Намеренья мои теперь вот какого рода: в конце весны или в начале лета предполагаю быть в Петербурге, затем, чтобы, во-первых, повидаться с тобой и с Жуковским и перечесть вместе все то, что хочется вам прочитать, а, во-вторых, если будет Божья воля, то и приступить к печатанью. Время, кажется, уже несколько угомонилось, головы хоть, может быть, и не совсем, но по крайней мере уже, верно, отрезвились настолько, чтобы иметь терпенье и хладнокровье выслушать, в чем дело, а до сих пор, право, не подымались даже и руки к изданью чего-либо.
Гоголь рассчитывает, что поэма его появится вместе с картиной А. А. Иванова «Явление Христа народу». «Хорошо бы было, если бы и ваша картина, и моя поэма явились вместе», – пишет он А. А. Иванову из Одессы в Рим (письмо от 16 декабря 1850 г.)[193]. И неделю спустя А. О. Смирновой словно поясняет:
О себе покуда скажу, что Бог хранит, дает силу работать и трудиться. Утро постоянно проходит в занятиях, не тороплюсь и осматриваюсь. Художественное созданье и в слове то же, что и в живописи, то же, что картина. Нужно то отходить, то вновь подходить к ней, смотреть ежеминутно, не выдается ли что-нибудь резкое и не нарушается ли нестройным криком всеобщего согласия (письмо от 23 декабря 1850 г., Одесса).
В целом, как полагал Н. С. Тихонравов, резюмируя рассеянные в письмах 1850 года сообщения, «в исходе означенного года <…><второй> том был уже окончен и в некоторых частях отделан „начисто“»[194]. То, что Гоголь отсрочивал печатанье поэмы еще на полгода, объяснялось желанием «осмотреть целое внимательным оком художника, взыскательного, придирчивого к самому себе…»[195].
И действительно, 25 января 1851 года Гоголь пишет из Одессы П. А. Плетневу, вновь намекая на неотделанность и неготовность поэмы:
В Одессе полагаю пробыть до апреля. Приезд Жуковского в Москву, может быть, несколько изменит мой маршрут, и вместо весны придется, может, быть в Петербурге осенью. Впрочем, это еще впереди. Покуда будь здоров, не забывай меня. А мне хочется очень с тобой, по старине, запершись в кабинете, в виду книжных полок, на которых стоят друзья наши, уже ныне отшедшие, потолковать и почитать, вспомнив старину. Но это не могло и не может <быть>, покуда не готово то, о чем нужно говорить. Будет готово – разговоримся так, что и языка не уймем. Ведь старость болтлива, а мы, благодаря Бога, уже у врат ее.
О том же положении вещей свидетельствует и запись от 24 января 1851 года в дневнике Е. А. Хитрово (запись относится к одесскому периоду, когда Гоголь часто посещал семейство Репниных и читал у них (в марте) главы второго тома):
M-me Гойер выехала с вопросом: «Скоро ли выйдет окончание „Мертвых душ“?» Гоголь: «Я думаю – через год». Она: «Так они не сожжены?» <…> Он: «Да-а-а! Ведь это только нача-а-ло было…» Он был сонный в этот день от русского обеда[196].
Обратим здесь внимание на одно обстоятельство – уже прозвучавшую в 1851 году тему возможного сожжения поэмы. И хотя близкий друг Гоголя М. П. Погодин весной 1851 года радуется и еще на что-то надеется («С нетерпением жду тебя в мае и радуюсь твоей деятельности» – письмо от 3 марта 1851 г. из Москвы[197]), Гоголь вновь выражает недовольство написанным, несмотря на то что сам замысел второго тома оценивает весьма высоко:
Что второй том «М<ертвых> д<уш>» умнее первого – это могу сказать, как человек, имеющий вкус и притом умеющий смотреть на себя, как на чужого человека, так что, может быть, Смирнова отчасти и права; но как рассмотрю весь процесс, как творилось и производилось его созданье, вижу, что умен только тот, кто творит и зиждет все, употребляя нас всех вместо кирпичей для стройки по тому фасаду и плану, которого он один истинно разумный зодчий (письмо П. А. Плетневу от 6 мая 1851 г., Полтава).
В планах Гоголя – «большое путешествие по России», которое он, по словам И. С. Аксакова, «затевал» «с весны», прежде чем «снова выступить на литературной сцене, с своими новыми образами»[198].
По возвращении в Москву (5 июня 1851 года) Гоголь наконец решается прочитать Аксаковым четвертую главу второго тома. О том, что это чтение далось ему непросто, рассказывает В. С. Аксакова: 24 июня Гоголь пришел в аксаковский дом в Москве, чтобы осведомиться, «приехали ли все из деревни», и, «переговорив» с В. С. Аксаковой в окно, «ушел, прося знать, когда приедут» (письмо М. Г. Карташевской от 26 июня 1851 г., Москва[199]).
На следующий день после возвращения Аксаковых в Москву, то есть 25 июля 1851 года, Гоголь приходит к обеду, принеся новые малороссийские песни, записанные у него в деревне, и, несмотря на прибывших в дом многочисленных гостей, продолжает «заниматься песнями», напевая их:
Потом отесинька прочел Гоголю из своих записок, после чего он сам принес свою тетрадь и прочел только отесиньке и братьям четвертую главу[200].
