Нежность нахлынула на нее. Он всегда просил совсем мало, но получал еще меньше. Кровать, покрытая видавшим виды одеялом, была тщательно заправлена. В углу виднелась ванна, у дальней стены мостился комод с тремя ящичками, на нем стояла чаша для умывания, лежали кусок мыла и аккуратно сложенное полотенце. Все в комнате содержалось в полном порядке. В ней не было ничего лишнего – кроме овального зеркала, что висело на стене возле двери. Она повернулась к нему, и Хёд встал у нее за спиной, прижавшись щекой к венцу ее волос. Как странно было смотреть на их общее отражение – словно они были картиной, недвижной, неизменной.
– У тебя на стене зеркало, – сказала она.
– Я так и думал, – прошептал он. – Но с ним что‐то не так. Когда я смотрюсь в него, то совсем ничего не вижу.
Он принялся распускать ей волосы, а она смотрела на него, ощущая, как с каждым его движением согревается ее кровь. Он провел пальцами по ее косам, расплетая их, накрывая ими ее плечи, а она ослабила шнурки у себя на груди.
Не было ни вопросов, ни предосторожностей, ни колебаний. Он ни о чем не просил, она его не наставляла. Теперь он нетерпеливо ласкал ее, и она не уклонялась, не сторонилась и не смеялась, когда он смял рукой ее юбки и потянул платье вверх, чтобы снять. Она помогла ему, распустив свой корсет, развязав тканевый пояс.
Ее исподнее задержало его всего на миг, но он скоро расправился с ним, и теперь она стояла перед зеркалом обнаженная, дрожа в предвкушении, а прохладный ночной ветерок едва качал плотно закрытые ставни.
– Я хочу видеть тебя, – сказал он.
Она поднесла его руку к своему сердцу, коснулась пальцами тыльной стороны его ладони.
– У меня нет песни, чтобы описать тебе мое тело, – сказала она, – чтобы показать тебе мое лицо. Но если, пока я пою, ты будешь смотреть в зеркало, то, быть может, увидишь нас так же, как когда‐то увидел мое небо.
– Фиолетовое, – выдохнул он, вспоминая.
– Да.
Он поднял лицо и замер в ожидании.
– Я Гисла… я… мала, – пропела она, вживаясь в песню. – Я лето… не зима.
Он улыбнулся. Напряженные черты его лица, его пустые глаза озарились сиянием этой улыбки.
– Это ты! – воскликнул он. – Это… мы?
Она кивнула, тихо напевая.
– Глаза синеют, словно море. Волосы светлые… как… спелое поле. – Она нахмурилась, пытаясь и дальше сочинять слова, но он провел руками по ее телу, и у нее перехватило дыхание.
– Талия тонкая, бедра круглятся, – прошептал он, помогая ей, и она, улыбаясь, пропела его слова. – Твоя красота никому не поддастся, – прибавил он.
– Очень хорошо, – похвалила она и пропела новую строчку.
– Груди полны и в ладонь мне ложатся, – продолжал он, и она застонала, когда он приподнял их, словно примеряясь. – А это? – спросил он, касаясь пальцами ее сосков. – Покажи мне их.
– Красные ягоды… на снежной равнине, – пропела она, заливаясь краской.
Песня получилась глупой, неловкой, но, глядя в отражавшееся в зеркале лицо Хёда, пока он ласкал ее – не просто касался, но видел ее, видел их вместе, видел их сплетенные тела, – она вдруг поняла, что слова этой песни не менее святы, чем молитвы, которые возносили хранители в конце каждого дня.
– Ты смотришь на меня… а я смотрю на тебя, – изумленно выдохнул он.
Она кивнула, не умея сказать больше ни слова, и они начали сначала – ее глаза, ее песня, его руки и ласки. Она следовала за его пальцами, стараясь подстроить под их движения слова своей песни, подавляя желание указать его рукам верный путь.
– Я слышу, как мчится твоя кровь, как колотится сердце, вижу румянец у тебя на щеках, вижу, как тяжелеют твои веки. Вижу себя. Вижу, как я тебя люблю, – хрипло сказал он.
Она продолжала петь, пока могла, показывая ему все, что он с ней делал, все, что она делала с ним, но, когда он отыскал место, в котором крылось все ее наслаждение, она не смогла больше петь и закрыла глаза под натиском чувств.
– Твои глаза – это мои глаза, – взмолился он. – Не закрывай их. Я хочу тебя видеть.
Она вновь открыла глаза и отыскала в зеркале его лицо. Он ждал, пока отражение вернется, обняв ее, прижимаясь губами к ее волосам.
– Не отворачивайся.
Она не отвернулась. Больше ни разу. Даже когда ее ноги подкосились, а живот задрожал. Даже когда ему пришлось держать ее, чтобы она не упала. Она, не мигая, смотрела, как он ласкает ее, и, не смолкая, напевала свою молящую песню.
А потом он поднял ее и положил на постель. Теперь ее губы были нужны ему больше, чем глаза, и они забыли о зеркале, о своей магической связи и просто занимались любовью, Гисла и Хёд, в тишине его скромной комнаты.
