Впрочем, если разобраться как следует, любит он вовсе не меня. Он даже не знает, кто я такая. И если ему стыдно признать, что его жена имеет склонность к суициду, как он отнесется к тому факту, что она наполовину индианка?
Внесет мое имя в родословную таблицу Делакуров? А может, уничтожит ее? Спенсер предпринял немало усилий, скрывая от коллег и друзей, что его жена пыталась совершить самоубийство. Не исключено, он будет продолжать в том же духе. А мне придется убеждать его, что у всех новорожденных младенцев бывает смуглое личико и темные волосики.
— Знаешь, Сисси, мне кажется, нам с тобой нужно поменьше разговаривать, — мурлычет Спенсер. — Все эти разговоры… рассуждения… от них у тебя заходит ум за разум, моя дорогая. — Кончики его пальцев рисуют крохотные круги у меня на лбу. — Тебе надо поменьше думать. Неплохо бы найти какое-нибудь занятие, чтобы ты отвлеклась. — Спенсер вытаскивает из кармана лист бумаги, на котором написаны имена десяти супружеских пар, наших хороших знакомых, и кладет его на туалетный столик рядом с флаконом французских духов. — Думаю, нам стоит устроить небольшую вечеринку. Нечто вроде праздника в честь нашего будущего сына. Вы с Руби составите меню обеда, украсите дом, придумаете, как развлечь гостей. — Он целует меня в щеку. — Согласись, отличная идея?
Не глядя на список приглашенных, засовываю его под зеркало. Вечеринка так вечеринка. Мы будем есть жареные бараньи ребрышки, сладкий картофель в кленовом сиропе и морковь в карамели. Будем пить красное вино, хохотать над несмешными шутками и провозглашать тосты за ребенка, который разобьет мой мир вдребезги.
— Над этой идеей стоит подумать, — говорю я.
Мы прилагаем огромные усилия, чтобы получить породистый племенной скот, и при этом совершенно не задумываемся над тем, как регулировать процесс деторождения у людей.
Я старательно придумываю всякого рода недомогания. Каждый день сообщаю, что меня что-то беспокоит: ущемление нерва, запор, сердцебиение и головокружение, ребенок, который ворочается слишком сильно или, наоборот, подозрительно затихает. Моя нервозность кажется Спенсеру вполне естественной. То обстоятельство, что я через день езжу на прием к доктору Дюбуа, не вызывает у него ни малейших возражений. Наверное, про себя он думает: пусть эта ненормальная лучше изводит жалобами доктора, чем своего многострадального мужа.
Вместо того чтобы ехать в город, сворачиваю к озеру, в лагерь джипси. Его обитатели привыкли видеть меня в обществе Серого Волка, и я уже не замечаю удивленных взглядов, брошенных в мою сторону. Некоторые джипси даже знают, как меня зовут.
«Это моя дочь», — говорит Серый Волк, представляя меня своим соплеменникам.
Я выучила, что «мой отец» на языке абенаки — н’дадан. Звучит как удар сердца.
Сегодня идет дождь. Мы сидим в палатке Серого Волка за деревянным столом, покрытым зарубками. Он читает спортивный раздел ежедневной газеты, а я перебираю сокровища, хранящиеся в коробке из-под сигар. Брошка-камея, лиловая шелковая лента, локон — все это когда-то подарила ему моя мать. Всякий раз я рассматриваю эти вещи, словно они содержат ключ к тайне, которую я не в силах постигнуть. Иногда думаю о Гарри Гудини: он наверняка знал, что еще может понадобиться, чтобы вернуться из потустороннего мира.
Серый Волк сказал, что я могу забрать сигарную коробку вместе со всем, что в ней хранится. Мол, для того чтобы помнить о маме, ему не нужны вещи. Ведь, в отличие от меня, он знал ее. Как бы собраться с духом и попросить у него на память что-нибудь принадлежащее ему?..
Серый Волк издает возглас разочарования.
— «Сокс» упустили свой шанс попасть в серию, — вздыхает он. — От этого Бамбино никакого толку. Зря они пригласили этого придурка. Более невыгодной сделки мир не знал с тех пор, как индейцы продали Манхэттен за несколько ракушек и бусинок.
Встаю и прохаживаюсь внутри тесной палатки, прикасаясь к кисточке для бритья, бритве, расческе. Убедившись, что Серый Волк сидит ко мне спиной, хватаю со столика одну из его трубок и прячу в карман.
— Мне казалось, ты предпочитаешь сигареты, — говорит он, не поворачиваясь.
У меня открывается рот от удивления.
— Ты видел, что́ я взяла? Но как?
Он оборачивается:
— Я по запаху чувствую, что ты нервничаешь. Если бы ты попросила, я бы с радостью подарил тебе трубку. — Он усмехается и добавляет: — Подумать только, моя дочь — воровка. Уж конечно, виновата кровь джипси, которая течет в ее жилах.
«Моя дочь». Когда я слышу, как он называет меня дочерью, ощущение такое, словно я проглотила звезду.
— Ты не спросил, рассказала ли я что-нибудь Спенсеру и… Гарри Бомонту.
Серый Волк по-прежнему не отрывает глаз от газеты.
