Ловушка… для себя
«Напрасные потуги»
Снова вернемся в декабрь 1979 года. Вот-вот настанет тот роковой день, который на всех мировых календарях XX века можно будет закрасить черной краской. Но покуда мало кто догадывается об этом. Предстоящее военное вторжение в Афганистан держится в глубокой тайне. Даже некоторые высшие офицеры Генштаба до самых последних дней не будут посвящены в детали будущей крупномасштабной акции.
Еще не придуманы лукавые формулировки, призванные хоть как-то спасти лицо Кремля: «ограниченный воинский контингент», «миссия дружеской помощи», «интернациональный долг». Все это еще впереди, это почти на десятилетие прочно войдет в лексику наших политиков, журналистов, дипломатов.
А покуда… Страна живет в обычном парадно-бесцветном распорядке застойно-застольных годов. Газеты сообщают о том, что началось выдвижение кандидатов в депутаты Верховных Советов союзных республик, и, конечно же, «народ называл имена самых достойных». На советско-ангольских переговорах в Кремле стороны подтвердили совпадение их позиций по многим вопросам, в том числе по обеспечению прочного мира и безопасности народов. В Дели вышла в свет книга «Л. И. Брежнев. Страницы жизни». Продолжается строительство Байкало-Амурской магистрали, а Москва вовсю вела подготовку к Олимпийским играм. Были опубликованы итоги Всесоюзной переписи населения СССР. Нас насчитали 262 миллиона 436 тысяч человек.
И ничто, никакие примеры, не указывали на готовящееся вторжение советских войск на территорию соседнего суверенного дружественного государства. Разве что скупее становились вести ТАСС из Кабула. Но кто тогда замечал это…
Впрочем, нет, в печати промелькнуло одно сообщение, заставившее искушенных аналитиков обратить на себя внимание. 23 декабря «Правда» в заметке с характерным заголовком «Напрасные потуги» писала: «В последнее время западные, особенно американские средства массовой информации распространяют заведомо инспирированные слухи о некоем «вмешательстве» Советского Союза во внутренние дела Афганистана. Дело доходит до утверждения, что на афганскую территорию будто бы введены советские «боевые части». Все это, разумеется, чистейшей воды вымыслы».
До ввода войск остаются между тем считанные часы.
Воистину прав Леонид Андреев: «Ложь перед самим собой — это наиболее распространенная и самая низкая форма порабощения человека жизнью». Здесь лгали на государственном уровне, лгали народу, цинично и открыто, ничуть не стыдясь и не краснея.
А когда свершилось, многие невольно провели параллель, прямо-таки напрашивающуюся, бьющую в глаза, с печальной памяти майским «Заявлением ТАСС» 1941 года о провокационных слухах, специально распространяемых западными разведками по поводу подготовки Германии к нападению на Советский Союз.
Тогда пробовали защитить честь чужого мундира, не веря никому, кроме Гитлера. Теперь — своего. В равной мере обе попытки оказались неуклюже-топорными, примитивными, сработанными по нехитрому стереотипу.
Можно ли было избежать ввода войск в ДРА? Л. И. Брежнев в незамедлительно последовавшем интервью той же «Правде» говорил о «непростом решении» и об одной из причин его: не допустить превращения Афганистана в «империалистический военный плацдарм на южной границе нашей страны».
Попробуем разобраться в возникшей тогда ситуации, оценивая события и суждения в контексте времени. Того, а не нынешнего времени, когда все мы вдруг разом прозрели и поумнели.
Двадцать просьб
«Я был приглашен к тов. Амину, который по поручению H. М. Тараки высказал просьбу о направлении в Кабул 15–20 боевых вертолетов с боеприпасами и советскими экипажами для использования их в случае обострения обстановки в приграничных и центральных районах страны против банд мятежников и террористов, засылаемых из Пакистана.
При этом было заверено, что прибытие в Кабул и использование советских экипажей будет сохранено в тайне…
Резолюция тогдашнего начальника Генерального штаба Н. В. Огаркова: «Этого делать не следует».
«Тараки, а также Амин неоднократно возвращались к вопросу о расширении советского военного присутствия в стране. Ставился вопрос о вводе примерно двух дивизий в ДРА в случае чрезвычайных обстоятельств «по просьбе законного правительства Афганистана». В связи с этим заявлением афгёнского руководства было заявлено, что Советский Союз на это пойти не может…
«…B беседах с нами 10 и 11 августа X. Амин отметил, что использование войск в Кабуле против мятежников станет возможным после положительного решения советским руководством просьбы правительства ДРА и лично H. М. Тараки о размещении в афганской столице трех советских спецбатальонов. 12 августа председатель службы безопасности Сарвари по поручению X. Амина просил нас об ускорении выполнения просьбы руководства ДРА о направлении советских спецбатальонов и транспортных вертолетов с советскими экипажами.
«11 августа состоялась беседа с X. Амином по его просьбе. Особое внимание в ходе беседы было уделено просьбе о прибытии советских подразделений в ДРА.
X. Амин убедительно просил проинформировать советское руководство о необходимости скорейшего направления советских подразделений в Кабул. Он несколько раз повторял, что «прибытие советских войск значительно поднимет нам моральный дух, вселит еще большую уверенность и спокойствие».
Далее он сказал: «Возможно, советские руководители беспокоятся о том, что недруги в мире расценят это как вмешательство во внутренние дела ДРА. Но я заверяю вас, что мы являемся суверенным и независимым государством и решаем все вопросы самостоятельно… Ваши войска не будут участвовать в боевых действиях. Они будут использованы только в критический для нас момент. Думаю, что советские подразделения потребуются нам до весны».
