Еще одним источником Гоголя при работе над вторым томом могли быть записи братьев Языковых, в частности былинная версия сюжета об исцелении Ильи Муромца[540]. История пробуждения героя-сидня и превращения его в богатыря, по-видимому, определяла дальнейшую эволюцию Тентетникова и даже Чичикова, которому Муразов обещал превращение в «богатыря»[541].
Помимо сочинений по статистике и этнографии, Гоголя в период работы над вторым томом «Мертвых душ» в особенности интересовали истории и сочинения религиозного характера[542]. В письме от ноября 1842 года он просил Н. Н. Шереметеву извещать его «обо всех христианских подвигах, высоких душевных подвигах, кем бы ни были они произведены». От Н. М. Языкова он ждал присылки изданий соответствующей тематики (см. с. 33 наст. изд.):
1) Розыск, Дмитрия Ростовского; 2) Трубы словес и Меч духовный, Лазаря Барановича и 3) Сочинения Стефана Яворского в 3 частях, проповеди (письмо от 23 сентября (5 октября) 1843 г., Дюссельдорф).
Речь соответственно шла о сочинении Дмитрия Ростовского «Розыск о раскольнической брынской вере» (М., 1783), проливающем дополнительный свет на генезис раскольничьей темы во втором томе, собраниях проповедей Лазаря Барановича, архиепископа Черниговского и Новгород-Северского (в миру – Лука Баранович; 1616 или 1620 – 1693), «Меч духовный» (Киев, 1666; 1686) и «Трубы словес проповедных на нарочитые дни праздников господских, Богородичных, Ангельских, Пророческих… и проч.» (Киев, 1674), а также трудах Стефана Яворского (1658–1722), посмертно изданных в Москве в 1804–1805 годах («Проповеди блаженныя памяти Стефана Яворского, преосвященного митрополита Рязанского и Муромского, бывшего местоблюстителя престола Патриаршего, высоким учением знаменитого, и ревность по благочестии преставного»; ч. 1–3).
Да хотел бы я иметь, – добавлял в том же письме Гоголь, – Русские летописи, издан<ные> Археографич<ескою> комиссиею, если не ошибаюсь, есть уже три, когда не четыре тома. Да Христианское чтение за 1842 год.
По сравнению с первым томом во втором томе усилилась роль библейских, старозаветных и новозаветных реминисценций и мотивов. С образом потерянного человечеством рая связан центральный для второго тома мотив «инобытийной реальности», которой причастен любой человек, но которая оживает в тех героях Гоголя, кому суждено духовное возрождение. Это и ощущение «незапамятного младенчества, в каком-то родном доме», возникающее в разговоре с Улинькой, и богословские основания хозяйственной деятельности самого Костанжогло (Скудронжогло), заставляющие вспомнить об изначальном призвании человека «хранить и возделывать сад» (Быт. 2: 15)[543].
Среди библейских источников второго тома важное место занимает притча о блудном сыне, определяющая обрисовку образа Хлобуева[544]. По мысли исследовательницы, на пересечении новозаветных мотивов милости и правды, свободы и «устремленного движения» строится описание Улиньки, заставляющее вспомнить о действиях Христа и Святого Духа[545].
Читавшиеся Гоголем в 1840‐е годы травелоги, русские летописи, произведения учительной литературы, книги и журналы, а также книги Ветхого и Нового Заветов, мотивы которых присутствуют во втором томе, можно считать в определенной степени субстратом, подпитывавшим работу над продолжением поэмы. Но с ними же одновременно мы вступаем и в область типологии, где литературное воздействие и усвоение не всегда отличимо от непроизвольных сюжетных и смысловых совпадений.
Тема помещика, чье мудрое управление делает крестьян счастливыми, и которая присутствует в обрисовке Костанжогло (Скудронжогло), на самом деле широко обсуждалась в литературе начиная с 1810‐х годов и легла в основу ряда утопических и нравоописательных текстов (например, «Письма русского офицера» (1815–1816) Ф. Н. Глинки, повести А. А. Бестужева-Марлинского «Испытание» и В. А. Ушакова «Киргиз-кайсак» (1835)[546]).