— Ты сама должна принять решение. Я ничего у тебя не требую. Ни один человек на свете не может принадлежать другому.
Думаю о том, что он тоже принял решение — там, в тюрьме. Дал добровольное согласие на стерилизацию, лишь бы выйти на свободу и отыскать меня. Признает он это или отрицает, но люди принадлежат друг другу. И если человек пошел на жертву ради другого, он имеет право занять место в его душе.
— Но мне кажется, тебе хочется, чтобы я все им рассказала.
Он смотрит на меня так пристально, что я невольно делаю шаг назад.
— Я хотел тебя найти во что бы то ни стало. Ради этого я готов был отдать все. Хотелось бы мне, чтобы ты сообщила всем и каждому, что ты моя дочь, а я твой отец? Бог свидетель, часть моей души говорит: да, я бы этого хотел. Но другая, бо́льшая часть моей души желает лишь одного: чтобы ты была спокойна и счастлива.
Серый Волк аккуратно сворачивает газету и откладывает ее в сторону.
— Если ты расскажешь людям, что я твой отец, они не услышат гордости, которая прозвучит в твоих словах. Люди услышат лишь то, что ты наполовину индианка.
— Меня это не волнует.
— Только потому, что ты не знаешь, каково это — быть индианкой. Тебе не приходилось долгие годы носить чужие вещи, откликаться на чужое имя, жить в чужих домах и выполнять чужую работу. А если ты не захочешь терпеть унижение, если ты попытаешься убежать… все скажут: эти джипси годятся лишь на то, чтобы бродяжничать. — Он печально кивает. — Я надеюсь, что твоя жизнь будет лучше моей. Даже если для этого тебе придется держаться от меня подальше.
Ребенок беспокойно переворачивается внутри меня.
— Если это так, зачем же ты меня искал? — спрашиваю я. — Ты ведь мог прожить всю жизнь, так меня и не увидев.
— Нет, не мог, — качает он головой.
— Вот и я не могу держаться от тебя подальше.
Серый Волк выглядывает из палатки на улицу, где идет проливной дождь.
— Когда ребенок появится на свет, ты все поймешь. В нашем языке есть такая фраза: «Авани киа». Она означает: «Кто ты?» Не «как тебя зовут», а «к какому клану ты принадлежишь». Тому, кто много странствует, часто приходится ее слышать. Каждую зиму, когда я приходил в Одонак, меня спрашивали, кто я. Я отвечал: мой прадед был вождем племени, моя тетя Сопи — целительницей, не знавшей себе равных. И каждый раз, отвечая, я думаю об одном. Пока я сам знаю, кто я такой, не важно, как называют меня люди. — Несколько мгновений он молчит, потом добавляет: — Нынешней зимой я расскажу им о тебе.
Впервые он заговорил о том, что собирается покинуть наши края. Конечно, я всегда знала, что он странник, кочевник. Но мысль о том, что вскоре он отправится в Канаду и нам предстоит разлука, пронзает меня насквозь.
— А что, если я поеду с тобой? — спрашиваю я.
— В Одонак? Не думаю, что ты будешь там счастлива.
— Но здесь я тоже несчастлива.
— Лия, я не говорю, чтобы ты со мной не ехала. Я слишком эгоистичен, чтобы тебя отговаривать. Но как только ты окажешься в Канаде, ты начнешь тосковать о том, что оставила здесь.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда? — Он смотрит на стол, на котором лежит камея моей матери. — Я знаю, что человек не может жить в двух мирах одновременно.
— Но ты едва нашел меня — и уже хочешь покинуть!
Серый Волк улыбается:
— Нашел? Кто сказал, что ты была потеряна?
Опускаю голову и машинально потираю шрам на запястье.
— Я не такая смелая, как ты.
— Нет, ты намного смелее, — отвечает он.
Никто не имеет права производить на свет детей, обреченных на страдания вследствие грехов их родителей.
В бильярдной стоит грохот, потому что шары без конца ударяются друг о друга.
— Спенсер, неужели ты допустишь, чтобы старик разбил тебя наголову! — смеется отец.
— Гарри, не угодно ли вам заткнуться и нанести удар?
Улыбаюсь и прижимаю руку к пояснице. Я стою у буфета в столовой, которая примыкает к бильярдной, и пересчитываю серебряные ложки. По настоянию Спенсера я делаю это каждый месяц. У нас никогда ничего не пропадало, но Спенсер считает подобную предосторожность нелишней.
Откладываю в сторону седьмую чайную ложку, и тут до меня долетает слово «джипси».
— В результате мне пришлось закончить работу самому, — говорит Спенсер.
— Это меня ничуть не удивляет, — отвечает отец, ударяя кием по шару. — Ложь и воровство у этих людей в крови. И разумеется, абсолютная безответственность тоже относится к числу их наследственных качеств.
— Помимо всего прочего, выяснилось, что этот тип отсидел срок в тюрьме по обвинению в убийстве.
— Боже мой!
— Да, ничего не скажешь, с работничком нам повезло. — Спенсер тихонько чертыхается. — Конечно, я считаю, что в принципе преступники способны исправиться и жить нормальной жизнью. Но я не собираюсь проверять эту теорию на опыте собственной семьи.