«20 августа был приглашен к Амину. В ходе беседы тов. Амин поставил ряд вопросов о том, что в районе Кабула сосредоточено большое количество войск, в том числе с тяжелым вооружением (танковые, артиллерийские и другие части), которые можно было бы использовать в других районах страны для борьбы с контрреволюцией, если бы СССР согласился выделить соединения (1,5–2 тысячи) коммандос (десантников), которых можно было бы разместить в крепости Бала-Хисар. Для борьбы с контрреволюцией они привлекаться не будут.
Далее Амин поставил вопрос о замене расчетов зенитных батарей 77 зенап, прикрывающих Кабул и располагающихся на господствующих высотах вокруг города, в благонадежности которых он не уверен, на советские расчеты…
«25 августа совместно с главным военным советником встретился с Амином.
Амин вновь поднял вопрос о вводе наших войск в Кабул, что, по его мнению, высвободит одну из двух дивизий кабульского гарнизона для борьбы с мятежниками.
Ответил Амину, что ввод наших войск может привести к осложнению военно-политической обстановки в регионе и усилению американской помощи мятежникам.
Резолюция министра обороны СССР Д. Ф. Устинова: «Доложить ЦК КПСС».
«3 декабря состоялась встреча с X. Амином. Во время беседы X. Амин сказал: «Мы намерены передать часть личного состава и вооружения дивизий (из Мазари-Шарифа и Баглана) для формирования подразделений народной милиции. В этом случае вместо ввода в ДРА советских регулярных войск лучше прислать подразделения советской милиции, которые совместно с нашей народной милицией смогли бы обеспечить безопасность и восстановить порядок в северных районах ДРА.
Теперь остается расшифровать, кто же эти люди, подписавшие донесения, отправленные в Москву, доложенные, кому следовало, и положенные затем на архивные полки с грифом «Секретно».
Уже упоминавшиеся в первой главе:
Лев Николаевич Горелов, генерал-лейтенант, главный военный советник в ДРА.
Борис Николаевич Пономарев, секретарь ЦК КПСС.
Александр Михайлович Пузанов, посол СССР в Афганистане.
Борис Семенович Иванов, генерал-лейтенант КГБ.
А также новые имена:
Иван Григорьевич Павловский, генерал армии, главком сухопутных войск — заместитель министра обороны СССР.
Султан Кекезович Магометов, генерал-полковник, с середины ноября 1979 года сменил в Афганистане Л. Н. Горелова.
Ради справедливости укажем, что не только афганские руководители просили о вводе войск на территорию ДРА (а таких просьб всего было 20), причем 7 из них высказывались Амином после устранения им Тараки. Наши представители тоже иногда слали в Москву предложения о необходимости направить в Афганистан какие-либо подразделения для обеспечения безопасности советских граждан. Так, 19. марта 1979 года совпосол и представитель КГБ предложили «рассмотреть вопрос о каком-то участии, под соответствующим подходящим предлогом, наших воинских частей в охране сооружений и важных объектов, осуществляемых при содействии Советского Союза. В частности, можно было бы рассмотреть вопрос о направлении подразделений советских войск:
а) на военный аэродром Баграм…
б) на Кабульский аэродром…
В случае дальнейшего осложнения обстановки наличие таких опорных пунктов позволило бы… при необходимости обеспечить безопасность эвакуации советских граждан».
1 августа советские представители в Кабуле сообщали: «…есть необходимость положительно отнестись к просьбе афганских друзей и в ближайшие дни направить в Кабул спецбригаду».
Все это свидетельствует о сложности тогдашнего положения в ДРА, неоднозначности его оценок.
Свидетельствуют генералы и дипломаты
— Обстановку в Афганистане я знал хорошо, — вспоминал в беседе с одним из авторов этой книги Иван Григорьевич Павловский. — Не раз бывал там. В августе 1979-го с группой генералов вновь прилетел в Кабул. Передо мной ставилась задача организовать помощь в очистке территории ДРА от душманов, как было принято называть оппозиционеров. В этих операциях должны были участвовать только подразделения афганской армии.
Помню, перед самым вылетом из Москвы я позвонил в Сочи проводившему там отпуск министру обороны СССР Д. Ф. Устинову, заместителем которого, будучи главкомом, являлся. Среди прочих вопросов задал Дмитрию Федоровичу и такой:
— Планируется ли ввод войск в Афганистан?
— Ни в коем случае! — категорично ответил министр.
Таково было тогда, как я понял, мнение члена Политбюро, о чем я по прилете в Кабул уведомил нашего посла А. М. Пузанова.
Сразу же нанес визит Тараки. Пожилой добродушный человек, склонный к отвлеченным, философским рассуждениям, что свойственно писателям, принял меня открыто, я бы даже сказал, сердечно. В конце разговора сказал:
— А теперь езжайте к Амину.
Амин был премьер-министром и министром национальной обороны в правительстве Тараки. Насколько я был информирован, они дружили, друг без друга не обедали. Амин был предупрежден о моем визите. Он выглядел энергичным, напористым, активным, показал, что разбирается в военном деле. В нем не обнаруживалось ничего такого, что вскоре, после захвата им власти, многим дало повод говорить о его кровожадности. Впрочем, он умел маскировать свои намерения…
Амин попросил меня передать Д. Ф. Устинову свою просьбу о вводе одной бригады воздушно-десантных войск. С ее помощью он хотел покончить с враждебными бандитскими группировками. А возможно, и использовать ее для еще большего укрепления своего влияния, демонстрации своей силы. Подчеркиваю, речь шла только об одной бригаде.
