НП был рассчитан на двоих: наблюдатель и стрелок-наблюдатель. Лежачее место стрелка, застеленное потертым карематом, пустовало. Гармаш похлопал ладонью по каремату, и понятливый щенок легко запрыгнул в ячейку. Повозился, устраиваясь — и замер, уставившись в смотровую щель.
— Молодца! Туда и смотри. Они там, пидоры, которые на тебя фосфор скинули. Увидишь — маякни.
Гармаш проверил настройки и батарею тепловизора. Установил на штатив, прильнул к окулярам. Тепляк волонтеры подогнали что надо — бинокулярный Pulsar со всеми потрохами и запасными батареями. Вроде, чисто, никто не лезет. Но расслабляться нельзя: были случаи у соседей…
— Надо тебя назвать как-то, — не отрываясь от окуляров, он протянул руку, нашарил спину щенка, погладил. Ладонь скользила по густой и жесткой шерсти. Вряд ли он что-то чувствует, решил Гармаш. Как человек в зимних одёжках и шубе сверху.
— Неправильно без имени, — он хотел сказать «без клички», но язык не повернулся. — Как думаешь?
Щенок навострил чуткие локаторы ушей. Гармаш еще раз погладил питомца. Под шерстью ощущались тугие бугры мускулов. Вот бы нам так, а? Спишь в блиндаже, а мышца растет, как в качалке.
— Может, Питомец? Будешь Питомцем, а?
Тело Питомца напряглось. Мускулы сделались каменными, шерсть на загривке вздыбилась, больно уколов ладонь Гармаша. В утробе щенка родилось низкое ворчание, словно там завелся мощный мотор, быстро набирая обороты.
Тревога передалась Гармашу, как ток по силовому кабелю.
Схватив Питомца в охапку, он упал на земляной пол, прикрыв щенка собой. И еще в падении услышал звук выхода, отчетливо раздавшийся в ночной тишине.
Еще один. И еще.
— Все в укрытия! — заорал Гармаш в рацию. — Минометный обстрел!
Рвануло метрах в четырех перед НП. В смотровую щель влетели, посыпались на младшего сержанта комья земли и какие-то обломки. Хорошо хоть, не осколки мины. В свете вспышки второго, нет, третьего разрыва Гармаш увидел огрызок штатива. С обломками все стало ясно.
Гаплык тепловизору.
Щенок под Гармашем беспокойно заворочался.
— Вот така фигня, малята, — сказал ему Гармаш. — Спасибо, что предупредил. С меня причитается. Каша, небось, надоела? Мяса хочешь? Свежатинки?
Щенок извернулся и лизнул Гармаша в щеку. Язык у него был мокрый, шершавый, холодный. Младший сержант помнил, что холодным у собаки должен быть нос, а насчет языка — кто его знает?
Вражеские минометы продолжали работать. Нет, не зря лейтенант заставлял взвод окапываться: бойцы сидели в добротных блиндажах, каждый в четыре-пять накатов — такой разве что гаубичным снарядом пробьешь, и то не всяким.
Тепляк накрылся, оставался «перископ» — инфракрасная камера на телескопическом штативе с подсоединенным к ней планшетом. Так можно было вести наблюдение, не выглядывая в смотровую щель.
— Лежи здесь, — Гармаш хлопнул по плотно утрамбованному полу. — Лежать, понял?
Щенок, как ни странно, понял. Гармаш включил камеру, выдвинул штатив, отрегулировал высоту и уселся на пол, пристроив планшет на коленях. Вращая камеру поворотным рычажком у основания штатива — взводный умелец Тоха «Шуруп» смастерил — он принялся осматривать нейтральную полосу.
Ага, клякса. Белая. Вторая, третья…
На бедро легли тяжелые мягкие лапы.
— Видишь, приятель? Вот и пидоры. Крадутся, пока обстрел.
Он щелкнул кнопкой рации:
— Башня, Башня, это Маяк. Как слышите? Прием.
— Маяк, это Башня. Слышу вас. На связи Дикарь. Прием.
— На связи Стриж. К нам ползут.
«Стриж» был позывным Гармаша.
— На одиннадцать от вас, дистанция триста. Как понял? Прием.
— Стриж, вас понял. Проверяю.
И через полминуты:
— Плюс-плюс! Вижу кацапов. Работаем.
Рвануло еще три раза, и обстрел закончился: враг опасался накрыть свою ДРГ. Гармаш поводил камерой: больше ничего подозрительного. Поймал в «перископ» ползущих москалей и увидел, как первый дернулся и замер. Так, и второй лежит. Остальные спешно ползли назад. Еще двое не доползли: остались лежать на нейтральной полосе.
— С боевым крещением, Питомец! С меня мясо, я помню.
Слово Гармаш сдержал: правдами и неправдами выпросил у кашевара кость с остатками мяса. От подарка Питомец пришел в восторг, распушил шерсть, сделавшись вдвое больше (разве собаки так умеют?!), и исполнил ритуальный танец, вертясь юлой по всему блиндажу. Облизал благодетеля с ног до головы («Уймись! Хватит!»). После чего с энтузиазмом приступил к трапезе.
Это не каша, ясно читалось на довольной морде. Нет, это точно не каша!
Кость щенок обглодал до девственной белизны и припрятал в углу. Регулярно вытаскивал добычу из схрона и грыз — нет, не грыз, а увлеченно облизывал часами.
— Какой он Питомец! Натуральный Лизун! — заявил Тоха-Шуруп, сосед Гармаша по блиндажу. — Давай, меняй ему кличку!
— Иди ты! — обиделся Гармаш.
Шуруп и пошел. В караул заступать.
