Трое красноармейцев лежали на бруствере окопа, к чему-то прислушиваясь.
— Чего вы? — спросил Федоренко.
— Подожди, — предостерегающе поднял руку пожилой красноармеец.
Какое-то время, кроме всплеска волн и шуршания прибрежной гальки, они не слышали ничего.
И вдруг с моря явственно донеслось ржание лошадей.
Красноармейцы переглянулись: почудилось!.. И снова раздалось ржание — казалось, что в море пасутся кони. «Свят, свят», — перекрестился пожилой красно-армеец.
Федоренко же испугался по другой причине: лошади могли быть лишь на кораблях…
— Десант!.. — с отчаянием воскликнул он. — Бегу к старшому! Доложить бегу!
Иванченко, услышав о десанте, затравленно оглянулся. Он ринулся к окну — кораблей пока не было видно, но грохот якорных цепей, приглушенные расстоянием команды, ржание лошадей не оставляли никаких надежд. И ему стало ясно, что лично для него этот десант означает гибель…
Странно, но мысль эта принесла облегчение — теперь все стало на свои места. Иванченко почти спокойно подумал, что высокий подоконник будет выгодным местом для станкового пулемета.
— Станкач сюда! — крикнул он Федоренко. И вместе с ним бросился в коридор за «Максимом».
Вдвоем они поставили станковый пулемет на подоконник. Иванченко торопливо сунул ленту в приемник. И когда сцепил пальцы на ребристых ручках «Максима», окончательно успокоился — что-что, а трусом он не был.
Когда из поредевшего тумана вырвались первые солдаты с винтовками наперевес, Федоренко сдавленным от волнения голосом прошептал:
— Стреляй! Чего не стреляешь?
— Не спеши! — сквозь стиснутые зубы сказал Иванченко. — Задержать десант не задержим, но уж кровью белой я подкрашу море.
Солдаты шли, а он все смотрел на них, склонившись к прицелу. И когда увидел, что едва ли не каждая пуля найдет свою цель, нажал на гашетку…
В Кирилловку поручик Юрьев с «охотниками» входил героем. После того, как его люди перехватили трех красноармейцев, вырвавшихся из деревни, он мог с чистой совестью доложить полковнику Дубяго о том, что задачу свою выполнил: за пределами Кирилловки о начавшемся десанте не знает никто.
«Охотники» шли медленно, их лица почернели от усталости. Двое придерживали сидевшего на лошади тяжело раненного подпоручика.
Улицы Кирилловки были заполнены солдатами и офицерами из кавалерийской бригады генерала Шифнер-Марковича. Оседланные лошади поражали своим видом: широко расставив ноги, они сонно стояли, прислонившись к плетням. Юрьев, увидев знакомого капитана, смеясь, спросил:
— Что ваши кони — перепились?
— Укачались самым бессовестным образом! — развел руками капитан. — И теперь мы обречены час-два бездействовать!
Во дворе особняка, в котором недавно находился пост красных, суетился комендантский взвод. Солдаты выбрасывали из дома полуразбитую мебель, подметали полы. Здесь всем распоряжался адъютант полковника Дубяго. Юрьев направился прямо к нему.
— Поручик, передаю слово в слово, — весело крикнул ему адъютант вместо приветствия. — Генерал при мне сказал полковнику Дубяго: «Оправдал себя Юрьев. Достоин самой высокой похвалы. Похвалы и награды!»
— Благодарю! — Юрьев коротко поклонился. — Штаб еще не перебрался на берег?
— Ждем с минуты на минуту, — Адъютант увидел солдата с кофром, бросился к нему, крича на ходу: — Осторожно, там же посуда! — Вместе с солдатом он скрылся в доме.
Юрьев приказал отправить раненого подпоручика и санлетучку, «охотникам» разрешил отдыхать. Огляделся. У забора сидели под охраной солдата двое раненых пленных. Вспомнив, что скоро сюда прибудет начальство, еще раз осмотрелся: нельзя ли убрать их подальше? Взгляд его натолкнулся на окованную железом дверь, ведущую в подвал…
— Поручик! — крикнул с высокого крыльца адъютант. — Как смотрите? — Взболтнул алюминиевую флягу.
— С удовольствием, — Юрьев взбежал на крыльцо.
… Сидевший у забора Федоренко долго смотрел на привязанную к крыльцу лошадь — с нее только что сняли раненого подпоручика. С трудом шевеля разбитыми губами, сказал:
— На этой лошади ездил наш комиссар. — И тут же, повернувшись к Иванченко, яростно продолжал: — Ты, ты один во всем виноват! Тебя человек предупреждал о десанте. А ты что сделал? Ты сунул его в подвал!
— Я дрался, — прохрипел Иванченко. — Ты сам видел, скольких уложил!
— Не притворяйся дураком! — еще резче сказал Федоренко. — Теперь наших погибнет во много раз больше — как будто не знаешь!
Иванченко тяжело вздохнул и промолчал.
— К нам человек с той стороны шел, а ты… А мы его в подвал сунули… — Он зло сплюнул, поднял голову к часовому, охранявшему их: — Эй, служба! Дай закурить. Бог тебе это милосердие зачтет!
Солдат, не шелохнувшись, процедил сквозь зубы:
— Ты с богом раньше меня встретишься! Ишь сколько людей погубили! Я б тебя своими руками кончил…
— Жалко, что и ты на тот бережок не выходил… — Федоренко, вздохнув, привалился к стене. Он дышал тяжело, лицо от потери крови стало матовым.
