[529]. А в письме к С. М. Соллогуб и А. М. Виельгорской посетовал:
Перечитываю теперь все книги, сколько-нибудь знакомящие с нашей землей, большею частью такие, которых теперь никто не читает. С грустью удостоверяюсь, что прежде, во время Екатерины, больше было дельных сочинений о России. Путешествия были предпринимаемы учеными смиренно, с целью узнать точно Россию (письмо от 20 октября 1849 г., Москва).
Возможно, что конспектирование книги Палласа было связано еще и с отразившимся на втором томе замыслом Гоголя создать «живую географию России»[530]. Вместе с тем интерес к статистике, который Гоголь начал проявлять в 1840‐е годы, предопределил и его переоценку произведений «натуральной школы», ранее представлявшихся ему эстетически чуждыми. Начиная приблизительно с 1846–1847 годов он находит в них уже нужный для себя материал[531]. О чем и признается Н. М. Языкову:
Мне бы теперь сильно хотелось прочесть повестей наших нынешних писателей. Они производят на меня всегда действие возбуждающее, несмотря на самую тягость болезненного состояния моего. В них же теперь проглядывает вещественная и духовная статистика Руси, а это мне очень нужно. Поэтому для меня имеют много цены даже и те повествован<ия>, которые кажутся другим слабыми и ничтожными относительно достоинства художественного (письмо от 9(21) или 10(22) апреля 1846 г., Рим).
В преддверии наступающего 1847 года Гоголь объясняет свои изменившиеся вкусы, по-видимому, изумлявшие даже близких его друзей, следующим образом:
В этом году мне будет особенно нужно читать почти все, что ни будет выходить у нас, особенно журналы и всякие журнальные толки и мнения. То, что почти не имеет никакой цены для литератора как свидетельство бездарности, безвкусия или пристрастия и неблагородства человеческого, для меня имеет цену как свидетельство о состоянии умственном и душевном человека. Мне нужно знать, с кем я имею дело; мне всякая строка, как притворная, так <и> непритворная, открывает часть души человека; мне нужно чувствовать и слышать тех, кому говорю; мне нужно видеть личность публики, а без того у меня все выходит глупо и непонятно. А потому всё, на чем ни отпечаталось выраженье современного духа русского в прямых и косых его направленьях, для меня равно нужно; то самое, что я прежде бросил бы с отвращением, я теперь должен читать. А потому не изумляйся, если я потребую присылать ко мне все газеты и журналы литературные, в которые тебя не влечет даже и заглянуть (письмо П. А. Плетневу от 30 ноября (12 декабря) 1846 г., Неаполь).
Аналогичным образом он рассуждает и в письме П. А. Вяземскому:
Есть еще другая просьба, которую я в надежде на доброту вашу смело вам повергаю. Мне слишком будет нужно весь этот год моего пребывания за границей (после которого надеюсь наконец увидеть вас лично вместе со всеми близкими моему сердцу людьми в России) читать все, что ни будет печататься и делаться в нашей литературе. Как ни скучны наши журналы, но я должен буду прочесть в них все, что ни относится до нашего современно-литературного движения, кем бы это ни произносилось, в каком бы духе и виде ни обнаружилось; мне это очень, очень нужно – вот все, что я могу сказать. Я прошу о содействии вашем относительно присылки этого ко мне. Мне кажется, что вам возможно будет устроить посредством графини Нессельрод или Поленова, или кого другого, чтобы курьеры, едущие в Неаполь, могли захватывать с собой для меня посылки (письмо от конца декабря 1846 г. – середины января 1847 г., Неаполь).
Также и в письмах А. О. Россету, который взял на себя труд познакомить Гоголя с современной русской литературой, он постоянно говорит о своем интересе к произведениям натуральной школы и современной прессе, дающей в совокупности картину современного состояния России:
Устройте так, чтобы я получил с нового года все толстые и тонкие русские литературные журналы, какие ни издаются в Петербурге: «Биб<лиотеку> д<ля> чт<ения>», «От<ечественные> записки», «Русск<ий> инвал<ид>», «Литер<атурную> газету», «Соврем<енник>» и даже «Финск<ий> вестник». <…> Мне все это очень нужно, гораздо больше, чем вы думаете. <…> Скажите также Плетневу, чтобы он не пропускал ни одной сколько-нибудь замечательной выходящей в свет новой книги, чтобы не купить экземпляр ее для меня и не послать мне (письмо А. О. Россету от 28 ноября (10 декабря) 1846 г., Неаполь)[532].
