[378]. Исчезла при правке также реплика Муразова о необходимости служить Богу не только в монастыре, но и в свете.
В речи Чичикова, пытающегося осмыслить свою жизнь, усиливается в процессе правки роль барочных метафор («сокрушенье в щепки всего корабля», «жизнь <…> как суд<но> среди волн» и др.). И появляется монолог Муразова о великом назначении Чичикова и о преображении греховного человека:
Назначенье ваше быть великим человеком, а вы себя запропастили и погуби<ли> ~ если попрекнешь его им же, его же достоинствами, им опозоренны<ми,> в нем покол<е>блется невольно, и весь он потрясется.
Соответственно усиливается далее и описание пробужденного к новой жизни Чичикова:
Вся природа его потряслась и размягчилась. Расплавляетс<я> и платина, твердейший из металлов, всех долее противящийся огню, когда усилится в горниле огонь. ~ Подается и крепчайший муж в горниле нещастий, когда, усиливаясь, они нестерпим<ым> огнем свои<м> жгут отверделую природу.
Таким образом, при всем своем разнообразии правка, вносившаяся Гоголем в верхнем слое, имела определенную направленность. Была усилена тема антагонизма между городом и деревней. Усилились инвективы Гоголя против «промышленной Европы» и идей ложного Просвещения и нерусского воспитания. Усилился также дидактический пафос и тема спасения падшей души.
Вместе с тем в обрисовке персонажей Гоголь стал избегать амбивалентности, которая еще присутствовала в нижнем слое. Герои его становились более одномерными: панегирически рисовался в верхнем слое директор училища Александр Петрович, упрощался характер Федора Ивановича, сменившего идеального наставника. Скупее стали размышления о характерах Тентетникова, Леницына и др. Собственно, с этим, по-видимому, связано и упразднение Гоголем «преказусного анекдота» о немце-управителе («полюби нас чорнинькими, а белинькими нас всякой полюбит»), как и авторского отступления о «грязном человеке», который «и в самом падении» «требует любви к себе».
Очевидно, что при переработке рукописи Гоголь старался освобождаться от бытовых диалогов (например, перебранки буфетчика Григория с ключницей Перфильевной) и бытописательных картин (описание обеда у Петуха), сокращая их или вовсе убирая. Исчезли в позднейшей редакции текста в результате правки и многие автореминисценции Гоголя: пригрезившаяся Чичикову будущая жена, в которой, как уже было сказано выше, узнаются мотивы «Женитьбы», грустный напев русских песен, о котором Гоголь писал в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» и в первом томе «Мертвых душ», сцена с Чичиковым, пытающимся пройти в дверь вместе с Петухом, напоминающая сцену из «Ревизора», и т. д. Наконец, в стилевом отношении Гоголь в процессе правки уходил от барочности языка, столь характерной для его более ранних текстов, устраняя экзотизмы, варваризмы, а также тавтологию, заметно присутствующую в нижнем слое («Терпеньем можно сказать повит, спеленат и будучи, так сказать, сам одно олицетворенное терпенье» – вместо: «На терпеньи, можно сказать, вырос, терпеньем воспоен, терпеньем спеленат и сам, так сказать, ничто (так. – Е. Д.) другое, как одно терпенье…»).
Ономастика второго тома и вопросы возможной датировки
При определении хронологической последовательности редакций сохранившихся глав второго тома, а также их возможной датировки важную роль у Гоголя играют имена, которые устанавливались у него не всегда сразу и не всегда просто[379].
Так, Тентетников, центральный персонаж главы I второго тома, имя которого упоминается еще и в главе II нижнего слоя (ранней редакции), и главах II и IV верхнего слоя (поздней редакции), в последней из сохранившихся глав в обеих редакциях именуется Дерпенниковым. То, что в воспоминаниях современников, присутствовавших на чтениях Гоголем глав второго тома в 1849–1851 годах, фигурировало одно лишь имя Тентетникова, есть еще один аргумент в пользу более раннего происхождения последней из сохранившихся глав (см. с. 165 наст. изд.).
Впрочем, существует и иная гипотеза: Тентетников и Дерпенников в утраченной редакции второго тома поэмы могли быть разными персонажами. Дерпенников – юношей, осужденным за какое-то «преступление против коренных государственных законов», а «ленивый» Тентетников был всего лишь замешан «в деле филантропического общества»[380].
Ю. Н. Тынянов относил «имя» Тентетников к разряду словесных масок, в которых, как и в имени Петра Петровича Петуха, решающую роль играет излюбленный Гоголем звуковой повтор[381]. Гоголь внес это имя в записную книжку 1846–1851 годов, подаренную ему в октябре 1846 года В. А. Жуковским:
Дрягил. Поддончиников. Тентетников. Баранчиков. Никита Семенович Коза. Бухманлов. Чухалов[382].