Я уже говорил о мнении члена Политбюро на сей счет. Тем не менее еще и еще раз решил проанализировать обстановку. Любой ввод войск на чужую территорию, пусть даже дружественной нам страны, должен обусловливаться весьма серьезными причинами. Таких причин я в Афганистане не видел. Велась борьба между различными группировками НДПА, обостренная межнациональной племенной рознью. Агрессия извне в тот момент республике не грозила — немногочисленные формирования душманов не в счет. Есть ли надобность в присутствии бригады ВДВ? К тому же ее негде было разместить.
Я отправил в Москву шифровку, в которой сообщил о просьбе Амина и счел необходимым высказать свое мнение: «Вводить войска нецелесообразно».
Я передал также Д. Ф. Устинову, что лично побывал у Тараки и Амина. По ответной реакции Дмитрия Федоровича понял: Москва не доверяет Амину.
3 ноября 1979 года я возвратился из Афганистана в Москву. Возвратился с трудом, так как лично маршал Устинов все оттягивал срок моего возвращения. Потом я понял, почему… В день прибытия я сразу же направился в Министерство обороны для доклада маршалу Устинову. Он встретил меня холодно, мимоходом поинтересовался, знал ли я о внутрипартийной борьбе в НДПА? Закончив доклад об обстановке в стране, я высказал мнение о том, что нет необходимости вводить наши войска в Афганистан, привел в поддержку своего мнения ряд соображений. Но меня министр не стал слушать…
О вводе войск я узнал из официальных сообщений. Все держалось в секрете, обсуждалось крайне узким кругом лиц.
Спустя одиннадцать месяцев я был вызван к Устинову. Дмитрий Федорович объявил мне: «Пойдете в группу генеральных инспекторов». Так закончилась моя служба на посту главкома сухопутных войск.
Вот так Герой Советского Союза Павловский изложил свои воспоминания. Вероятно, мог бы поведать больше, но не стал, не захотел. Разговор наш происходил летом 1989 года, до известных выводов второго Съезда народных депутатов оставалось немало месяцев. Герои в мирной жизни бывают весьма осторожными. Но то и хорошо, что беседа наша состоялась за нолгода до съезда.
Не будем пускаться в полемику с Иваном Григорьевичем относительно того, мог ли не знать главком сухопутных войск о дате ввода наших войск. Вероятно, кое-что он запамятовал. Например, то, что 24 декабря присутствовал на совещании руководящего состава Министерства обороны, где Д. Ф. Устинов объявил о принятом советским политическим руководством решении ввести войска в ДРА. Тогда же была подписана директива на ввод войск, в которой устанавливалось время «Ч» — дата пересечения Государственной границы СССР.
Главное, однако, в другом: как и некоторые другие военачальники, И. Г. Павловский занимал определенно отрицательную позицию в отношении целесообразности военной акции в ДРА.
Такую же позицию занимал наш главный военный советник в ДРА генерал-лейтенант Л. Н. Горелов.
— Еще в январе 1979 года в беседе со мной Амин начал зондировать почву относительно возможного ввода отдельных советских воинских подразделений, — вспоминает Лев Николаевич. — Я немедленно доложил об этом начальнику Генерального штаба Н. В. Огаркову. Николай Васильевич высказался категорично: «Никогда мы наши войска туда не пошлем. Бомбами и снарядами мы там порядок не установим. И больше не поддерживай с Амином такие разговоры»…
Со стороны афганского руководства, однако, продолжали следовать аналогичные просьбы, носившие, я бы сказал, полуофициальный характер. Я доказывал, что вводить хотя бы одну дивизию нецелесообразно. При этом, отвечая афганским руководителям, ссылался опять-таки на мнение Огаркова. «Во-первых, — говорил я, — это подорвет ваш авторитет и покажет вашу слабость; во-вторых, при ведении боевых действий ваша армия спрячется за спины советских войск; в-третьих, это озлобит ваш народ».
В это время силы оппозиции сделали несколько вылазок против правительственных войск. Так, в марте они перерезали коммуникации в Хосте. В такой ситуации я попросил прислать эскадрилью транспортных самолетов, чтобы перебросить в блокированный Хост продовольствие. Прибыли АН-12, а для их охраны — десантный батальон, разместившийся в Баграме. Подчеркиваю, десантники прибыли лишь с целью охраны аэродрома и наших самолетов.
Памятен мне приезд в Кабул И. Г. Павловского. С его участием силами афганской армии было проведено несколько операций. Освобожден город Ургун. Убитых ни с той, ни с другой стороны не было. Павловский и прибывшие с ним генералы и офицеры помогли организовать более интенсивную подготовку афганской армии.
В конце сентября меня запросила по ВЧ Москва: «Срочно прилетайте!» Через день я уже был в Генштабе, у Огаркова. Тот повел меня к Устинову. Вместе с ним поехали на Старую площадь, в ЦК. Нас приняли Андропов, Громыко, Пономарев, кажется, присутствовал кто-то еще. Одновременно со мной вызвали генерала КГБ Б. С. Иванова.
Минут двадцать я докладывал обстановку. Говорил, что думал, как оно есть на самом деле. Мятежники в ряде мест пользуются поддержкой населения, из 185 уездов 30 находятся под их контролем. Племена пошли на переговоры с правительством, но часть из них укрылась в горах, и, видимо, с весны надо ожидать с их стороны активных действий. Рассказал о борьбе внутри НДПА, о мерах правительства по стабилизации положения в стране, отметив, что органы местной власти создаются медленно, партактивисты не идут в народ.
