Именно к этому, по всей видимости, и призывал Н. В. Гоголь своего читателя, а также тех своих друзей, от которых ждал получения «живых портретов»:
После вы увидите, если только милость Божия будет сопровождать меня в труде моем, какое христиански доброе дело можно будет сделать мне, наглядевшись на портреты ваши, и виновницей этого будете вы (письмо А. О. Смирновой от 22 февраля 1847 г., Неаполь).
Вопрос о прототипах
Предположения о возможных прототипах персонажей второго тома поэмы «Мертвые души» высказывали уже современники Гоголя, а также его первые критики, нередко – со слов самого автора. Одним из первых начал поиски прототипов В. И. Шенрок, собиравший сведения о «живых лицах», будто бы послуживших Гоголю «для типических обобщений»:
…многие из гоголевских типов создавались под впечатлениями, произведенными первоначально кем-либо из его знакомых; сам Гоголь <…> также ясно признавал это[618].
В первую очередь, слова эти относились к «идеальному наставнику» Александру Петровичу, описанному в главе I. Д. А. Оболенский в этой связи воспоминал, что после чтения первой главы осенью 1851 года один из присутствующих (А. О. Россет) спросил Гоголя:
«Что, вы знали такого Александра Петровича <…> или это ваш идеал наставника?» При этом вопросе Гоголь несколько задумался и, помолчав, отвечал: «Да, я знал такого»[619].
Гоголевская фраза дала впоследствии повод искать прототип наставника непосредственно в окружении Гоголя периода его обучения в Нежинской гимназии высших наук[620]. Более конкретное предположение о том, что непосредственным прототипом наставника Александра Петровича мог быть Н. Г. Белоусов, сделал Д. М. Иофанов. Белоусов был «прогрессивным» младшим профессором юридических наук и читал в 1825–1827 годах в Нежинской гимназии курсы римского, естественного, государственного права, исполнял в эти же годы должность инспектора и был отстранен в 1827 году от преподавания в связи с «делом о вольнодумстве»[621].
Вообще-то Гоголь в письмах нежинского периода и позже тепло отзывается о Белоусове.
Писать тебе про пансион? он у нас теперь в самом лучшем, самом благородном состоянии, и всем этим мы одолжены нашему инспектору Белоусову, —
сообщает он Г. И. Высоцкому 17 января 1827 года из Нежина. А пять лет спустя в письме М. А. Максимовичу вновь вспоминает наставника:
Если вы будете в Киеве, то отыщите экс-профессора Белоусова. Этот человек будет вам очень полезен во многом, и я желаю, чтоб вы с ним сошлись (письмо от 2 июля 1833 г., С.-Петербург).
О Белоусове сходным образом и даже в сходной стилистике отзывался и соученик Гоголя по Нежинской гимназии К. М. Базили:
В 1826 году поступили к нам два новые преподавателя, профессор римского и естественного права Белоусов, ученик Шада, и профессор естественно<й> истории Соловьев. Эти молодые ученые обворожили нас совершенным контрастом с нашими наставниками, педантами старого времени[622].
И все же правильнее, наверное, было бы говорить о том, что образ «чудного» наставника в «Мертвых душах» был собирательным, вбирая в себя приметы самых разных «учителей и наставников» гоголевской эпохи. Так, по мнению И. А. Виноградова, одним из прототипов Александра Петровича был также и директор Нежинской гимназии И. С. Орлай де Карва (1771–1829)[623]. Источниками же размышлений о «науке жизни» Александра Петровича могли стать, помимо взглядов Орлая, также и письма младшего современника Гоголя, студента математического факультета Московского университета Д. К. Малиновского (1826–1871)[624]. К тому же с педагогической концепцией Александра Петровича перекликалась во многом и статья С. П. Шевырева 1842 года «Об отношении семейного воспитания к государственному» (см. подробнее с. 223 наст. изд.), а также письмо XII («Христианин идет вперед») из «Выбранных мест из переписки с друзьями», как предполагается, адресованное именно С. П. Шевыреву[625].
Что касается второго наставника, выведенного в поэме, который «в образе преподавания наук <…> все переворотил вверх дном» и «выписал новых преподавателей с новыми взглядами и новыми точками воззрений», то в нем В. И. Шенрок, со ссылкой на В. П. Чижова, увидел «злобный намек на профессорскую деятельность Грановского»[626].