Расположение этой записи сразу после заметки о том, что ему следует делать по приезде в Симбирскую губернию («Первою моей заботою по приезде в губернию будет заслужить доверенность благородного си<м>бирского дворянства»[383]), позволяет предположить, что Гоголь сменил фамилию героя лишь по приезде в Россию и что появившаяся в это время новая редакция второго тома, представленная нижним слоем сохранившихся глав, была связана с впечатлениями его по возвращении на родину[384].
Существует также гипотеза, выдвинутая Т. Демидовой, согласно которой само имя Тентетников могло иметь симбирское происхождение, будучи образованным от названия деревни Теньковка, которая существует и поныне недалеко от симбирского имения Языковых[385]. По другой версии, фамилия Тентетников образована от украинских слов «тандета» или «тандита» – «ветошный ряд», «старые изношенные платья, лоскутье, ветошь» и прилагательного «тандитний» – «бесполезный, напрасный, лишний, негодный, пустой»[386]. Согласно еще одной версии, фамилия связана с украинским словом «тендiтний» – тонкий, нежный[387], которое было использовано Гоголем также в «Старосветских помещиках»[388]. Именно эта версия послужила впоследствии основой для, по правде сказать, весьма сомнительной интерпретации Тентетникова как персонажа, в котором Гоголь воплотил «мысль о тщетности и бесплодности движения декабристов»[389].
Особого внимания заслуживает версия, которую предложила Л. Розсоха, указавшая на связь имени гоголевского персонажа с родом Лясковских-Тендетниковых: к нему принадлежали знакомые Гоголей-Яновских, проживавшие в селе Слободка (укр. Слобiдка) Миргородского уезда, в нескольких верстах от Кибинец (имения Д. П. Трощинского, управителем которого был отец Гоголя). Род Лясковских известен был с XVII века. Вторая часть фамилии (Тендетников) добавилась, по-видимому, в XVIII веке, как происходящая от украинского прозвища «тендiтник», «тендитный» (нежный), в свою очередь восходящего к французскому tendre; такое же прозвище (фамилию) носил и богатый род Зiнькiвського повета Полтавской губернии[390].
Колебания в выборе имени для героя гоголевские рукописи обнаруживают и в отношении персонажа, который в позднейшей редакции второго тома фигурирует как Константин Федорович Костанжогло. В ранней редакции персонаж этот именуется Гоброжогло или Гордажогло: оба имени альтернативно были использованы и в нижнем слое (хронологически самом раннем) главы заключительной. В черновом наброске к главе III упоминается два раза еще одно имя – Берданжогло, и там же появляется впервые имя Скудронжогло[391], которое последовательно удерживается в нижнем слое глав III и IV поэмы (лишь один раз встречается в главе IV еще один вариант имени – Попонжогло[392]). В верхнем слое глав III и IV персонаж попеременно именуется то Скудронжогло, то Костанжогло. И только в верхнем слое главы заключительной остается одно имя Костанжогло (см. с. 165 наст. изд.).
То, что А. О. Смирновой, слышавшей чтения Гоголем глав второго тома летом 1849 года, персонаж был уже известен под именем Костанжогло (см. ее письмо к Гоголю от 1 августа 1849 года), позволяет дополнительно уточнить датировку текста: сохранившиеся первые четыре тетради в нижнем слое, но, возможно, даже и в верхнем, были созданы ранее калужских чтений лета 1849 года, на которых звучал уже текст, где фигурировал один Костанжогло[393]. Высказывалось также соображение и о семантическом сдвиге, произошедшем при переходе от фамилии Скудронжогло, производной от «скудный», – к Костанжогло, этимологически сопрягающимся со словом «кость», что ассоциируется с «твердостью» и «прочностью»[394].
Еще один персонаж, чье имя в процессе работы Гоголя над томом подверглось изменению, – Хлобуев. Возможно, что предвещал Хлобуева появляющийся в одном из черновых набросков некий Петр Николаевич, которому губернатор поручает создать клуб, посоветовавшись прежде с Муразовым. В главе III Хлобуев упоминается без имени и отчества, появляется в нижнем слое последней главы под именем Петр Петрович и получает имя Семен Семенович лишь в верхнем слое той же главы как альтернативное Петру Петровичу, поскольку Петром Петровичем в главе III назван Петух. Данное изменение имени и отчества Хлобуева есть еще одно свидетельство в пользу более раннего происхождения рукописи, во всяком случае – в ее нижнем слое.