Меня спросили о состоянии афганской армии. Армия, сказал я, составляет основную опору режима. Она учится, набирается опыта. Уровень ее несколько повысился, хотя есть и большие проблемы. Скажем, офицерами она укомплектована лишь наполовину.
Андропов поинтересовался моим мнением об Амине. Волевой, чрезвычайно работоспособный, превосходный организатор, аттестовал я Амина. И в то же время хитрый, коварный, провел ряд репрессий. Что касается отношения к СССР, то во всеуслышание провозглашает нерушимую дружбу Афганистана с нашей страной. Неоднократно просил ввести советские войска, в том числе для личной охраны. Хочет встретиться с Л. И. Брежневым.
Разговор опять перекинулся на афганскую армию. Я назвал цифры: 10 дивизий, 145 тысяч человек личного состава, 650 танков, 87 БМП, 780 БТР, 1919 орудий, 150 самолетов, 25 вертолетов, 3 зенитно-ракетных комплекса. Эти данные настолько врезались мне в память, что называю их сейчас без заглядывания в «шпаргалку». Армия может выполнять поставленные перед ней задачи, однако ее уровень все-таки не соответствует современным требованиям, заключил я.
Видимо, далеко не во всем разделил мои взгляды генерал Иванов, который докладывал уже после того, как я ушел.
В октябре я вновь был вызван в Москву, но не один, а с моим коллегой В. П. Заплатиным. Об этой поездке спросите лучше Василия Петровича, он вам расскажет со всеми подробностями.
Меня же решили в Афганистане заменить. По правде сказать, я зверски устал, спал по 3–4 часа. Но о замене не просил. Скорее всего, определенных лиц не устраивала моя позиция в отношении возможного ввода войск и взгляд на личность Амина.
В течение двух с лишним месяцев вводил в курс дела моего преемника генерал-лейтенанта Г. И. Демидкова. Тот вернулся в Москву, доложил Устинову согласованную со мной точку зрения на развитие событий в ДРА и сразу впал в немилость. Григория Ивановича вместо Афганистана отправили в Монголию. А меня сменил генерал-полковник С. К. Магометов.
6 декабря 1979 года я прилетел в Москву насовсем. Состоялся подробный разговор с Огарковым. «Лев Николаевич, будет ли афганская армия стрелять в наших солдат?» — неожиданно спросил Николай Васильевич. «Никогда», — ответил я. Спустя короткое время понял, почему он спросил меня об этом.
О вводе войск я узнал в крымском санатории. Не мог ни есть, ни пить. Бросил санаторий и уехал домой в Кишинев…
Я очень доволен тем, что не участвовал в этой авантюре, что совесть у меня чиста.
Предоставим слово еще одному военному — генерал-майору В. П. Заплатину, хорошо знавшему тогдашнюю ситуацию в ДРА.
— В мае 1978 года меня спешно направили в Афганистан как советника начальника главного политуправления афганской народной армии.
Встретили радушно. Я сразу же был принят Тараки, который дал мне полную инициативу во всем. Довелось побывать во всех гарнизонах, где стоял хотя бы один афганский батальон. Каждый день мне представляли двадцать — тридцать офицеров, рекомендованных на политработу. Отбирал тех, кто, по моему разумению, наиболее подходил для этого. Вскоре началась учеба первой группы отобранных афганских офицеров.
— Василий Петрович, положение в Афганистане обострялось с каждым месяцем. Чувствовали ли вы это?
— Несомненно. Особенно влияли на ситуацию отношения между руководителями НДПА, разногласия «халькистов» и «парчамистов». И хотя расхождения во взглядах публично отрицались (Тараки, например, на одной пресс-конференции так и заявил: «Парчам» и «хальк» — это одно и то же, между ними нет никакой разницы, мы не отделялись друг от друга и вместе обрушивались на своих врагов…»), на деле происходило иначе. Борьба за власть становилась все ожесточеннее.
И вот здесь некоторые наши советники, на мой взгляд, не разобрались в ситуации. «Все валится, все рушится», — считали они. Таков был рефрен их сообщений в Москву. Вместо детального, глубокого, объективного анализа обстановки возобладали эмоции. Возможно, кому-то это было на руку, кто-то преследовал свои личные интересы — не берусь судить.
Не лучше действовали и приезжавшие из Москвы ответственные работники различных ведомств. Вспоминаю появление в Кабуле заместителя министра внутренних дел СССР В. С. Папутина. Первый раз он посетил Афганистан в 1978 году, стремясь наладить сотрудничество по линии МВД. Второй раз, о котором веду речь, Папутин прилетел в Кабул 22 ноября 1979 года. Через несколько дней только что назначенный послом в Афганистане Ф. А.)Габеев позвонил мне и попросил зайти к нему. Он показал текст шифровки, которую надлежало отправить в Москву. В ней оценка ситуации в Афганистане давалась резко субъективной, в том числе неверно оценивалось и состояние армии. Под документом стояла подпись Папутина. Табеев, едва начавший знакомиться с положением дел в стране, хотел проконсультироваться со мной, для чего и позвал к себе.
— Категорически не согласен с текстом, — без обиняков сказал я и объяснил, почему.
— Тогда идите к Веселову (партийному советнику. — Авт.) и вместе исправьте текст, как считаете нужным.
Мы с Веселовым срочно встретились с Папутиным.
