В обычной ситуации я попытался бы незаметно ретироваться, сделав вид, что ничего не заметил, или, может быть, даже насвистывая какой-нибудь бодрый мотив для пущей убедительности. Однако сейчас путь к отступлению был отрезан: девушка лежала не просто у меня под ногами, но и поперек тропинки, по которой я шел. При всем желании я не смог бы игнорировать ее присутствие.
Я постарался с достоинством выйти из неловкого положения. "А, так вот вы где, Аморель! — воскликнул я самым жизнерадостным тоном, на какой был способен. — Вижу, вы уже набрали колокольчиков. Пойду скажу Этель, она будет в восторге".
Аморель вздрогнула от неожиданности и резко села, так и не поворачивая ко мне лица. Я хотел было идти своей дорогой, но внезапно меня охватило сочувствие. Тщетно напоминал я себе, что женские слезы чаще всего не так серьезны, как кажется. Я чувствовал, что, по крайней мере, должен хоть как-то утешить ее.
— У вас что-то случилось, Аморель? — смущаясь, спросил я.
Она покачала головой, все так же пряча лицо.
— Нет, ничего. Просто веду себя как дура, вот и все.
— Могу я для вас что-нибудь сделать? — нерешительно предложил я, смутно догадываясь, что, вероятно, есть много такою, что я мог бы прямо сейчас для нее сделать, однако не зная наверняка, что именно.
— Нет. — Потом она вдруг повернула ко мне заплаканное лицо, и её голос зазвучал со страстью, больше напоминавшей ярость. — Впрочем, подождите! Сядьте и скажите мне, сильно ли вы ненавидите Эрика. Ведь вы же ненавидите его, правда? Так вот я хочу знать, кто из нас двоих ненавидит его больше.
— Аморель! — я попытался изобразить возмущение, но тем не менее послушно опустился на землю рядом с ней.
Она улыбнулась мне, хотя улыбка вышла довольно жалкой, потом смахнула с глаз остатки слез и продолжила уже более нормальным голосом.
— На самом деле вы неплохой парень, Пинки, несмотря на всю эту вашу накрахмаленную чопорность и правильность. Знаете, многие мужчины, когда видят, что девушка совсем раскисла, думают, что наступило самое время ее полапать.
— Уверен, — сказал я (кажется, несколько неестественно), — что никогда не стал бы пользоваться расстройством женщины в столь низменных целях. К тому же у меня нет ни малейшего желания, как вы выразились, кого-то "лапать". — Однако в душе я не мог не признать, что, пожалуй, в некоторых случаях, о которых мы сейчас не будем говорить, роль такого "мануального психотерапевта" не лишена определенной приятности.
К счастью, эта недостойная мысль осталась незамеченной Аморель.
— Да, — ответила она, — вы, слава богу, безопасны в этом отношении. Наверное, потому мне так и хочется поплакаться вам в жилетку. Вы не против, надеюсь?
Для меня подобное желание прозвучало довольно странно, и еще вчера я, пожалуй, сразу принял бы его за неуместную попытку заигрывания, которую лучше сразу же пресечь. Теперь же я чувствовал, что ее откровенность не имела ничего общего с флиртом. Возможно, мои утренние мучительные размышления позволили мне глубже проникнуть в психологию противоположного пола? Как мне кажется, я не страдаю глупой гордыней, мешающей многим мужчинам признавать свои ошибки, поэтому откровенно признаю, что мои прежние представления о женщинах — по крайней мере, частично — не соответствовали действительности. Даже Аморель виделась мне теперь в совершенно ином свете. Я всегда относился к ней как к грубоватой, даже фривольной девице, слепо копирующей мужскую одежду и повадки, а теперь меня вдруг озарило, что все это была лишь пустая бравада, попытка юного ума, понимающего собственную незрелость и стыдящегося её (причем совершенно напрасно!), любой ценой доказать всем свою "взрослость". А я-то принял эту демонстрацию за внутреннюю ущербность души! Вся эта краска на лице, губная помада, сигареты и прочее были ничего не значащим камуфляжем, за которым скрывалась бесхитростная и, возможно, даже приятная человеческая натура. Ее внезапная откровенность была не расчетливым кокетством, а отчаянной мольбой о сочувствии и понимании.
Такие вот мысли пронеслись в моей голове, и, хотя я не мог не признать их справедливость, это нисколько не облегчило мое положение. "Что ж, если вам это хоть как-то поможет, моя дорогая, — смущенно пробормотал я, — Я буду рад оказать вам... предложить мое... то есть я хочу сказать..."
Но прежде чем я смог придумать вразумительный конец для этого запутанного предложения, голова Аморель уже лежала на моем плече, а слезы полились с новой силой.
— Все правда, — проговорила она сквозь слезы. — Все так и есть, как сказала эта проклятая женщина. Откуда, черт ее возьми, она могла узнать?! Это должно было оставаться в тайне. Знаете...Эрик действительно собирается продать Стакелей!
— Не может быть! — воскликнул я, настолько оглушенный этим известием, что на мгновение даже забыл, что, подобно герою романа девятнадцатого века, держу в объятиях плачущую девушку. Вот уж, действительно, паладин в пенсне!
— Это правда... (и то, как она это сказала, заставило меня сразу поверить в ее искренность). Пинки, это для меня так... так кошмарно!