На чтении, происходившем в кабинете Аксакова, присутствовали сам Сергей Тимофеевич, Константин и Иван («отесинька и братья»). Внизу удерживали племянника Аксакова Сашу и приехавшего в дом Д. А. Оболенского: «Мы могли насилу удержать Сашу от вторжения в кабинет и даже употребили физическую силу. Гоголь слышал этот шум на лестнице и улыбнулся, когда узнал после его причину, и сказал: „Почему же вы его не пустили?“ В это время также приехал кн<язь> Дм<итрий> Оболенский, которого мы и удержали внизу»[201].
Впечатления от четвертой главы в передаче В. С. Аксаковой были столь же восторженные, как и от чтения предыдущих, хотя незавершенный характер этой главы она отметила:
Сегодня отесинька рассказывал нам, что читал Гоголь. Они все в восхищении, только эта глава далеко не так окончена, как предыдущие. Со стороны Гоголя это была маленькая жертва – прочесть то, что он думает потом сам изменить. <…> Несмотря на неоконченность главы, говорят, Гоголь захватывает такие разнообразные стороны жизни в среде уже более высокой, так глубоко зачерпывает с самого дна, что даже слишком полны по впечатлению выходят его главы[202].
Возможно, что подобное впечатление незавершенности, которое произвела на Аксаковых глава IV, объяснялось особенностью работы Гоголя того времени над рукописью второго тома: к этому времени он уже «вчерне завершил всю работу», но при этом «вновь и вновь возвращался к написанному», превращая таким образом беловик в черновик[203].
Живя у А. О. Смирновой в Спасском, куда он приехал 25 июня 1851 года, Гоголь работал, по всей видимости, уже над одной из последних или последней главой, в которой появляется генерал-губернатор[204]. Как сообщал П. А. Кулиш, Смирнова «видала перед ним мелко исписанную тетрадь в лист, на которую он всякий раз набрасывал платок; но однажды ей удалось прочитать, что дело идет о генерал-губернаторе и о Никите»[205].
К этому же периоду проживания Гоголя у Смирновой (конец июня – начало июля 1851 года) относится и эпизод, с которого началась очередная резкая переоценка Гоголем текста второго тома. Кулиш описывает его следующим образом:
Гоголь каждый день читал из Чети-Минеи житие святого, который на тот день приходился, и предлагал это чтение хозяйке. Но она страдала тогда расстройством нервов и не могла читать ничего подобного. Тогда Гоголь хотел повеселить ее и предложил прочитать ей первую главу второго тома «Мертвых душ». Он думал, что Тентетников живо займет ее. Но болезненное состояние не позволило ей увлечься и этим чтением. Она почувствовала скуку и призналась в этом автору «Мертвых душ». «Да, вы правы, – сказал он, – это все-таки дребедень, а вашей душе не того нужно». Но после этого он казался очень печальным[206].
Несколько иная версия происшедшего представлена в воспоминаниях Л. И. Арнольди: Гоголь «сам предложил прочесть» не первую главу, а «окончание второго тома», но «сестра откровенно сказала Гоголю, что ей теперь не до чтения и не до его сочинений». «Мне показалось, – писал далее Арнольди, – что он немного обиделся этим отказом; я же был в большом горе, что не удалось мне дослушать второго тома до конца»[207].
Тем не менее к середине июля 1851 года Гоголь возвращается в Москву, «чтобы заняться делами по части приготовленья к печати „Мертвых душ“ второго тома», но при этом жалуется на изнеможение: «…едва в силах водить пером, чтобы написать несколько строчек записки, а не то что поправлять или даже переписать то, что нужно переписать» (письмо П. А. Плетневу от 15 июля 1851 г., Москва).
Во второй половине июля (не позднее 25-го) он едет на подмосковную дачу к С. П. Шевыреву в с. Троицкое (Кагулово) и читает ему «в обстановке величайшей секретности» написанные к тому времени главы «Мертвых душ».
Об атмосфере этого чтения сохранилось свидетельство Н. В. Берга, оказавшегося в это время там в гостях:
В 1851 году мне случилось жить с Гоголем на даче у Шевырева, верстах в двадцати от Москвы, по рязанской дороге. Как называлась эта дача, или деревня, не припомню. Я приехал прежде, по приглашению хозяина, и мне был предложен для житья уединенный флигель, окруженный старыми соснами. Гоголя совсем не ждали. Вдруг, в тот же день после обеда, подкатила к крыльцу наемная карета на паре серых лошадей, и оттуда вышел Гоголь, в своем испанском плаще и серой шляпе, несколько запыленный. В доме был я один. Хозяева где-то гуляли. Гоголь вошел балконной дверью, довольно живо. Мы расцеловались и сели на диван. Гоголь не преминул сказать обычную свою фразу: «Ну, вот теперь наговоримся: я приехал сюда пожить!..» Явившийся хозяин просил меня уступить Гоголю флигель, которого я не успел даже и занять. Мне отвели комнату в доме, а Гоголь перебрался ту же минуту во флигель со своими портфелями. Людям, как водится, было запрещено ходить к нему без зову и вообще не вертеться без толку около флигеля. Анахорет продолжал писать второй том «Мертвых душ», вытягивая из себя клещами фразу за фразой. Шевырев ходил к нему, и они вместе читали и перечитывали написанное. Это делалось с такою таинственностью, что можно было думать, что во флигеле, под сению старых сосен, сходятся заговорщики и варят всякие зелья революции. Шевырев говорил мне, будто бы написанное несравненно выше первого тома. Увы! Дружба сильно увлекалась…