— Вы, Виктор Семенович, успели побывать только в одном гарнизоне, как же можете судить в целом об афганской армии? — в лоб спросил я его.
После некоторого сопротивления он вынужден был согласиться с нашими доводами. Текст был скорректирован и в таком виде отправлен в Москву.
Я не виню лично Папутина — таков был стиль работы многих приезжавших в ДРА наших высокопоставленных руководителей. Да и часть находившихся в Кабуле советников не отвечала своему назначению.
(28 декабря 1979 года на 54-м году жизни В. С. Папутин покончил с собой. «Правда» опубликовала некролог, разумеется, без намека на самоубийство только 4 января. Трудно судить, был ли шаг бывшего партийного работника, а затем генерал-лейтенанта внутренней службы продиктован поездкой в Кабул или чем-то иным. По Москве ходили противоречивые слухи, некоторые связывали трагический исход с Афганистаном).
Ф. А. Табеев: Тут какое-то недоразумение. Этого не могло быть, поскольку Папутину, приезжавшему исключительно для проверки работы советников МВД, не требовалось подписывать у меня свою телеграмму. У них, в представительстве МВД, была своя шифросистема. Никогда я не визировал их телеграмм.
Самоубийство этого генерала абсолютно не связано с Афганистаном. Надо сказать, что он сильно пил. В Кабуле напивался ежедневно. К тому же страдал манией преследования: ему казалось, что во всех помещениях установлена подслушивающая аппаратура, что за ним постоянно следят.
Узнав об этом, я рассказал Папутину одну историю, приключившуюся со мной в Каире. Меня как руководителя делегации разместили в роскошной пятикомнатной резиденции, однако по недосмотру прислуги полотенца и стаканы там были грязные. Что делать? Встречавший меня дипломат шепнул: «Выругайтесь по этому поводу да погромче». Так я и сделал: выразил свое возмущение. Через несколько минут, откуда ни возьмись, появились весьма любезные люди и все мигом исправили. «Так и ты, — сказал я Папутину, — пошли их всех подальше»…
Видно, о его запоях кто-то сообщил в Москву. Звонит мне из ЦК Пономарев: «У нас сигнал на Папутина». «Проверю», — осторожно отвечаю я Борису Николаевичу. «Не надо ничего делать. У него командировка заканчивается — пусть выезжает». Он и уехал.
За время пребывания в ДРА лишь однажды В. П. Заплатин побывал на Родине. Произошло это в октябре 1979 года. Его и главного военного советника в Афганистане Л. Н. Горелова принял Д. Ф. Устинов.
Поездка в Москву сопровождалась любопытным эпизодом. Заплатин и Горелов сообщили Амину о своем предстоящем отлете.
В конце беседы Амин доверительно спросил: «А если я напишу личное письмо Брежневу, отвезете?»
О просьбе Амина генералы тут же проинформировали посла. Пузанова это ввергло в сильное волнение. Интересно, что пишет Амин нашему генсеку? Может, жалуется на кого-то из высоких советских представителей в Кабуле? Но как узнать? Разве что…
Однако новый афганский лидер оказался предусмотрительным. Письмо с пятью сургучными печатями было доставлено прямо к трапу самолета, за пять минут до вылета.
По прилете в Москву Горелов вручил письмо начальнику Генерального штаба Н. В. Огаркову. «Хорошо, — сказал тот. — Передам его в КГБ — пусть они решают, что с ним делать».
Позже Заплатин узнал о содержании письма. Амин просил Брежнева о встрече, просил выслушать его. Ему казалось, и не без оснований, что в Москву идет необъективная информация. Увы, говорить с ним не захотели.
— Давайте вернемся к встрече с Устиновым. О чем вы беседовали с членом Политбюро, министром обороны?
— В разговоре принимали участие начальник Генерального штаба Н. В. Огарков, начальник Главпура А. А. Епишев, начальник одного из главных управлений Генштаба Н. А. Золотов и Л. Н. Горелов. Лев Николаевич заметно волновался, говорил сбивчиво. Волновался и я. Обрисовав обстановку, мы выразили мнение, что Амин с уважением относится к Советскому Союзу, что надо иметь в виду его большие реальные возможности и использовать их в наших интересах. Если что-то не получается, то вину за это несем мы, советники.
— Говорилось ли о возможности ввода войск?
— Об этом даже не заходила речь. Акцент делался на то, в состоянии ли афганская армия противостоять мятежным силам. «Да», — сказали мы.
— Итак, завершался 1979 год. Чувствовали ли вы, что надвигаются события, которые вскоре всколыхнут весь мир? Были какие-то признаки возможного осуществления столь крупной военной акции?
— Повторяю, я не допуска а этого. Конечно, замыслов наших военных верхов я не знал. Далеко не во все был посвящен.
10 декабря я вновь был вызван в Москву. Сама процедура этого вызова была настолько необычной, что заслуживает подробного рассказа. По существу, меня обманом выманили из Кабула, придумав совершенно нелепый, недостойный предлог.
— Но какой смысл был во всем этом? Вы — человек военный, генерал. Разве недостаточно было просто приказать вам прибыть в Москву к определенному времени?