С крыльца спустились Юрьев и адъютант.
— Надо убрать отсюда пленных, ну, хотя бы в подвал, — сказал Юрьев. — Им здесь не место.
Он подошел к двери подвала и отодвинул засов. Дверь распахнулась. Юрьев достал из полевой сумки фонарь…
Журба, услышав под дверью разговор Юрьева и адъютанта, замер у стены. Вскоре, ржаво проскрипев петлями, дверь открылась, и в освещенном солнцем проеме встала фигура офицера, которого Журба узнал сразу. «Юрьев!..»
Он рванул поручика на себя и вырвал из его кобуры наган.
Выстрелы, донесшиеся из подвала, заставили Федоренко встрепенуться…
— Нам терять нечего, — шепнул он Иванченко. — Человека спасать надо!
Иванченко неожиданно легко вскочил на ноги и, сбив наземь часового, перехватил его винтовку.
К пленным ринулись солдаты. Стрелять они не могли: рядом с пленными безвольно стоял, не сводя с них глаз, адъютант. Иванченко знал: в обойме четыре патрона, пятый уже в патроннике. Выстрелил. Рванул на себя затвор, мгновенно перезарядил винтовку…
Неравный бон продолжался минуту — не больше. Но этого оказалось достаточно Журбе. Он проскользнул к стоявшему у крыльца коню. Развязал повод, прыгнул в седло. Шенкелями и поводом бросил коня с места в галоп.
Теперь его заметили. Ударили вслед запоздалые выстрелы.
Адъютант крикнул:
— В погоню! Догнать!
— На чем догонять-то? — спросил бородатый вахмистр. — Кони-то как пьяные, укачало их…
Журба промчался по деревне, оставляя за собой переполох и клубы пыли. Дважды по нему стреляли. Он видел на улицах коней и ждал погони. Вырвавшись за околицу, несколько раз оглянулся, но его не преследовали.
Торопливо стучали по мягкой пыли копыта, мелькали придорожные вязы. Конь, разбрызгивая пену, летел бешеным аллюром.
С холма, помеченного белой пролысиной дороги, Ефремовна с ее густыми садами и чистыми белыми хатами открылась перед Журбой вся сразу. Справа от нее вилась серебристая лента реки.
На околице его остановил парный дозор красно-армейцев. На их молодых лицах не было и следа тревоги — скорее любопытство. И спокойствие их, не подозревавших даже, какая надвигается беда, показалось Журбе противоестественным.
— Где штаб? — крикнул он.
Вид его был грозен, голос — резок, и красноармейцы, поостереглись с расспросами. Быстро и толково объяснили, как попасть в штаб полка. С нетерпением выслушав их, Николай опять погнал коня — храпящего, тяжело вздымающего мыльные бока. И опять ему казалось, что село живет до неправдоподобия размеренно и спокойно: во дворах дымился прошлогодний курай, сушились нанизанные на колья плетней глиняные макитры, глечики, босоногие мальчишки с громкими выкриками бросались вслед за конем, женщина посла на коромысле выстиранное белье…
У штаба Журба спрыгнул на землю. Часовой, взглянув на коня, сказал с укоризной в голосе:
— Эк, запалил лошака! Теперь он не работник…
— Где командир? — не слушая его, спросил Журба.
… Вскоре поднятый по тревоге полк срочно окапывался на узком перешейке у реки Молочной. Бригаде белогвардейского генерала Шифнер-Маркевича, рассчитывавшего на внезапность удара, придется задержаться здесь: конная лава с гиком и свистом, в блеске шашек будет мчаться на позиции полка, а потом, теряя людей, уже без крика и блеска, задыхаясь в поднятой пыли, покатится назад…
Но этого Журба не увидит — к тому времени он будет уже в Мелитополе, где ему придется еще раз, теперь уже во всех подробностях, изложить в штабе армии задачи слащевского десанта и план врангелевского наступления в целом.
А еще позже, на подступах к станции Акимовна, будет метаться перед залегшими цепями генерал Слащев. Но и смелость его, и ярость будут бессильны: упорное сопротивление красных бойцов не позволит Слащеву овладеть Мелитополем с ходу, а именно на этом строился его расчет… Каждый час вынужденной задержки ставил под сомнение весь смысл десанта…
Вместо стремительного наступления получалось топтание на месте: поднятые в атаку цепи отборных офицерских полков отбрасывались назад. Когда же на станцию прибыл бронепоезд красных, когда над стальными коробками бронированных вагонов поднялся в небо аэростат с корректировщиком, когда ударили направляемые им орудия и пулеметы, атака захлебнулась окончательно. Положение не смогли выправить теперь и подоспевшие английские танки: три из них были повреждены и захвачены красноармейцами, остальные отошли на безопасное расстояние и лишь коротко огрызались огнем…
Слащев видел: десанту в этом бою нанесен серьезный урон. Он не сомневался, что овладеет в конечном итоге и станцией Акимовка, и Мелитополем, но мысль о том, что внезапность, инициатива утеряны безвозвратно, приводила его в бешенство. Если возникают такие непредвиденные трудности на первых шагах, если уже теперь приходится нести столь огромные потери, то что же будет дальше?..
Задавая себе этот вопрос, генерал Слащев пытался предугадать ближайшее будущее предводимого им корпуса.