Несколько мгновений мы сидели молча, будто пораженные общим несчастьем. Новость, которую я услышал от Аморель, действительно расстроила меня. Больше того, она подействовала на меня так, будто задевала мои личные интересы. Подумать только, прекрасное старинное поместье, которым семейство владело веками и передавало из поколения в поколение... Стакелей, родовое гнездо Скотт-Дейвисов, было великолепным старинным загородным имением и одним из лучших образцов домашней архитектуры времен Тюдоров (кстати, именно этот исторический период представляет для меня наибольший интерес).
— И не только сам Стакелей, — в голосе Аморель слышалось страдание. — Не только его, но и почти все, что с ним связано, — и мебель, и нашу маленькую деревушку, и земли, и...и даже картины!
Значит, слухи не лгали. Эрик Скотт-Дейвис, последний и, к сожалению, недостойный представитель некогда славного рода, собирался пустить с молотка не только поместье, но и портреты собственных предков.
— И что же, никак нельзя его остановить? — пробормотал я. — Неужели он на такое способен?
— Еще как способен, для него это вовсе ничего не значит. Даже меньше чем ничего. Мне кажется, именно в этом самое страшное. Ведь он же вырос в этом доме, члены его семьи жили в нем согни лет, их лица смотрят на него с портретов на стене — а для Эрика все это пустой звук.
Признаюсь, я был удивлен, что Аморель принимала это так близко к сердцу. Видимо, я позволил чувствам отразиться на моем лице, потому что она вдруг вырвалась из моих рук и с горечью произнесла:
— Я отлично знаю, о чем вы думаете. Лишь потому, что я курю, употребляю всякие словечки и веду себя не так, как полагалось добропорядочным воспитанным девушкам во времена вашей юности, вы думаете, что у меня вообще нет чувств. Господи, Пинки, да если бы вы только знали! Говорю вам, я люблю каждый кирпичик в Стакелее, каждую травинку в парке, каждую тростинку на крышах деревенских домов! Для меня самая мысль о продаже Стакелея невыносима.
— Да, все это ужасно, — согласился я. Хотя обычно я не одобряю излишних проявлений эмоций, в подобных обстоятельствах они были вполне простительны.
— И потом, ведь в этом нет никакой необходимости. На месте Эрика я вполне могла бы жить на то, что осталось от доходов с поместья, даже сейчас. Если Стакелеем управлять с умом, он вполне может окупить себя.
— Как я понимаю, в случае смерти Эрика все имущество перешло бы к вам? — рискнул вставить я.
Аморель сидела, обняв руками колени и мрачно уставившись на мыски собственных ног. Тут я впервые обратил внимание, как изящны были ее ступни и как стройны линии ее ног.
— Да уж, она все сумела разузнать, — снова заговорила девушка. — Понятия не имею, как ей это удалось, но это так. По завещанию дяди, если Эрик умрет неженатым, Стакелей отойдет ко мне. Так что, можно сказать, у меня есть повод желать его смерти, верно? Причем скорейшей смерти. Ну да, я знаю, нельзя даже и думать о таких вещах, но, Пинки, он не заслуживает Стакелея!
— Вот в этом вы правы, — с жаром согласился я. Я не решился выговаривать ей за опасное желание, которое она только что высказала, потому что — о господи! — глаза ее опять наполнились слезами.
Я нерешительно дотронулся до ее руки, желая лишь выразить свое сочувствие, но, к моему удивлению, она опять прильнула ко мне, положив голову мне на плечо. Без сомнения, ею двигала лишь детская жажда утешения, и поэтому то, что я потом сделал, не имело ни малейшего оправдания. Подумать только: я, лишь несколько минут назад с негодованием отвергавший самую мысль о том, чтобы воспользоваться душевным состоянием женщины в своих целях; я, который никогда в жизни не делал ничего подобного... короче, будто что-то переключилось у меня в голове — щелк! — и я вдруг поцеловал Аморель.
Она тут же отпрянула, слегка покраснев, и пристально посмотрела мне в глаза. Ругать меня не было никакой необходимости, потому что мне и так было невыносимо стыдно за свой поступок. Я хорошо понимал, что бессовестно предал доверие девушки.
Однако Аморель оказалась великодушна. Ее голос вовсе не звучал рассерженно, когда она медленно и с удивлением произнесла:
— Пи-инки, и часто вы так делаете? — (Хоть меня и терзало раскаяние, я не мог не заметить, что поток ее слез как-то сам собой прекратился).
— Нет, Аморель, ну что вы... — Я призвал на помощь все свои риторические способности. — Как вы могли такое подумать. Уверяю вас, я и сам не знаю, что меня толкнуло... Я, кажется, забылся самым необъяснимым образом, и прошу меня простить.
— Постойте, я что, первая девушка, которую вы поцеловали за всю свою жизнь?
— Боюсь, что так, — ответил я в тщетной попытке сгладить свой проступок. — Я даже уверен в этом. Действительно, вы первая. Я сам не знаю, как это получилось. В самом деле, я...
— Так вот, в следующий раз, когда какая-нибудь дурочка будет рыдать у вас на груди, запомните — меньше всего ей хочется, чтобы ее целовали в лоб.