— Я и сам до сих пор пребываю в недоумении. А дело было так. В тот день я выступал с лекцией перед афганскими офицерами в военном училище. Вдруг сообщают, что мне следует немедленно прибыть в узел связи для важного разговора с Генштабом. Приезжаю в узел связи, меня тут же соединяют с генерал-лейтенантом Л. Н. Ошурковым. Он говорит: «Внимательно слушайте меня. Ваша дочь обратилась в ЦК КПСС с просьбой о встрече с отцом, то есть с вами. Ее просьба удовлетворена. Вам следует сегодня вылететь в Москву». Еще ничего толком не поняв, отвечаю: «Самолет в Москву уже ушел, следующий будет через два дня». — «Это не ваша забота. Вам надо к 18.00 прибыть на авиабазу Баграм, куда за вами будет направлен самолет».
В полном недоумении, терзаемый страхами за дочь, я отправился в посольство: может, там что-то прояснится? Но посол Ф. А. Табеев, сочувственно выслушав меня, ответил, что по их линии никакой информации не проходило. Что же случилось? Хорошо зная свою дочь, я не мог и мысли допустить, чтобы она могла обратиться в Центральный Комитет. Снова позвонил Л. Н. Ошуркову: «Жива дочка?» — «Жива. Но других вопросов не задавайте, все узнаете в Москве».
На вертолете отправился в Баграм. Самолет туда прибыл с 4-часовым опозданием да еще заправлялся, словом, в Союз мы вылетели только под утро. В Ташкенте меня, одного-един-ственного, ждал другой самолет, ИЛ-18. Пока летел в пустом салоне до Москвы, о чем только не передумал. Никак не мог взять в толк, отчего же это такую невероятную заботу проявили о генерале, с которым захотела поговорить его собственная дочь? Нет, тут что-то не так…
Сразу с аэродрома приехал в Главпур к его начальнику А. А. Епишеву. Он принялся расспрашивать о ситуации в Афганистане. Час разговаривал со мной, два… А о дочери — ни слова. И постоянно записывал за мной в блокнот, хотя раньше этого не делал. Потом говорит: «Я отлучусь на совещание в ЦК, а ты меня жди».
Воспользовавшись паузой, я позвонил дочери: «У тебя все нормально?» — «Все хорошо». И чувствую по голосу, что это на самом деле так.
На следующее утро, едва я появился в Главпуре, взволнованный дежурный сообщил: «Вас уже везде ищут». Епишев сразу повел меня к Д. Ф. Устинову. Тот вышел в приемную из своего кабинета вместе с Огарковым. Был в шинели. «Ты, — говорит, — пока товарищу Огаркову все доложи, а когда я вернусь, расскажешь».
И начальник Генштаба, а затем министр долго расспрашивали о ситуации в ДРА, о расстановке сил. Я откровенно обрисовал обстановку — так, как ее понимал. Сказал, что трудностей немало, но афганская армия становится на ноги, она вполне дееспособна. «Кто такой Амин?» Ответил, что он хороший организатор, крупная политическая фигура. Да, за расправу над Тараки оправдания ему нет, но Амин не дал ни малейшего повода думать, что он не с нами. Помню, министр раздраженно бросил: «У вас у всех там разные оценки, а нам здесь решение принимать». О вводе войск речи не было. Только Н. В. Огарков как бы мельком спросил насчет возможности военной акции. Я ответил, что не усматриваю в этом необходимости. Вот и все.
Увиделся я и с тем самым генерал-лейтенантом, который лгал мне по телефону про дочь. Он смутился. «Я, — говорит, — ничего сам не выдумывал. Как мне вышестоящие начальники продиктовали, так я вам и передал. Слово в слово».
А вопрос о моем возвращении как-то незаметно завис. Сначала меня вдруг отправили в командировку в Одессу, потом во Львов, якобы изучить настроения афганцев, обучающихся в наших военных училищах. Поначалу я принял это поручение за чистую монету, но потом понял: просто не хотят, чтобы я именно в тот момент находился в Афганистане. Теперь там требовались другие люди.
Когда же наши войска перешли Амударью, А. А. Епишев вновь меня вызвал: «Вот видишь, что происходит. Надо немедленно возвращаться туда». «Алексей Алексеевич, — ответил я, — можно высказать свое мнение?» — «Давай». — «Я считаю, что теперь мне в Афганистане делать нечего». — «Почему?» — «Потому что вижу: руль там будет круто повернут, а это не соответствует моим принципам, убеждениям. Найдите мне замену».
Об этом разговоре доложили министру, потом в ЦК. Согласились с моими доводами, оставив служить в Союзе. Епишев мне, правда, сказал: «Так тебе же все равно надо ехать за женой, за вещами». — «Не поеду. Попрошу, чтобы жене помогли вернуться товарищи». — «Ну, смотри!» А в Кабуле среди наших советников уже пошла молва: Заплатина из партии исключили, из армии уволили. Как это у нас бывает.
А что происходило дальше — вы знаете…
Вот такой диалог. Из него видно, что генерал Заплатин всегда — даже в те времена, которые сейчас называют застойными, — имел собственную позицию и не боялся выражать ее в самых высоких кабинетах.
Итак, военные высокого ранга отнюдь не настаивали на использовании в ДРА контингента советских войск, более того, некоторые из них активно возражали против этого. Ну, а дипломаты? Вот как ответил на наши вопросы посол А. М. Пузанов:
— Считаете ли вы, Александр Михайлович, что к концу 1979 года мы полностью исчерпали политические и диплома-тинеские средства убеждения, что наши советы и подсказки вообще не воспринимались Амином?
— Нет, не считаю. Можно было бы повлиять на него. Он был умным человеком, несмотря на мучивший его «синдром власти». Он прекрасно понимал, что означает для Афганистана Советский Союз. Положение, правда, обострялось тем, что в ДРА из Пакистана стали проникать вооруженные отряды экстремистского толка. Революция могла оказаться в опасности.
