— А что, если игрек знал о том, что готовится, не от асфомантов?.. То есть даже не просто «не от», а с какой-то совсем другой стороны?
— С какой — другой? — я почувствовал, что теряю нить.
— Ну например, со стороны жертвы… Хотя тут у меня все смутно, — признался он. — Смутно и туманно. Тут как раз, может быть, вы могли бы помочь. Я ведь когда вас всех расспрашивал… я думал, может, кто-нибудь в доме чего-нибудь заметил и вспомнит…
— Я ничего не помню, — сказал я. Последняя часть его рассуждений показалась мне совершенно неубедительной, чтобы не сказать завиральной. Что, отец сам сказал кому-то: «Тогда-то и тогда-то на меня будут покушаться, но не убьют, так что вы уж придите и разберитесь»? Чепуха какая-то! Я почувствовал острый приступ разочарования и опять вспомнил было о немужской руке, как вдруг в моей голове ни с того ни с сего в очередной раз всплыл Мёбиус.
— Был один дурацкий разговор… — неуверенно произнес я. Между прочим, если бы он не наговорил всего того, что показалось мне полной глупостью, я бы, наверное, постеснялся вылезать с этим Мёбиусом. А так я подумал — почему бы и нет?
— Что за разговор? — моментально насторожился он.
Я пересказал, все-таки слегка смущаясь, нашу беседу за столом, Петькину историю про сына математички и фразу про Мёбиуса, которую отец обронил у себя в кабинете. По ходу дела я вспомнил, что он поминал этого Мебиуса еще раз — у Ольги, и рассказал об этом тоже. Мышкин отнесся к моему сообщению в высшей степени серьезно и даже как будто вдохновился.
— А знаете, Володя, — задумчиво проговорил он, — ведь не исключено, что где-то тут кроется ключ к разгадке… Ну, может, не ключ, может, ключ — это слишком сильно… скажем так: подступ. Это, кстати, совпадает и с моими ощущениями: что-то спуталось и наложилось, и перешло одно в другое… Значит, вашего отца что-то беспокоило?
— Ну да, — ответил я, удивляясь, что мать не поделилась с сыщиками своими впечатлениями. Уж она-то точно знала, что с отцом что-то не так! Почему же было не рассказать? Ее не спрашивали? Может, и не спрашивали… но по спине у меня все равно пробежал неприятный холодок.
— Ну да, — повторил я. — Он волновался… Несколько дней был совсем не в себе.
— Можете уточнить? — попросил Мышкин. — Испуганный, растерянный, возбужденный?
— Всего понемножку, — ответил я, честно стараясь как можно точнее восстановить картину. — Сначала растерянный, потом возбужденный и вроде даже довольный, потом, кажется, испуганный. (Я не стал ссылаться на мать.)
— Внешние поводы были? Я имею в виду — что-нибудь заметное окружающим…
— Были поводы, — сказал я. — Сначала он получил письмо… — и я рассказал следователю, что происходило в те дни — от письма до открытки на «Фауста», — стараясь ничего не упустить. Если бы Мышкину пришло в голову спросить, почему я рассказываю об этом только сейчас, а не раньше, сразу после убийства, когда со мной беседовали, я бы решительно не знал, что ответить. Я как-то не помнил, чтобы меня спрашивали об особенностях отцовского поведения… В общем, я рассказал ему все и забыл только одну крошечную деталь — непонятный вопрос отца про анаграммы и его нелепое «откуда ты знаешь?» в ответ на мое упоминание о Соньке.
Мышкин выслушал меня с величайшим интересом.
— «Фауст»… — пробормотал он потом. — Черти, дьяволы, «Фауст», асфоманты… Господи! Голова кругом идет! Что же за письмо такое? Письма, конечно, не найти… Уничтожил, наверняка уничтожил… Ну хорошо, попробуем подойти с другого боку. Вы знаете, кто именно был в тот вечер в гостях у Ольги?
Я снова ощутил неприятный холодок. В сущности, Ольга прямо назвала мне только одно лицо…
— Н-нет, — промямлил я. — Она сказала: «полно народу», «обычная компания» — что-то в этом роде…
— Нет — так нет, — внимательно глядя на меня, сказал Мышкин. — Что ж… — он помолчал. — Давайте договоримся так. Я попробую добиться официального расследования. Встретимся дня через два — в любом случае, независимо от моих успехов. Согласны?
— Конечно, — ответил я, вставая. — А можно последний вопрос?
— Да сколько угодно! — воскликнул Мышкин.
— А с теми, с асфомантами, что-нибудь прояснилось? Или этим вообще никто не занимается?
— Как это — не занимаются? — удивился Мышкин. — Что это вы такое говорите, Володя? Еще как занимаются! Только не мы, а спецслужбы, управление по борьбе с терроризмом, я же говорил вам…
— Понятно, — сказал я. — Ну ладно… Всего хорошего, я пошел.
— До встречи! — улыбнулся Мышкин. Улыбка у него была хорошая, а взгляд все-таки какой-то… не то что тяжелый… а грустный, что ли?