Серия прототипов была приписана в критике и исследовательской литературе фигуре Тентетникова. В ней усматривались черты В. В. Апраксина (сына сестры А. П. Толстого С. П. Апраксиной, с которой Гоголь особенно сблизился в Неаполе в 1847 году). С ним он хотел познакомить и А. М. Виельгорскую (см. с. 64–65 наст. изд.). Выпускник юридического факультета Московского университета, Апраксин (как и Тентетников) желал, как писал Гоголь А. П. Толстому 27 июля (8 августа) из Остенде, «заняться не шутя благоустройством крестьян». Стал впоследствии (с 1878 года) председателем Общества взаимного поземельного кредита и был награжден серебряной медалью Парижской выставки «за успехи в сельском хозяйстве»[627].
В числе других прототипов Тентетникова называли симбирского помещика середины XIX века Н. Н. Трегубова (1774–1849), послужившего возможным прообразом также и заглавного героя романа И. А. Гончарова «Обломов»[628]. Назывались также Д. К. Малиновский и Н. М. Языков[629]. Высказывалась также мысль, что Тентетников как тип «лишнего человека» мог представлять собой «ответ тем из „лишних людей“, которые в гоголевских „сатирических“ произведениях находили оправдание своего бездействия на поприще служения России»[630]. Спорную концепцию образа Тентетникова как криптограммы отношения Гоголя одновременно к Пушкину и Достоевскому, а соседей Тентетникова – как зашифрованного описания круга знакомых Достоевского (отставной гусар-поручик – Д. В. Григорович, Варвар Николаевич Вишнепокромов – Н. А. Некрасов, вариант: В. А. Соллогуб) предложил в наше время А. А. Кораблев[631]. Поведенческую модель Тентетникова приписал себе в своем дневнике и мемуарист Д. А. Оболенский, поселившийся с 1856 года в деревне:
Я начал, как начал Тентетников в «Мертвых душах» Гоголя, я сделал разные льготы, освободил от поборов кур, яиц и проч.[632].
Приятель же Тентетникова, «недоучившийся резкого направления студент», начитавшийся «всяческих брошюр», был прочитан еще современниками Гоголя как выпад против В. Г. Белинского – в отместку «за страстное порицание „Выбранных мест“»[633]. А упоминание «двух философов из гусар» – как аллюзия на П. Я. Чаадаева, чья западническая ориентация была в конце 1840‐х годов скорее антипатична Гоголю[634].
В мемуарной и исследовательской литературе сложилась достаточно устойчивая традиция видеть прототип образа Костанжогло (Скудронжогло) в откупщике и промышленнике Д. Е. Бенардаки (1799–1870), которого московские славянофилы воспринимали «как образец национального капитала и национального предпринимательства»[635]. Описание «грека Бенардаки», с которым Гоголь познакомился в 1839 году в Мариенбаде, как прототипа Костанжогло (Скудронжогло) дал впервые М. П. Погодин:
Здесь скажу только, что в Мариенбаде был еще тогда известный предприимчивый Д. Е. Бенардаки. Мы все гуляли вместе. Бенардаки, знающий Россию самым лучшим и коротким образом, бывший на всех концах ее, рассказывал нам множество разных вещей, которые и поступили в материалы Мертвых душ, а характер Костанжогло во 2‐й части писан в некоторых частях прямо с него[636].
Позже в Петербурге Бенардаки оказал Гоголю серьезную финансовую помощь[637].
Сходную характеристику Бенардаки дал экономист и автор публицистических статей К. А. Скальковский, также уловивший в образе Костанжогло (Скудронжогло) известного предпринимателя:
Отставной поручик Бенардаки нажил огромное состояние своим умом и ловкостью. Человек он был необыкновенной доброты, готовый услужить, и весьма серьезно, всем и каждому. Многие наживали благодаря ему целые состояния[638].
И все же надо признать, что если личность Бенардаки и подсказала Гоголю некоторые черты Костанжогло (Скудронжогло), то, как и в случае с «идеальным наставником» Александром Петровичем, Гоголь сделал своего персонажа рупором прежде всего собственных идей. В частности, в выпаде Костанжогло (Скудронжогло) против просвещения («А вот другой Донкишот просвещенья. Завел школы! Ну что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты. <…> А ведь писарь нужен один…») можно усмотреть идеи Гоголя, возмутившие Белинского и отразившиеся в следующих строках его «зальцбруннского» письма:
…в Вашей книге Вы утверждаете как великую и неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать Вам на это? Да простит Вас Ваш византийский бог за эту византийскую мысль…