— Вы, судя по всему, регулярно извещали Москву о происходивших событиях. Были ли вы удовлетворены реакцией на ваши сообщения?
— Нелегкий вопрос. Дело в том, что параллельно со мной свою информацию отправляли и некоторые советники. Нередко они расходились со мной в оценках и рекомендациях. Прошу понять меня правильно: я вовсе не считаю себя безгрешным, тоже ошибался. И все-таки дипломатический опыт, семь лет пребывания в Афганистане, близкие контакты с руководителями страны что-нибудь да значили. А что греха таить, порой информацию поставляли некомпетентные люди.
— Но ведь были же у нас и настоящие специалисты по Востоку, в частности по Афганистану…
— К их мнению, как я теперь понимаю, «наверху» не прислушивались. Да и сами они, полагаю, не больно-то высказывали его в период застоя, боясь впасть в немилость.
— И последний вопрос, если позволите, в лоб. Вы были «за» или «против» ввода наших войск?
— Давайте вернемся в лето семьдесят девятого. В тот момент активизировались действия бандитских формирований, обученных в специальных лагерях на территории Пакистана. Они выступили против завоеваний революции, играя на ее ошибках. Да и Запад умело подогревал их в борьбе с новой властью. Бандиты отличались особой жестокостью. Они, например, не только сжигали школы и расстреливали учителей, но избивали, а часто и убивали детей-учеников. Один из захваченных в плен бандитов на вопрос: «Почему вы убивали детей?» при работнике посольства ответил: «Чтобы спасти от неверных». Произошла бандитская вылазка в Герате, были растерзаны два советских специалиста — ветеринарных работника. Была попытка мятежа в Кабуле, правда, быстро и почти без жертв ликвидированная. Возникла опасность захвата аэродрома под Кабулом.
Тараки и Амин, обращаясь к советским руководителям с просьбой направить в ДРА воинские части, ссылались на статью 4 Договора о дружбе, в которой речь шла об обеспечении безопасности и территориальной целостности обеих сторон.
Учитывая возникшую обстановку, мы — советский посол, руководитель военных советников и представитель госбезопасности СССР — передали в Москву ряд своих конкретных предложений, в том числе о направлении в Кабул двух советских батальонов: одного — для защиты аэродрома, другого — для размещения в старой крепости города.
Предложения наши были приняты, кроме направления воинских подразделений.
Два батальона, как вы понимаете, — это не ограниченный контингент советских войск, составивший затем целую армию. Я считал военную акцию нежелательной.
Ф. А. Табеев: Через меня просьбы Амина о вводе войск не проходили. Видимо, он пользовался другими каналами. Помню, единственно, что во время одной из встреч в середине декабря, когда наша десантная часть уже была в Афганистане, Амин очень просил «прикрыть» еще и Бадахшан. Видимо, потому, что с этим районом были связаны интересы его брата. И еще одна причина была: там всегда существовали сильные сепаратистские настроения. Исмаилиты сохраняли относительную независимость при всех режимах, а Амина они попросту не признавали.
— Хочется понять: была ли тогда реальной угроза падения режима?
— Была реальная угроза контрреволюционного переворота под флагом исламских фундаменталистов. К тому времени они накопили большую силу. Кабул же, напротив, был ослаблен. Армия после аминовских чисток и репрессий обезглавлена. Духовенство восстановлено против. Крестьянство — против. Племена, тоже натерпевшиеся от Амина, — против. Вокруг Амина оставалась кучка преданных ему холуев, которые, как попки, повторяли за ним разные глупости про «строительство социализма» и «диктатуру пролетариата».
Созданная на востоке крупная так называемая «кунарская группировка» мятежников была в состоянии захватить Кабул в течение 24-х часов. Ждали только приказа.
Гирька, брошенная на чашу весов
Как и почему было принято решение о вводе войск? Не ответив на этот коренной вопрос, мы не сможем двинуться дальше в описании самой войны.
Теперь, спустя годы, известно, что решение о вводе войск приняли четыре человека;
— принималось это решение келейно, за спиной народа и партии, даже не все высшие руководители страны знали о нем;
— события в Афганистане стали апогеем брежневской доктрины, связанной с военизацией советской внешней политики в условиях паритета, с явно ошибочным взглядом на страны третьего мира как на потенциально социалистические.
Есть много созвучного нашим оценкам и нашему пониманию в долгожданных словах министра иностранных дел Э. А. Шеварднадзе, произнесенных 23 октября 1989 года на сессии Верховного Совета СССР: «…мы противопоставили себя мировому сообществу, нарушили нормы поведения, пошли против общечеловеческих интересов… Поучительно то, что в этом случае были допущены и грубейшие нарушения нашего собственного законодательства, внутрипартийных и гражданских норм и этики».
Теперь мы все это знаем, усвоили. Ну, а тогда, в семьдесят девятом, что стало той гирькой, которая, брошенная на чашу весов, перевесила их в пользу вторжения?
Как же все-таки родилось роковое решение о вводе войск? Кто из членов нашего высшего руководства сумел настоять на нем? Что при этом говорилось, кем и какие аргументы приводились? «Доподлинно узнать это уже невозможно, ибо главных действующих лиц нет в живых, а те, кто был с ними рядом (именно рядом, а не вместе), способны лишь с той или иной долей вероятности строить предположение.
Точно известен «узкий круг»:
Генеральный секретарь Брежнев.
Председатель КГБ Андропов.
Министр иностранных дел Громыко.
Министр обороны Устинов.