В другом письме Россету речь шла о присылке «„Иллюстрации“ Кукольника за прошлый год», а также повестей В. И. Даля, которого Гоголь особенно выделял среди писателей новой школы («Этого писателя я уважаю потому, что от него всегда заберешь какие-нибудь сведения положительные о разных проделках в России», – писал он 30 января (11 февраля) 1847 года из Неаполя). А в статье «О Современнике» (1846) дал прозе Даля характерную оценку:
По мне он значительней всех повествователей-изобретателей. Может быть, я сужу здесь пристрастно, потому что писатель этот более других угодил личности моего собственного вкуса и своеобразью моих собственных требований: каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанью русского быта и нашей народной жизни; но зато всяк согласится со мной, что этот писатель полезен и нужен всем нам в нынешнее время. Его сочинения – живая и верная статистика России[533].
Еще одним представителем натуральной школы, произведениями которого Гоголь живо интересовался во второй половине 1840‐х годов, был Я. П. Бутков, чью книгу «Петербургские вершины» (1846) он также просил Россета ему прислать. «В прошлом году вышла книжка „Петербургские вершины“, – писал Гоголь в том же письме, – ее мне пришлите обе части».
«Вообще все, что только зацепило хоть сколько русского человека в его жизни, – продолжал он в другом послании тому же корреспонденту, – мне теперь очень нужно» (письмо от 12 (24) апреля 1847 г., Неаполь). В чуть более раннем письме Россету от 3 (15) апреля 1847 года из Неаполя Гоголь прямо устанавливает причину своих просьб:
Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать. Я болею незнаньем, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований. Все сведения, которые я приобрел доселе с неимоверным трудом, мне недостаточны для того, чтобы «Мертвые души» мои были тем, чем им следует быть. Вот почему я с такою жадностью хочу знать толки всех людей о моей нынешней книге, не выключая и лакеев. Собственно, не ради книги моей, но ради того, что в суждении о ней высказывается сам человек, произносящий суждение.
Прочитав тогда же «с любопытством» «Письма об Испании» (1847) В. П. Боткина и «Парижские письма» (1847–1848) П. В. Анненкова, Гоголь укоряет последнего в отсутствии «внутренней задачи»[534], призывая, как уже было упомянуто выше, «дагер<р>отипировать» вместо Парижа «русские города, начиная с Симбирска» (письмо от 12 августа 1847 г., Остенде). В программе, которую он излагает Анненкову, вполне возможно, зашифровано представление о том, чем должно было стать продолжение его собственной поэмы.
Еще один пласт чтения, который тесно был связан одновременно с работой над вторым томом и с поставленной задачей «разрешить самому себе, что такое нынешний русский человек во всех сословиях…» (письмо П. В. Анненкову от 31 июля (12 августа) 1847 г., Остенде), представляли для Гоголя труды по этнографии и русские летописи.
Н. М. Языкова Гоголь просил прислать «летописи Нестора, изданные Археографическою комиссиею <…> и, в pendant к ним, „Царские выходы“; во-вторых, „Народные праздники“ Снегирева и, в pendant к ним, „Русские в своих пословицах“ его же». И добавлял: «Эти книги мне теперь весьма нужны, дабы окунуться покрепче в коренной русский дух» (письмо от 8 (20) января 1847 г., Неаполь).
О том, что Гоголь внимательно читал труд И. М. Снегирева «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (М., 1837–1839. Вып. 1–4), свидетельствуют не только его записные книжки[535], но и непосредственное использование сделанных им заметок в главах второго тома. Описание Красной горки, занесенное в записную книжку 1846–1851 годов[536], отразится в описании праздника весны, о котором говорит в главе IV брат Платонова Василий, видя в этом празднике «обычай», для которого сам он «готов пожертво<вать> лучше другими, лучшими землями».
Хороводные игрища, сопровождающие Красную горку, из которых Гоголь в особенности выделяет в своей записи «игрище плетень», включаются им затем в сцену весенних хороводов, в которых участвует Селифан («На деревне что ни вечер <…> заплетались и расплетались весенние хороводы»).
Другим источником, из которого Гоголь мог почерпнуть описание данной игры, могла послужить Гоголю книга И. П. Сахарова «Сказания русского народа» (1841)[537]. К труду Снегирева, вполне вероятно, восходил и эпизод несохранившейся главы, описанный Л. И. Арнольди, когда Улинька, решившись на брак с Тентетниковым, «вечером <…> ходила на могилу матери и в молитве искала подкрепления своей решимости»[538].
О чтении Гоголем зимой 1847–1848 годов «вслух» русских песен, «собранных Терещенкою» (речь шла о книге А. В. Терещенко «Быт русского народа» (СПб., 1848. Т. 1–4)), о гоголевском восторге «особенно от свадебных песен», одна из которых отозвалась в первой главе второго тома «Мертвых душ», писала и В. С. Аксакова в письме М. Г. Карташевской от 29 ноября 1848 года