ГЛАВА 9
Мышкинские логические игры меня раззадорили. Дома я взял бумагу, ручку и принялся вычерчивать разные схемы, пытаясь разобраться с иксами и игреками. В результате я, как и следовало ожидать, запутался окончательно. Мои размышления привели меня к потрясающему по глубине и осмысленности выводу, что икс — это игрек, а игрек — это икс, после чего я плюнул, порвал все бумажки и снял с полки «Первую любовь». Вообще-то я хорошо ее помнил (еще бы мне ее не помнить, когда я перечитывал ее тем летом трижды — уж очень все было похоже!), но на всякий случай перечитал снова, очень внимательно. Ничего от этого не изменилось — ни персонажей вообще, ни покойников в частности больше не стало. Никто не говорил и не делал ничего подозрительного. Была там, правда, одна фразочка про то, что граф Малевский подсунул бы сопернику отравленную конфетку. И вообще, этот Малевский был, конечно, весьма подозрительным типом… Ну и что? Я стал соображать, кого из Ольгиных посетителей можно было бы «назначить» графом Малевским. Не так-то это было просто… От этих размышлений меня отвлек Петька, явившийся ко мне в комнату с таинственным видом и с не менее таинственным «надо поговорить». Я знал, о чем пойдет речь. Петька у нас в те дни сделался человеком одной темы. После первого шока, слез и испуга наступила вторая фаза — он принялся искать преступников. Все его разговоры были теперь исключительно на детективные темы, он все время к чему-то прислушивался, приглядывался и обнаруживал вокруг массу подозрительных деталей. По свойству характера он не мог держать своих наблюдений при себе, ему необходимо было немедленно с кем-нибудь поделиться. Так что все мы были более или менее в курсе его «открытий» и планов, ближайший из которых состоял в том, чтобы обнаружить убийцу, а перспективный — в том, чтобы стать знаменитым сыщиком. Все это было, с одной стороны, понятно, но с другой — все-таки как-то ненормально. Мать сказала: ничего делать не нужно, со временем это пройдет. Наверное, она была права. А пока мой братец бродил по дому с настороженным видом и время от времени отводил кого-нибудь в сторонку, чтобы сообщить таинственным шепотом очередное соображение — разумеется, полный бред.
— Ну, давай! — сказал я, чтобы дать ему выговориться. Я давно уже приспособился слушать его вполуха, думая о своем. Однако на этот раз что-то в его словах меня зацепило, хоть я и не успел понять, что.
— Постой-постой, — сказал я. — Повтори-ка еще раз! Кто, ты говоришь, говорил по телефону?
— Да папа же, папа! — с обидой воскликнул он. — Ты что, не слушаешь?
— Как же не слушаю? Слушаю! — успокоил я. — Просто хочу получше вникнуть. Расскажи-ка еще раз!
— Значит так… — послушно начал Петька. — Он говорил по телефону, а я шел мимо кабинета и слышу — он говорит: «Вы только маску не забудьте, а то, не ровен час, промажете!» — и хмыкнул — засмеялся вроде…
— Дальше! — потребовал я.
— А чего «дальше»? — удивился Петька. — Дальше я пошел дальше и больше не слышал.
— А ты, часом, не сочиняешь? — осторожно поинтересовался я.
— Да ну тебя, Вовка! — он обиделся чуть ли не до слез. — Ничего я не сочиняю! Как сказал, так все и было. Я еще тогда подумал: это он про футбол, только не понял, при чем тут маска. А сегодня вдруг вспомнил, сам не знаю, почему, и подумал — а что если это не про футбол, а про то… Понимаешь?
Глаза у него блестели совершенно лихорадочно. Надо было, наверное, как-то это дело замять, отвлечь его, что ли… Л может, он только сильнее завелся бы… В общем, я плюнул на психологию и спросил:
— Когда это было, ты помнишь?
— Нет, — он сокрушенно покачал головой. — Точно не помню. Помню, что незадолго… в общем… тогда. Как ты думаешь, что это значит?
— Не знаю, Петь, — честно ответил я. — Что-то здесь не то. Не мог же он… себя самого… сам понимаешь… Наверное все-таки не про то… — а в голове у меня, между тем, стучало: «Наверняка про то! Наверняка! Хотя как это может быть — убей, не пойму! Выходит, он сам все запланировал? Абсурд какой-то!»
— Ладно… — разочарованно протянул Петька. — Пойду дальше думать.
Ну что я мог с ним поделать?
Теперь все, что я узнавал и о чем думал, раскладывалось у меня в голове по двум разным полочкам. На одной копилось то, что следовало при ближайшей встрече рассказать Мышкину, на другой — то, что я собирался пока оставить при себе. Петькин рассказ, например, пошел на «мышкинскую» полочку, а «Первая любовь» все еще оставалась на другой. Там же, причем в самом дальнем углу, хранился вопрос, который занимал меня чрезвычайно: каким образом моя мать оказалась в доме у Ольги? К тому времени я уже почти созрел для прямого вопроса, но мать, как на грех, улетела на три дня за границу, улаживать дела с какими-то партнерами, так что разговор поневоле откладывался.
Наша с Мышкиным следующая встреча произошла на нейтральной территории, чему я, честно говоря, был очень рад: мне совершенно не улыбалась перспектива столкнуться в коридоре с рыжим или с усатым, и вообще — идти в то здание было противно. Уж не знаю, понял Мышкин это или нет, и между прочим, ничуть не удивлюсь, если понял, — во всяком случае, он позвонил мне и предложил «пройтись». Мы встретились на бульваре, у памятника, и стали ходить взад-вперед. И вот любопытный штрих. Я был настолько уверен, что следствие по делу об Ольгиной смерти теперь-то уж, конечно, открыто, что даже не спросил Мышкина о его успехах по этой части. Думаю, что он удивился — но виду не подал.