Он медленно, нехотя повернулся.
— Илай, я спросила, говоришь ли ты по-французски, потому что сама я говорю по-французски свободно. Хотела сказать, что объясняться с клерком буду я. Но вы с этим парнем прекрасно обошлись без моей помощи. «Может, вы желаете, чтобы комнаты были расположены подальше друг от друга? — перевела она, скопировав насмешливую мину клерка. — Возможно, предпочитаете комнаты на разных этажах?»
Покраснев от смущения, Илай выругался про себя.
— Шелби, это вовсе не то, о чем ты подумала…
— Откуда ты знаешь, о чем я подумала? — перебила Шелби и добавила, понизив голос: — Честно говоря, я подумала, что этот мальчишка прав. Ты вполне мог бы взять одну комнату.
Шелби сделал несколько шагов вперед, приблизившись к Шелби почти вплотную.
— Нет, не мог бы, — проронил он.
Свет, сиявший в ее глазах, погас, и он догадался, что она неправильно поняла его. Увы, он управлялся со словами далеко не так ловко, как она сама. Честно признаться, он не слишком ловко управлялся со своей жизнью…
— Знаешь, иногда бывает так: читаешь интересную книгу — и нарочно откладываешь ее в сторону. Или смотришь классное кино — и вдруг нажимаешь кнопку «стоп». И все это только для того, чтобы продлить удовольствие… — пробормотал Илай. — Больше всего на свете я мечтаю о том, чтобы быть с тобой. Но не хочу, чтобы это произошло… как-то головокружительно быстро. То, что я сейчас чувствую… что мы оба чувствуем… это само по себе прекрасно и очень глубоко. И этот момент… он никогда больше не повторится. Если мы с тобой будем форсировать кульминацию, это может привести к фрустрации. — Он коснулся губами ее лба. — Иногда нужно заставить себя идти медленно.
— Форсировать? Фрустрация? — усмехнулась Шелби.
— Не только ты любишь читать толковые словари, — подмигнул Илай.
Он обвел глазами улицу, и внезапно трещины в асфальте, тени от деревьев и штакетник превратились в границу города, в который им еще предстояло войти.
В больнице было слишком чисто и слишком тихо. Воздух здесь насквозь был пропитан фальшивой бодростью. Может, именно поэтому кафельные плитки так сверкали. Люси подкралась к кровати тихо как мышь — и не только потому, что мама и прабабушка спали. На одеяле и простынях пристроилось множество других людей — Люси прекрасно видела их, а все остальные, похоже, нет.
Ей не хотелось к ним прикасаться. Ей было неприятно, что их руки и ноги проходят сквозь нее, пронзая внутренности холодом. Ей не нравилось, как они на нее смотрят. Похоже, они завидовали, что Люси видят все, а их — только она одна. Люси осторожно вскарабкалась на кровать, свернулась в комочек и уставилась в лицо спящей прабабушки.
Мама сказала, что у бабушки Руби разбилось сердце. Люси вспомнила, как однажды уронила на пол вазу. Они с мамой склеили куски, но всякий раз, глядя на вазу, Люси понимала: она уже не такая, как прежде.
Лежавшая рядом с Люси девочка с длинными черными косичками, в смешном полосатом фартуке, коснулась ее пальцем. Люси почувствовала, как волосы у нее на затылке встали дыбом. Девочка была большая, лет шестнадцати, вид у нее был болезненный, щеки бледные до голубизны.
— Ma poule, — прошептала она.
Внезапно бабушка Руби открыла глаза.
— Ты здесь, — выдохнула она, протягивая руку к Люси.
— Меня привела мама.
Услышав это, Руби удивленно огляделась по сторонам:
— Мама? Она тоже здесь?
Но прежде чем Люси успела ответить, прабабушка коснулась ее щеки.
— Симона, — сказала она. — Как хорошо, что ты вернулась.
— Я не Симона, — попыталась возразить Люси, но бабушка Руби уже не слушала ее.
Девочка с черными косичками, повернувшись, столкнула Люси с кровати.
Александр Пру 3 января 2002 года проснулся раньше своей мамы Женевьевы. Он открыл заднюю дверь, до ручки которой впервые сумел дотянуться всего неделю назад, и вышел на крыльцо в своей пижаме с Человеком-пауком на груди. Шел белый пушистый снег, с которым так хотелось поиграть…
Когда мама Александра проснулась и поняла, что ребенок исчез, его уже занесло снегом. В течение шести часов полиция отрабатывала версию похищения и искала пропавшего мальчика где угодно, но только не во дворе дома, где он жил…
Сейчас Алексу было три года, и он с увлечением тискал щенка бигля, которого мама подарила ему на Рождество. Игра заключалась в том, что Алекс пытался закутать щенка в косынку и привязать импровизированные поводья к его ошейнику.
— Иногда мне кажется, что бедный песик не выдержит и укусит его, — с улыбкой сказала Женевьева. — Но похоже, ему, как и всем нам, трудно отказать Алексу.
— Подержи пока! — Мальчик вручил маме игрушечный пистолет и поскакал по дорожке прочь, изображая всадника и волоча за ошейник многострадального щенка.
— Вы не представляете, какой кошмар я пережила, — сказала Женевьева, убедившись, что сын ее не слышит. — Страшно вспомнить, что со мной было, когда я увидела своего ребенка окоченевшим и неподвижным. Но даже тогда я не верила, что он может умереть. Алекс спит, твердила я себе. Сейчас он проснется, откроет глаза, и все будет как прежде.
Да, смириться с потерей ребенка невозможно, подумала Шелби. Когда мать теряет ребенка, горе не просто входит в ее жизнь. Оно становится ее жизнью, вытесняя все прочие чувства.
К ним подбежал щенок с ковбойской шляпой в зубах. Сзади трусил Алекс.
— У вас есть дети? — спросила Женевьева у Шелби.
— Сын. Его зовут Итан, ему девять лет.
— Тогда вы меня понимаете.
Алекс сделал крутой вираж и с разбегу бросился в материнские объятия. Подхватив сына, она поцеловала его за ушком.
— Да, я прекрасно вас понимаю, — вздохнула Шелби.
Доктор Гаспар Холессандро носил парик и питал слабость к сардинам.
— Простите, — пробормотал он, вытащив из контейнера «Тапервер» очередную сардину, отправив в рот и облизав пальцы. — Обычно я не ем перед посетителями.
Сегодняшний день был расписан у доктора по минутам, так что он смог встретиться с Илаем только во время перерыва на ланч. Кабинет Холессандро примыкал к университетской лаборатории, где три дня в неделю доктор изучал синдром внезапной детской смерти, вставляя датчики в мозг новорожденных поросят. Остальные четыре дня он работал в больнице, куда несколько месяцев назад был доставлен Александр Пру, не подававший признаков жизни.
Беседуя с доктором, Илай не стал скрывать правды. Он сообщил, что служит в полиции Вермонта и расследует дело, связанное с убийством новорожденного младенца. Возможно, ребенок оказался в обстоятельствах, сходных с теми, в которые попал маленький Александр Пру, сказал Илай. Ему хотелось бы узнать, способно ли сильное переохлаждение запустить процессы регенерации. Иными словами, мог ли задушенный младенец ожить, пролежав какое-то время в леднике. Единственное обстоятельство, которое Илай утаил от доктора, — то, что это произошло в 1932 году.
Холессандро откусил хвостик сардины.
— В результате удушения, то есть асфиксии, у человека возникает гипоксия, — пояснил доктор. — Организм взрослого человека реагирует на гипоксию, какова бы ни была ее причина, учащенным дыханием, которое ведет к гипервентиляции легких. У новорожденных младенцев есть свои физиологические особенности, существенно отличающие их от взрослых. Гипоксия, напротив, вызывает у них задержку дыхания. Следовательно, если ребенка задушили, он на несколько минут перестал дышать. Не исключено, что впоследствии мог произойти процесс самореанимации.
— Попросту говоря, ребенок ожил?
— Когда та часть мозга ребенка, которая ответственна за дыхание, выходит из строя, ее функции берет на себя другая часть… и ребенок делает несколько вдохов. В результате организм получает необходимый кислород, сердце и легкие вновь начинают работать. Младенцы удивительно живучи, — добавил доктор с улыбкой. — Убить младенца — задача не из простых.
— Но человек, который пытался это сделать… пытался задушить ребенка… ведь он не мог не заметить, что ребенок снова дышит…
— Возможно, к тому времени, как ребенок начал дышать, убийца уже ушел. Вы сказали, дело было в леднике?
— Да, — кивнул Илай.
— Надо же, в Вермонте у кого-то еще сохранились ледники, — покачал головой доктор. — А я-то думал, мы, канадцы, — дремучие провинциалы. Холод — это тоже чрезвычайно важное обстоятельство. Ребенок перестал дышать… потом задышал снова… и все это в условиях сильного холода. Да, вы правы, с ним произошло примерно то же самое, что с Александром Пру. Охлаждение тела вызвало замедление потока крови, и в результате скорость метаболизма упала до базального уровня. А может быть, даже ниже — чем меньше ребенок, тем сильнее у него рефлексы, приостанавливающие деятельность всех систем организма.
— То есть ребенок выглядел мертвым, а на самом деле был жив?
— Именно так. Это все равно что принцип энергосбережения в компьютере — экран гаснет, но устройство не выключается. Итак, если поток крови замедлился, обеспечивая лишь жизненно важные органы, кожа ребенка наверняка посинела и стала холодной. Пульс у него не определялся, а то, что он дышит, невозможно было заметить невооруженным глазом. Нечто подобное произошло с Алексом.
— И как долго ребенок может пребывать в таком состоянии?
— На этот вопрос трудно ответить, — вздохнул Холессандро. — С точки зрения науки такие случаи невозможны. Но законы биологии не столь незыблемы, как законы физики. На примере Алекса вы видим — иногда невероятное становится очевидным. — Он отправил в рот последнюю сардинку. — Так что стало с вашим ребенком? Он жив?
— С моим ребенком?
— Ну, с тем, которого пытались убить.
— Это пока что неизвестно, — признался Илай.
— Он мог выжить в одном лишь случае — если кто-то успел вовремя его согреть. Это единственный способ вывести ребенка из анабиоза, назовем это так. Особенно если речь идет о новорожденном — они совершенно не способны согревать себя сами. Даже дрожать не умеют.
Кто мог зайти ночью в ледник и согреть ребенка? Спенсер Пайк исключается… он сам признался, что задушил свою дочь. Если бы он подкинул кому-нибудь ожившего младенца, он не стал бы признаваться в убийстве. Возможно, Сесилия Пайк успела найти ребенка и спрятать его до того, как была убита. А может, ребенка забрал Серый Волк, то есть Эз Томпсон? Но по какой причине он и по сей день считает нужным скрывать это?