Он покрывал ее тело ласками и поцелуями, пока она не простонала его имя, пока он не увидел в ее тихих стонах ее и свое наслаждение. В лесу она видела звезды. Здесь, в комнате под сводами замка, она видела только его, его губы, его резкие черты, то, как сосредоточенно он хмурил лоб, стараясь не слишком скоро отдаться на волю блаженства, насладиться чудесной дорогой, уводившей к нему. Но ей хотелось смотреть на него в тот миг, когда он потеряет контроль над собой, и она пела все громче и все крепче держала его за бедра, толкая его к обрыву. Он целовал ее раскрытым ртом, ища языком ее язык, и она отвечала ему, встревоженно, охотно, но потом вновь отталкивала, не желая пропустить тот самый миг.
– Гисла, я жду тебя, – взмолился он.
И она, смеясь, прижалась к нему, стараясь сорвать удерживавшие его оковы и самой вырваться их них, потерять всякую власть над собой. Она обхватила руками его лицо, и увидела, как по его глазам, по резким линиям его лица пробежала дрожь, и впилась в его губы своими губами, и отдалась на волю затопившей их неги.
Они ненадолго уснули в объятиях друг друга, насытившись и изнемогая, и вскоре пробудились, чтобы вновь заняться любовью, не желая тратить время на сон, но, когда Хёд замер, когда поднял голову, вслушиваясь в переходы замка, она перестала дышать. Он отодвинулся от нее, чтобы слышать яснее. Через мгновение он, расслабив плечи, вновь повернулся к ней, и в его сдержанных чертах она увидела, что конец уже близок.
– Петух прокричал. Гора просыпается.
Она со вздохом поднялась и принялась одеваться. Хёд занялся тем же. Летучими движениями пальцев она аккуратно и туго заплела себе косы, обвила ими голову: если ее увидят, пусть решат, что она встала на рассвете, пусть не думают, что она вообще не ложилась. Почистив зубы и ополоснув лицо, она сунула ноги в башмаки. Хёд, склонив голову, стоял у двери, и она решила было, что он ждет, пока путь будет свободен. Она вложила свою ладонь в его руку, без слов показывая, что готова идти. Он сжал ее пальцы в своих и поднес их к губам.
– Я люблю тебя, Гисла, – сказал он. Ночью они без конца шептали друг другу эти слова, но теперь его тон изменился, и она настороженно замерла, ожидая, что будет дальше. – Я часто думал, что боги меня покинули… или что вообще никогда обо мне не знали. Но когда я с тобой, я уже не могу в это верить.
– В тебе одном мое счастье, – прошептала она и прижалась губами к его губам.
Ей нужно было, чтобы он ей поверил. На миг они снова забыли обо всем на свете и лишь целовались, так, будто здесь, за дверью комнаты Хёда, время остановилось.
Потом он прижался лбом к ее лбу, словно пытаясь собраться с силами.
– Когда я уйду, используй звезду, если тебе будет нужно. Но только если будет нужно. В рунах легко потеряться. Можно глядеть на них день напролет, забыв обо всем, что тебя окружает. Порой то, что мы видим, нас не освобождает… а лишь ведет нас на гибель.
Она подумала о хранителях, что годами тихонько тлели в полутьме храма.
– Арвин говорил, что ты меня ослепляешь… и это отчасти так. Когда я с тобой, ты поглощаешь меня, мои чувства, мое внимание. Но я думаю, лучше быть ослепленным любовью, чем рунами. Я боюсь, что руны сумели ослепить многих хранителей. И даже мастера Айво. Они верят, что в рунах кроются ответы на все вопросы, но не замечают того, что лежит прямо перед ними. Они не способны видеть четко и ясно. Но ответы… они не в рунах.
– Где же они, Хёд? Где, любовь моя? – сокрушенно спросила она. Она уже давно ни от кого не ждала ответов.
Он поднес ее руку к своей груди, к сердцу, что ровно билось под кожей. Другой ладонью он накрыл ее грудь.
– Чаще всего они прямо здесь, – прошептал он.
А потом открыл дверь и вывел ее в коридор, спустился за ней вниз по черной лестнице замка, скользнул в предрассветную прохладу двора и, попрощавшись, исчез из виду.
25 королей
Гисла стояла в своей комнате, у окна, выходившего к северным воротам, и смотрела вслед Хёду. Зеленые луга далекого Адьяра, его синее небо лишь неясно угадывались за облаком пыли, в котором скрылась процессия короля. Гисла поборола желание уколоть себе палец, обвести кровью звезду, проследить за каждым шагом Хёда. Если сейчас она отдастся порыву, то уже не сумеет остановиться. Хёд был прав, так можно довести себя до безумия.
Она пропела простенькую молитву, прося слепого бога оградить его тезку, и отошла от окна.
Спустя неделю она стояла на том же месте, и предвечерний янтарный свет осени мягко кутал весь мир, когда из далекого облака дорожной пыли вынырнул одинокий всадник. Он поскакал по дороге, взбиравшейся к храму.
Она следила за ним, не отрываясь, завороженная его движением, а в храме, у нее за спиной, с радостным ликованием зазвонили колокола. Всадник на лошади, столь же черной, что и его коса, приблизился, и она его узнала. Он вырос и повзрослел – теперь он был крепким и мощным, как медведь, – но выражение его глаз, широкая улыбка, форма лба были теми же, что у мальчика из храма.
– Я Байр, ярл Долфиса, прибыл повидать короля Банрууда, – прогремел он, обращаясь к стражнику у ворот.
Он ненадолго смолкал после каждого третьего или четвертого слова, но больше не заикался.
– Открыть чертовы ворота! – рявкнул Дагмар лебедчикам, и те сразу же потянули вверх решетку ворот. Гисла догадалась, что и в колокола тоже звонил Дагмар.