Исследователи нередко сопоставляли персонажей второго тома с героями нравоописательных романов: Петух сопоставлялся с помещиком Парамоном из романа В. Т. Нарежного «Аристион, или Перевоспитание» (1822)[547], Костанжогло (Скудронжогло) – с помещиком Россияниновым из романа «Иван Выжигин» (1829) Ф. В. Булгарина[548]. «Выжигина» в то время читали все, «Гоголь воспользовался, вероятно, частью сознательно, частью бессознательно этими реминисценциями»[549]. С Миловидиным, еще одним персонажем романа Булгарина, строящим немецкие дома для крестьян, сопоставлялся Кошкарев. Применение человеческих познаний на общее благо, травестированное Гоголем в главе о Кошкареве, было темой и другого романа Булгарина «Правдоподобные небылицы, или Странствования по свету в двадцать девятом веке» (1824), в котором в качестве дисциплин, изучаемых в университете, фигурировали «Добрая Совесть, Бескорыстие, Человеколюбие, Здравый Смысл, Познание самого себя, Смирение, Нравственная польза истории, Применение всех человеческих познаний к общему благу»[550].
Существует также предположение (справедливость которого, впрочем, доказать довольно сложно), что на обрисовку Гоголем земледельческой деятельности Костанжогло (Скудронжогло) и его размышлений о роли земледелия в жизни крестьянина оказали влияние сочинения А. С. Стурдзы, в частности его книга «О влиянии земледельческих занятий на умственное и нравственное состояние народов» (Одесса, 1834). С идеями Стурдзы Гоголь мог познакомиться во время их одесских бесед осенью 1850 года[551], о которых сам Стурдза писал, что они «отразились потом, как в зеркале, в „Выбранных местах из переписки Гоголя с друзьями“»[552]. Наконец, в описании деятельности Костанжогло (Скудронжогло) могли отразиться также и идеи профессора Московского университета по кафедре сельского хозяйства Я. А. Линовского, призывавшего смотреть на сельское хозяйство не как на источник дохода, а как на «святое дело», поскольку помещик в России несет нравственную ответственность за крестьян[553].
Воинствующая галло- и ксенофобия, сказавшаяся во втором томе гоголевской поэмы, также не была чем-то новым в литературе 1810–1840‐х годов. Вспомним в этой связи написанное для членов «Зеленой лампы» утопическое сочинение А. Улыбышева «Сон» (1819–1829), в котором рисовалась Россия, где все чужеземное забыто и торжествует традиция национальная. Национальным пафосом проникнуты также и утопические по своему характеру «Европейские письма» (1819) В. Кюхельбекера, автор которых ратовал за возрождение ценностей, отброшенных или подавленных европейской цивилизацией[554].
Галлофобия была особенно характерной для масонско-помещичьих романов, персонажи которых обнаруживают определенное сходство с героями второго тома (например, реформатор Недосчетов из романа «Семейство Холмских» Д. Н. Бегичева, вознамерившийся «жить на иностранный манер»[555]).
Исследователями отмечается и то влияние, которое на позднего Гоголя оказали его собственные подражатели и, в частности, Р. Зотов своей повестью «Приезд вице-губернатора» (1839). Исполненная «патриотического катарсиса» финальная сцена повести, в которой герой, ставший вице-губернатором, произносит наставительную речь перед именитыми гражданами, вполне возможно, инспирировала концовку последней из уцелевших от сожжения глав второго тома[556]. Определенная параллель усматривается также между рассуждением Гоголя «о подвигах, которые кроме генерал-губернаторов никто совершить не может» и пассажем Н. М. Карамзина «о пятидесяти губернаторах, куда более нужных России, чем министерства и Сенат» в «Записке о древней и новой России» (1811)[557].
Среди других параллелей, образующих широкий контекст второго тома «Мертвых душ», называются: слово «О духе монашества» митрополита Филарета (в миру В. М. Дроздов) и книга Сильвио Пеллико «Мои темницы» (1832). По-видимому, Гоголю была близка мысль митрополита Филарета о том, что подлинное монашество не определяется одним лишь удалением от мира: «Как никого не спасает одно внешнее пребывание в пустыне, так и не погубляет никого внешнее жительство в мире»[558]. Не к этой ли мысли восходит реплика Муразова на высказанное Хлобуевым желание уйти в монастырь: «Ведь и в свете мы должны служить Богу»[559] (хотя, разумеется, случайное совпадение здесь вовсе не исключено). Что касается книги С. Пеллико «Мои темницы» (исповеди о духовном переломе, пережитом автором в заключении за связь с карбонариями), то считается, что Гоголь хотел эстетически воплотить общехристианский путь, ведущий от заблуждения к исцелению, затем исповеди и проповеди не только в «Выбранных местах из переписки с друзьями», но и непосредственно в истории героев второго тома «Мертвых душ»[560].
«Герменевтической» и «аксиологической» параболой, написанной в традициях менипповой сатиры, «Разговоров в царстве мертвых» Лукиана, а также прозы Л. Стерна, назвал (со ссылкой на концепцию менипповой сатиры М. М. Бахтина) оба тома «Мертвых душ» Гари Соул Морсон