После ночи в карауле щенок начал понемногу выбираться из блиндажа. В солнечные дни прятался, а когда небо затягивало тучами, шастал по окопам, обследовал территорию, заглядывал в другие блиндажи.
Гладить себя не давал: скалился, рычал. Опытным путем родился ритуал: надо было приобнять побратима за плечи, на глазах Питомца пожать ему руку и уведомить: «Свои, понял? Можно!». Тогда побратим переходил в разряд «своих», кому щенок доверял.
К сожалению, зараза-Шуруп растрепал про любимое занятие Питомца. Теперь пол-взвода звало Питомца Лизуном. Новую кличку Питомец игнорировал; впрочем, он и на «Питомца» отзывался через раз.
При обстрелах Питомец без паники прятался в блиндаж. Когда дошло до стрелкового боя, щенок засел в окопе рядом с Гармашем. Грозно рычал и все порывался рвануть в контратаку.
— Сидеть, Питомец! Место!
Собачьи команды щенок пропустил мимо ушей.
— Нельзя! Подстрелят, дурашка…
Подстрелят? Щенок внял, передумал соваться под пули.
— Разведка боем, — хмуро сообщил лейтенант, когда атака захлебнулась. — Огневые точки вскрывают, ищут слабое место.
С неделю держалось относительное затишье. Погода испортилась, небо затянуло серой маскировочной сетью. Накрапывал дождь: мелкий, противный. Питомец пользовался затишьем вовсю. Окончательно освоившись на позициях, он начал совершать вылазки по окрестностям. Его видели на нейтральной полосе, у позиций соседнего взвода; на поле, за которым начинался лес, попаленный фосфором.
Сбежит, грустил Гармаш. А что поделать? Не на цепь же его сажать?!
За эти дни пёс вымахал: куда там! Ради интереса Гармаш поднял любимца на руки — и едва не сорвал спину. Легче было бы поднять Шурупа в полной снаряге! Надо, кстати, новую подстилку соорудить — на старой Питомец уже не умещается.
По окопам ползли разговоры:
— Полевки куда-то пропали. Раньше спасу от них не было…
— Небось, Запал всех вывел!
— Может, и Запал… А где Запал?
— В смысле?
— Три дня кота не видел. Дикарь с Сенсом обыскались…
Ночью Гармашу приснился дурной сон. Ночной лес, сплошь буреломы, поросшие бородами мха, коряги, похожие на чудищ с когтистыми лапами. Кроны деревьев закрывали небо — ни звезд, ни луны, лишь гнилушки в траве мерцали холодным светом. Чавканье, хруст, скрип. Посреди поляны, залитой лунным молоком, пировал ком спутанной шерсти, похожий на копну сена. Он пожирал содрогающегося в агонии человека. Погружал морду, или что там у него, в разодранный живот, в парующие внутренности — чавкал, хрустел костями. И еще этот скрип: заунывный, механический…
Гармаш заорал — и проснулся.
Кто-то облизывал его босую ступню, выпроставшуюся наружу. Сон? Явь?! Гармаш дернулся, подобрал ноги под себя; судорожно нашарил фонарик. В электрическом луче вспыхнули два ярких кругляша. Проступила косматая морда, мелькнул язык.
Гармаш едва не заорал снова.
— Лизун, ты?! Питомец?!
Питомец обиженно заворчал: еще и ты обзываешься!
Смех, злость, стыд, страх — такой дикой смеси чувств младший сержант не испытывал никогда в жизни.
— А ну прекрати! Кончай лизаться, понял?
В ворчании Питомца пробились виноватые нотки.
— Спать! И мне дай выспаться.
Питомец моргнул и сгинул.
А утром на позиции объявился Влад Филонов с позывным «Фил». Вернулся из отпуска по ранению.
До обеда Фил мотался, как оглашенный: доложился командиру, заново встал на довольствие, получил оружие и БК. Застолбил пустующие верхние нары в четвертом блиндаже, со всеми наобнимался, всюду сунул свой любопытный нос. После обеда заговорщицки поманил Гармаша в дальний «аппендикс», где хранился НЗ, перенесенный из леса. Но сказать ничего не успел:
— Все на позиции! Пидоры лезут!
Атака выдалась так себе: две бэхи, человек двадцать пехоты. Бэхи, правда, успели плотно отработать по окопам. Но потом в головную удачно зарядили из РПГ — и грязно-зеленая железяка, дымя, попятилась в посадку. Не доползла, встала. Из нее тараканами посыпался экипаж: одного по ходу сняли, остальные укрылись за горящей машиной и растворились в посадке. Вторая бэха, огрызаясь, тоже отступила. По ней саданули из СПГ, промахнулись. Отступила и пехота, оставив на нейтралке трех-четырех «двухсотых».
Во взводе оказалось трое «трехсотых». Вызвали санитарный «Хаммер», двоих отправили в тыл, в госпиталь. Тоха-Шуруп от госпиталя отказался: «Фигня, воюем!» Бойцы разгребали осыпавшуюся с брустверов землю, набивали патронами магазины и ленты. Начались прилеты, пришлось укрываться в блиндажах. С полчаса москали долбили позиции взвода минами, пока издалека не заработала украинская арта.
Когда наступило затишье, уже в сумерках, к Гармашу опять подошел Фил.
— Питомец, говоришь? Впечатляет! Давай, рассказывай.
От Филова восхищения, а еще оттого, что он назвал пса Питомцем, а не Лизуном, Гармаш растаял. Фил слушал, делал круглые глаза, сыпал вопросами.
— …ожог? Точно от фосфора? Ну да, от чего же еще…