но больше не улыбалась. Северян считали берсерками, и деревни на северных берегах Сейлока уже много раз страдали от их неистовых набегов. И Лотгар, и Айдан успешно отбивали атаки непрошеных гостей, но Бенджи выбрал иной путь – примирение, а Банрууд не просто одобрил его выбор, но едва ли не вынудил его так поступить.
– Боюсь, одного моего взгляда для этого недостанет, – прошептала Гисла. – Бенджи позволил королю Севера брать все, что тот хочет.
– И все равно мой отец – сам король Сейлока – едет в Берн пировать с северянами, налаживать с ними торговлю и задаривать их. Рано или поздно они попросту останутся здесь. Не вернутся домой. Но Берна им будет мало.
Гисла знала, что Альба права: время от времени северяне уплывали к себе, но всегда возвращались и требовали большего. И все же ее удивила осведомленность принцессы. Казалось, ее просвещал кто‐то из клана Адьяра. Король Банрууд не обсуждал подобных вещей с дочерями и обитателями храма. Все, что им было известно, они узнавали сами – из обрывков бесед, из собственных наблюдений. Хранители тоже старались ограждать дочерей, но их усилия перестали приносить плоды, когда король потребовал, чтобы дочери вместе с Альбой посещали земли кланов.
На этот раз король взял с собой лишь Альбу и Гислу, объяснив это тем, что они побывают только в тех кланах, которые они представляли. Они посетили Лиок и Адьяр, а потом должны были вернуться в храм – но вместо этого отправились в Берн. Бернцев могло расстроить, что король не взял с собой Башти. Но Гисла считала, что они едут вовсе не ради встречи с бернцами. Она боялась, что цель их поездки была совершенно иной.
Альба явно боялась того же.
– Отец обещал подарить северянам часть бернских земель – тех, что принадлежат сейчас клану Берна, – если те привезут с собой свои семьи и осядут здесь. Сейлок гибнет. Нам нужны женщины и дети… и я полагаю, что такой способ обзавестись ими вполне годится, но… я еще не видела в наших краях семей с Севера. Я видела одних только воинов.
Карету окружила толпа, и сквозь нее уже продирался прибывший верхом король Банрууд. Навстречу ему ехал верхом Бенджи из Берна в сопровождении всадников в красных одеждах. Северян среди всадников не было: в Берн они прибывали на кораблях.
– Мастер Айво говорит, что дело не в женщинах Сейлока. Дело в его мужчинах, – прошептала Гисла. Говорить о таком в присутствии короля или ярлов, даже в присутствии простых уроженцев Сейлока было опасно. – Король Банрууд и ярлы совершают набеги на другие края и силой или уговорами привозят оттуда женщин. Но проклятие все так же довлеет над Сейлоком.
Дверца кареты неожиданно распахнулась, и за ней показался один из воинов короля.
Он протянул руку, чтобы помочь Альбе сойти, а потом повернулся к Гисле. Та последовала за принцессой, стараясь унять тревожный звон во всем теле. Она будет счастлива, когда эта поездка наконец завершится.
Хёд услышал биение ее сердца, прежде чем карета остановилась, и чуть не упал. Он стоял в стороне от северян, собравшихся поглазеть на прибытие короля, там, где толпа бернцев начинала редеть. Он натянул на голову капюшон своего блеклого плаща и закрыл глаза.
Арвин учил его закрывать глаза, когда рядом были другие люди.
– Они запомнят твои глаза, а тебе это ни к чему. Не нужно, чтобы тебя замечали. В этом и состоит истинная свобода. Невидимка волен уходить и приходить, когда ему заблагорассудится.
Арвин был прав далеко не во всем, но тут он не ошибался. На Хёда почти никогда не обращали никакого внимания, а сам он неплохо справлялся с ролью смиренного слепца. Вот и теперь он оперся на посох, изображая, что спина его согнулась под гнетом лет, а тело ослабло. Не выделяться в толпе ему помогало еще и то, что, в отличие от других северян, он не носил украшений – ни костей, ни кожи, ни колец в ушах. Впрочем, он не был одним из северян, хотя за долгие годы они к нему и привыкли.
Флаги хлопали на ветру, колеса кареты скрипели, лошади оступались и шарахались от толпы, фыркая, закусив удила, тяжело дыша, а их крупные сердца громко ухали. Хёд ждал приезда короля – и бернцы, и северяне вот уже несколько дней только об этом и говорили, – но не ждал Гислу.
– Скажи, что ты видишь, – попросил он старуху, что стояла неподалеку от него. Он не открывал глаз, не желая ее испугать, но почувствовал подозрительный взгляд, которым она его окинула, ощутил, что ее дыхание пахло элем. А еще он подметил миг, когда она над ним сжалилась: тревога, охватившая ее поначалу, улетучилась, подозрения рассеялись, и она принялась рассказывать: