Надеемся на лучшее. Надежда спасает, держит на плаву.
В поселке, где я живу, есть клуб. В клубе есть зрительный зал на пятьсот мест и очень приличная сцена. Сегодня давали спектакль — в поселок приехал областной драматический театр. «Сватовство на Гончаровке», украинская классика. Действие пьесы, кстати, происходит в Харькове, двести лет назад
Зал был набит битком. Дети и старики, местные и те, кто приехал автобусом из окрестных сел. Спектакль принимали прекрасно: смеялись, аплодировали удачным репликам. Чувствуя это, актеры старались еще больше. Яркие, гротескные, комические образы.
Поселок на семь тысяч жителей. Зал на пятьсот мест. Аншлаг.
Вот так-то.
Через три дня приедет симфонический оркестр. Пойду слушать.
P.S. Прекрасный получился концерт. Хиты: Мишель Легран, Нино Ротта, Артуро Сандовал, Еугениуш Дога… И конечно же, украинская классика: Лысенко, Билаш, «Червона калина»… В финале зал аплодировал стоя.
ДМИТРИЙ:
Засел писать очередной рассказ. На сей раз — хоррор. О том, что ждет российских захватчиков в украинских землях.
Спойлер: ничего хорошего.
И пусть рассказ этот — художественный вымысел, но реальность для тех, кто пришел с оружием в нашу страну, оборачивается ничуть не менее страшной своей стороной. Так что в этом плане в рассказе все достаточно реалистично — при всей его жутковатой мистике.
А мы будем жить.
ОЛЕГ:
Бессонница. Гомер. Сирены трубный глас.
Окраина горит. Горит и где-то в центре.
Ликует вражий чат: «…поражены две цели…»,
Я список кораблей читаю в третий раз.
Ракеты и Гомер — всё движется войной,
Кто б на ладью ступил, когда б не эта Троя?
Ещё один прилет в районе новостроя
И дым стеной.
Твой жребий, мой Приам, диктует седина:
Ждать, закусив губу, пока дерётся Гектор.
Да, возраст и царей кнутом сгоняет в гетто,
И некому пенять, такие времена.
Открой Пандоры бокс, дай вылететь надежде!
Что там ещё зажглось? Нет, это не свеча.
Ахейцев корабли горят у побережья?
Ну что же, в добрый час.
Встань и идиРассказ
«Пропал мальчик».
Я сидел в патрульной машине, припарковавшись у отделения Новой почты напротив Молодежного парка, и тупил в телефон, когда увидел в городском паблике это объявление. Пропал мальчик, Чаленко Валерий, одиннадцать лет. Ушел утром из дому, на звонки не отвечает. Всех, кто видел, просим сообщить…
Я бы пролистал дальше, не задумавшись. Чужая жизнь, чужая забота. Но родители выложили фото, а взгляд скользнул, зацепился, прикипел. Детское, мягко очерченное, серьезное не по возрасту лицо. Ямочка на левой щеке. Серые глаза с рыжими искорками. Густые брови вот-вот срастутся над переносицей. Вязаная шапочка сдвинута на затылок, наружу выбивается прядь вьющихся русых волос. Еще лет пять, и живая смерть девкам.
Я уже видел этого парня.
Нет, не в чатах. Я видел его в районах, которые пострадали от ракетных обстрелов больше других. Я заезжал туда в своих поисках, колесил по улицам и переулкам. Всматривался в руины, прислушивался, принюхивался, как охотничья собака. Вылезал из машины, бродил по черным, закопченным, гулким этажам; заходил в брошенное, разрушенное жилье. Позднее, выяснив, где прячутся те несчастные, кто нуждался в помощи, я уезжал прочь и вскоре возвращался. Приводил к намеченному дому нашу спасбригаду.
Да, мальчишка. Случалось, он вертелся неподалеку.
С домами, возле которых я замечал его, творилась какая-то чертовщина. Если во время поисков я фиксировал чье-то присутствие, то потом, вернувшись со спасбригадой, мы не находили в здании ни души. Когда я говорю «ни души» — это рутина, рабочий процесс, а не фигура речи.
Мальчишки к этому времени там тоже не было. Я списывал это на случайное совпадение. На мою ошибку. Бог знает на что еще.
Зря я это делал.
Я сказал, что видел его в районах? Нет, в одном районе, всегда в одном и том же. Должно быть, Чаленко Валерий, ты живешь неподалеку. С чего бы это ты вдруг пропал?
Пропасть в городе, расположенном рядом с линией фронта; в городе, обстреливаемом ракетами, а бывало, что и артиллерией, днем и ночью; в городе, где так легко из детского любопытства забраться в частично разрушенный дом, зайти в брошенную квартиру, где взрыв сжевал и выплюнул часть несущей стены, сунуть любопытный нос в обломки чьего-то быта — и сорваться вниз, на хищный, местами вздыбленный асфальт…
Короче, пропасть пропадом — это у нас дело плевое. Но чутье, помноженное на взгляд серых глаз, смотревших на меня с фотографии, подсказывало, что пропавший Валерка не из тех сорванцов, которые изнывают в поисках рискованных приключений.
Я вздохнул и уставился в окно машины, словно искал там ответы на вопросы. Через дорогу от меня ветер гнал поземку от края дороги в глубину парка. Снежная круговерть бежала по центральной аллее, сворачивала на детскую площадку, забиралась на пустой круг карусели, взлетала вверх, цеплялась за перекладину турника — и, сорвавшись, вприпрыжку удирала дальше, к развалинам спортивного комплекса, разрушенного прямым попаданием двух ракет еще в конце июня.
Сын моего друга занимался там борьбой. Давно, до войны. Сам друг в юности занимался там фехтованием. Ну, это уже совсем глухая древность. Даже не верится, что такое было.
Поземка. Наверное, дело в ней. Руины руинами, а поземка меня чем-то зацепила, задела за живое. Не правда ли, в слово «живое» каждый вкладывает свой собственный смысл?
Обругав себя за пустые сантименты, я тронулся с места.
Спустился по Веснина, увеличивая скорость, понесся по Шевченко. Словно гнался за кем-то, честное слово, или боялся опоздать! Обогнул водохранилище: мелькнула жиденькая лесопосадка, супермаркеты — один, другой. У рынка на Героев Труда я свернул налево и двинулся вверх, на Северную Салтовку. Дома провожали меня слепыми глазницами окон, заколоченными наглухо листами ДСП.
Ремонтники, волонтеры и городские коммунальщики оставляли открытыми только форточки, для проветривания.
Где я тебя видел, Валерий Чаленко? В районе Родниковой? Ага, сюда, а теперь сюда и снова возьмем вверх. Я не сразу понял, что сворачиваю туда, куда ведет меня поземка. А когда понял, то вдобавок понял еще и то, что впервые вижу такую поземку.
Она была не белой, а черной.
Реденькая, малозаметная, похожая на золу, взвихренную порывом ветра, она вилась впереди машины. Выскакивала на обочину, на тротуар, облизывала уцелевшие ларьки, киоски; снова мчалась вперед. В моем положении мало чему удивляешься, вот я и не удивился.
Поземка? Черная? Зимой?!
Ладно.
Когда я решил, что ладно, и не стоит внимания, она сгинула, как не бывало. Я остановил машину возле шлагбаума, загораживавшего въезд в частный сектор двора. Шлагбаум меня не остановил бы, но привычка — вторая натура. Еще только подъезжая, я видел, как черная поземка перед тем, как исчезнуть, лизнула что-то, неопрятной грудой валявшееся у шлагбаума. Сейчас, выбравшись из машины наружу, я ясно мог разобрать: нет, не что-то.
Кто-то.
У шлагбаума умирала собака. Похоже, ее сбили автомобилем. Крупная дворняга, рыжая с темными подпалинами, густо разбросанными по бокам и спине. Собака тяжело дышала, временами похрипывая. Бока ее вздымались и опадали, вызывая в памяти неприятную ассоциацию с мехами аккордеона.
Черная поземка была тут как тут. Вихрем вертелась вокруг подыхающего животного, закручивалась пепельными смерчиками. Приникала вплотную, налипала неопрятными комьями; обнюхивала, вылизывала, наслаждаясь вкусом и запахом смерти. Когда я приблизился, я услышал рычание. Нет, рычала не собака, та уже была не в силах угрожать кому бы то ни было. Да и звук был не звуком, а чем-то другим, непохожим на банальное колебание воздуха, хотя и однозначным по смыслу.
Рычала поземка, отгоняя меня от добычи. Увидела во мне соперника? Я прошел мимо, не останавливаясь.
Какое мне дело?
Собака, поземка — вряд ли они были причиной тому, что меня повело. Мир качнулся, утратил резкость. Близость смерти давно не тревожила меня: привык, смирился, принял как неотъемлемую часть работы. Приступы, подобные этому, начались в середине ноября и накатывали раз в две недели, затем чаще. Голова шла кру̀гом, зрение сбоило. Контуры окружающей действительности становились зыбкими, картонными, ненастоящими, а за ними проступало нечто большее, важное, и казалось, надо сделать шаг навстречу, всего один шаг, ну может, два или три, и рассмотришь, прикоснешься, оставишь прошлое за спиной, как змея оставляет сброшенную кожу…
Потом все проходило. Вот как сейчас.
Я понимал, что это значит. Не я первый, не я последний.
Избавляясь от остатков головокружения, я побрел дальше, во двор. Уставился на высотку, изуродованную давним прилетом. Взгляд еще не вернул былую остроту, но и так было видно: три квартиры на седьмом этаже открыты нараспашку. Внутри, в бесстыже выставленной на всеобщее обозрение наготе частной жизни, вскрытой приходом войны, как банка сардин вспарывается консервным ножом, что-то шевелилось, вздрагивало, забивалось в дальний угол.
Я знал, что это. Кто это.
Ветер, вцепившись в край, трепал выстуженную штору. Чувствуя себя шторой, которую треплют без малейших признаков жалости, я зашел в подъезд и потащился наверх по лестнице.
Лифт, естественно, не работал. Да и не для меня они теперь, эти лифты.
Внешняя стена дома, начиная от шестого этажа, была разрушена. Зима без спросу лезла в проломы, задувала вьюгой, наметала кучи снега, местами взявшегося мерзлой коркой. Частично была разрушена и лестница: почему-то вдоль, а не поперек. Узкая полоса уцелевших ступеней соседствовала с бессмысленной памятью о второй половине этих же ступеней, обвалившихся вниз, в темную дышащую пропасть. Вероятно, раньше тут были перила. Ну, раньше везде много чего было.