Умываюсь, одеваюсь, провожу расческой по волосам и поспешно спускаюсь. Стук молотка, долетающий с крыши, сообщает мне, что Серый Волк уже приступил к работе. Хотела бы я знать, когда он спустится вниз. Мне о многом нужно его расспросить.
— Будете пить кофе? — спрашивает Руби, когда я появляюсь в кухне.
— Не сейчас.
— Миз Пайк! — окликает она, прежде чем я успеваю открыть заднюю дверь.
Но я, не слушая, выхожу во двор и, приставив ладонь козырьком ко лбу, смотрю на крышу, откуда по-прежнему долетает стук.
— Серый Волк! — зову я и едва не падаю от неожиданности, увидев мужа, который стоит на крыше, выпрямившись во весь рост. — Спенсер, что ты здесь делаешь?
— Заканчиваю работу, которую вполне могу сделать сам, — отвечает он. — Сегодня у меня нет лекций в университете.
Спенсер засовывает молоток за пояс и начинает осторожно спускаться по лестнице, прислоненной к стене дома.
— Твоего индейца я прогнал, — сообщает он, оказавшись на земле.
— Что… что он натворил?
— Спроси лучше, что он не натворил, Сисси.
Спенсер извлекает из кармана лист бумаги и протягивает мне. Это копия постановления суда, состоявшегося почти двадцать лет назад. Джон «Серый Волк» Делакур приговаривается к двадцати пяти годам тюрьмы за совершение убийства. С постановлением скреплен еще один листок — решение о досрочном освобождении Серого Волка из государственной тюрьмы штата Вермонт. Документ помечен 4 июля нынешнего года.
— Господи, страшно подумать, что вы с Руби оставались наедине с таким человеком! — вздыхает Спенсер.
— Он не такой, — бормочу я.
— Сисси! Он не рассказывал тебе, что бо́льшую часть жизни провел в тюрьме?
Невольно отвожу взгляд:
— Я не спрашивала.
Спенсер гладит меня по щеке:
— Хорошо, что у тебя есть я.
Предполагается, что Джон «Серый Волк» Делакур — внук Миссала Делакура, старейшины племени джипси. Кожа у Джона не такая темная, как у его деда, но он передвигается развинченной неровной походкой, свойственной большинству джипси. Согласно мнению его родственников, Джона отличает надменный нрав, невежество и полное отсутствие моральных принципов. Удивительно, но ему удалось научиться читать и писать. Если вас интересует процесс эволюции, вы получите впечатляющий пример вырождения, познакомившись с Джоном Делакуром.
Всякий, кому доводилось лгать, знает, что одна ложь непременно влечет за собой другую. Подобно микробам заразной болезни, ложь проникает в кровь и становится частью вашего организма. Именно поэтому я без зазрения совести придумываю, что мне необходим визит к доктору: якобы пора проверить, как растет и развивается ребенок. Не доезжая до города, сворачиваю на дорогу, ведущую в лагерь джипси.
Оставив машину, бреду по лабиринту палаток, поглядывая по сторонам. Какая-то женщина вытряхивает плащ, расшитый разноцветными лентами, вместе с пылью с него сыплются блестки. Узнаю́ предсказательницу мадам Солиат, у которой я побывала в День независимости. У входа в другую палатку на стуле сидит старуха. Сгорбившись над табуретом, она плетет широкую корзину из ясеневого лыка. У ног старой джипси играет пятнистая кошка; на плече сидит канарейка. Несколько мужчин грузят в кузов машины разноцветные коробки, готовясь к следующей ярмарке. Моя собственная жизнь кажется однообразной и скучной в сравнении с пестрой жизнью этого табора.
Когда я прохожу мимо старухи, она поднимает голову. Взгляд ее так пронзителен, словно она видит меня насквозь.
— Добрый день, — говорю я, и кошка, зашипев, убегает прочь. — Вы не подскажете, где найти Серого Волка, Джона Делакура?
Не знаю, в чем причина — в моей очевидной беременности или в растерянности, которая плещется в моих глазах, — но, так или иначе, старуха встает, снимает с плеча канарейку и сажает ее на спинку стула. Бросив незаконченную корзинку на землю, индианка, прихрамывая, направляется в сторону леса.
Я торопливо иду за ней. Через несколько минут мы выходим из лагеря. Моя провожатая указывает в сторону сосновой рощицы у подножия холма, поворачивается и шагает прочь, бросив меня на произвол судьбы. Ноги мои горят от усталости. Бреду по тропе меж сосен, совершенно не представляя, куда она ведет. Меня начинают терзать сомнения. Быть может, старуха не поняла, кого я ищу? Внезапно деревья расступаются, и передо мной открывается небольшая полянка, такая бугристая, словно земля здесь кипит и пузырится. На одной из кочек сидит Серый Волк.
Увидев меня, он встает. Лицо его освещает улыбка.
— Вот уж не ожидал увидеть вас здесь, — говорит он.
Охваченная внезапным смущением, складываю руки на животе и выдыхаю:
— Вы мне лгали! Спенсер выяснил, что вы сидели в тюрьме. Отец сказал, что мама никогда не была с вами знакома. Сказал, что она до смерти боялась… таких людей, как вы.
— Таких людей, как я? А вам не пришло в голову, что лгал вовсе не я, а кто-то другой?
— С какой стати мой муж и отец станут меня обманывать?
— С какой стати люди вообще обманывают? — пожимает плечами Серый Волк. — Спросите людей, которые живут на берегах этой реки, кто они такие, и они ответят: французы, потому и кожа у нас такая смуглая. Или, мол, потомки итальянцев, а то и ирландцев в седьмом колене. Я знаю семьи, которые называют своими предками негров или могавков, потому что даже это не так плохо, как быть индейцами абенаки. Вы должны понять, Лия, сейчас многие предпочитают делать вид, что индейцев вообще нет в природе. Заявить, что индейцы существуют, означает признать: люди жили в этих местах задолго до прихода первых переселенцев, чьи потомки ныне называют себя старыми вермонтцами.
— Все это не имеет никакого отношения к тюрьме и убийству, — возражаю я. — Или вы хотите сказать, что вас обвинили в преступлении, которого вы не совершали?
— Нет, я действительно убил человека, — качает головой Серый Волк. — А ваш муж не рассказал вам, что это был за человек? Надсмотрщик в гранитной каменоломне, который избивал тех, кто работал недостаточно быстро. Как-то раз он избил старика семидесяти девяти лет от роду, и тот умер на моих глазах. Этот старик приходился мне дедом.
Перед глазами у меня встают строчки отчета Абигейл: «Джон патологически лжив и хитер. Добиться от него правды совершенно невозможно».
— Но если бы все было так, как вы рассказываете… — бормочу я, — то присяжные учли бы смягчающие обстоятельства и признали вас невиновным.
— В городе были люди, которые хотели от меня избавиться, — говорит Серый Волк. — И эти люди имели влияние на присяжных.
Вспоминаю об отце, который обедал с губернатором Уилсоном незадолго до того, как был выдвинут проект закона о стерилизации. О докторе Дюбуа, которому не удалось убедить Спенсера отправить меня в клинику для душевнобольных… и которому приходится скрывать, что жена профессора Пайка страдает склонностью к суициду. Мой отец и муж — очень влиятельные люди…
— Но вы были освобождены досрочно…
— Да, — кивает Серый Волк. — Поверите ли, выяснилось, что у меня есть нечто, им нужное. То, что можно обменять на свободу. — Он опускает взгляд и внимательно изучает траву у себя под ногами. — Начальник тюрьмы оказался ярым сторонником закона о стерилизации. Заключенным, готовым пройти вазэктомию, предлагали скостить пять лет срока. Это означало, что я смогу выйти немедленно.
Слушать абстрактные рассуждения Спенсера о стерилизации — это одно; обсуждать этот вопрос с человеком, недавно подвергнутым вазэктомии, — совсем другое.
— Не слишком ли дорогой ценой… — шепчу я, чувствуя, как полыхают мои щеки.
— Я не думал, как я буду жить после этого. Не думал о том, что у меня никогда не будет семьи. У меня было одно желание: выйти из тюрьмы и найти свою дочь, которая родилась, когда я был в заключении. — Серый Волк протягивает руку и касается моего подбородка. — Лия, — говорит он, — встреча с тобой стоила того, чтобы заплатить самую дорогую цену.
Глава 7
Мы неоднократно отмечали, что лучших граждан нашей страны не могут не волновать проблемы общественного благополучия. Было бы странно, если бы людей, на плечи которых ложится вся тяжесть содержания неполноценных членов общества, не тревожила бы перспектива дальнейшего вырождения нации. Нет, нам вполне достаточно трех поколений дегенератов…
Давным-давно, когда моей маме было столько лет, сколько мне сейчас, она влюбилась. Но ее избранник не принадлежал к числу длиннолицых юнцов, носивших соломенные канотье и почтительно называвших моего дедушку «сэр». Она влюбилась не в Гарри Бомонта, молодого профессора, который был на десять лет старше ее и умел в одной фразе упомянуть и о любви, и о естественном отборе. Профессор Бомонт считался самым многообещающим претендентом на руку моей матери, но, повторяю, свое сердце она отдала не ему. Взгляд девушки, за которой ухаживало множество кавалеров, был прикован к молодому индейцу из племени джипси, работавшему на ферме ее отца.
Кожа у этого юноши была такого же оттенка, как полированное фортепиано, на котором юная красавица после чая играла для подруг матери. Волосы у него были длиннее, чем у нее, а глаза зоркие, как у ястреба. Иногда, сидя у себя в спальне, она чувствовала, что он смотрит на нее сквозь плотные шторы. Когда девушка подавала работникам воду — никаких других контактов с ними не допускалось, — она ощущала, как его взгляд входит в ее кровь и течет по венам.
В течение семнадцати лет она была образцовой дочерью. Она окончила пансион благородных девиц; садясь, непременно скрещивала лодыжки; ежедневно умывалась пахтой, придающей коже белизну и сияние. Никто не сомневался, что со временем из нее выйдет идеальная жена, — и сама она была в этом уверена. Но сейчас эта уверенность поблекла, как бальное платье, долгое время пролежавшее в сундуке. Попытавшись надеть это платье, она выяснила, что оно сидит вовсе не так безупречно, как предполагалось.