Внутри «большой четверки», во всяком случае вначале, не было единого мнения по афганскому вопросу. Не от одного человека мы слышали, что более умеренную позицию занимали Брежнев и Громыко. Два других члена Политбюро придерживались жесткого курса, причем самым решительным образом был, как утверждают, настроен Андропов. Судя по всему, именно он активно склонялся к военному вторжению, именно его аргументы в пользу военной акции звучали чаще всего, его голос был самым твердым. Устинов же во всем соглашался с ним.
Однако это всего лишь частное мнение нескольких людей, которым по роду службы полагалось знать все.
Нам удалось познакомиться со свидетельствами человека, в течение многих лет находившегося весьма близко к первым лицам в партии и государстве. Профессиональный дипломат Андрей Михайлович Александров-Агентов с 1961 года являлся помощником Л. И. Брежнева по вопросам международной политики. После кончины Леонида Ильича пришедший ему на смену Андропов, как водится, поменял «команду» референтов и помощников, сделав исключение только для Александрова-Аген-това. Удивительно, что и следующий лидер — К. У. Черненко, окружив себя «своими», международные вопросы оставил за Андреем Михайловичем. И даже с приходом М. С. Горбачева, когда аппарат ЦК был подвергнут значительной перетряске, в судьбе старого политика не изменилось ровным счетом ничего — до тех пор, пока он сам не попросил отпустить его на отдых.
Если этот человек когда-нибудь соберется обнародовать свои воспоминания, то, разумеется, эпизоды, связанные с войной в Афганистане, займут там достойное место. Думается, далеко не все из того, что он видел и знает, рассказал нам бывший помощник четырех генеральных секретарей. Услышанное от него лишь слегка высветило темные страницы недавней истории. И тем не менее оно достойно быть отраженным в книге.
Итак, июньским утром 1990 года мы уселись в креслах друг против друга в его квартире на улице Горького, и Андрей Михайлович неторопливо начал свой рассказ.
— Во-первых, я хочу сказать, что вся эта ситуация с Афганистаном, проблема оказания помощи его революционному руководству, по моему глубокому убеждению, возникла для нас абсолютно неожиданно. Как снег на голову. Я помню, Леонид Ильич в беседе с кем-то из иностранных гостей сетовал на то, что он и другие руководители страны узнали об Апрельской революции из сообщений корреспондентов. И это действительно было так. Мы никак не влияли на то, что там готовилось и произошло.
Наши отношения с королевским, а затем даудовским Афганистаном были отличными. Хорошо помню поездку Брежнева туда в 1961 году — это, кстати, был едва ли не первый его зарубежный визит в ранге Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Я его сопровождал как референт по международным делам. Поездка проходила в обстановке чрезвычайно дружеской, доверительной. Король весьма радушно принимал советского гостя, у них было много бесед.
Брежнев участвовал в нескольких волнующих событиях, в частности, в закладке строительства Политехнического института в Кабуле.
Король Мухаммад Захир-шах неоднократно приезжал к нам на отдых в Крым. К нему в СССР всегда относились с большим уважением.
Состоявшийся в 1974 году бескровный переворот, в результате которого М. Дауд сверг своего дядю, ликвидировал монархию и сам возглавил Афганистан, тоже стал для нас полной неожиданностью. Но Дауд, до этого занимавший пост премьер-министра, был хорошо нам известен, на отношениях между двумя странами переворот практически не отразился.
Я это говорю к тому, что и тогда, и впоследствии у наших руководителей по поводу Афганистана не было какого-то недовольства и уж тем более зловещих намерений.
Потом произошла та «самостийная» революция. По моему мнению, это был типичный военный переворот с участием сравнительно небольшой группы левацки настроенных офицеров, которые, придя к власти, выдвинули лозунги социалистического развития и немедленно обратились к Советскому Союзу с изъявлениями горячей дружбы. По существу и сам ход событий, и наш давно выработанный рефлекс помощи любым так называемым революционным силам — все это вовлекло нас в процесс активной поддержки послеапрельского Афганистана.
С приходом к власти Амина ситуация стала приобретать драматическую окраску. Наши товарищи, насколько я знаю, с тревогой наблюдали за тем, что происходит в соседней стране Кровавые расправы, попытки уничтожить все, связанное с прежним социальным строем, одним махом перескочить в социализм…
С осложнением внутренней ситуации в стране Амин впал в состояние паники. Он бомбардировал нас просьбами о вводе войск, эти просьбы к концу 79-го приняли буквально истерический характер. Они сопровождались придуманными им вариантами оправдания военной помощи в глазах мирового сообщества: охраной хозяйственных объектов, сооружаемых при содействии Советского Союза, обучением афганской армии обращению с советским оружием и т. д.
Должен сказать, что на это члены Политбюро все время реагировали негативно. Не высказывалось ни малейшего желания что-то подобное предпринимать. В этом контексте совершенно несостоятельным выглядит прозвучавшее позже с Запада обвинение в том, что Советский Союз якобы стремился через Афганистан выйти к теплым морям, что Афганистан был лишь частью его политических амбиций. Чисто пропагандистские конструкции…
Чем смелее вели себя моджахеды, чем больше подрывалась социальная база режима, тем сильнее на нас нажимал Амин. «Судьба революции на волоске, вы обязаны помочь…»
Знаю также, что до самого последнего момента лично у Брежнева реакция на эти просьбы оставалась отрицательной. Он не хотел вооруженного вмешательства — и исходя из своего понимания обстановки, и потому, что по натуре не был сторонником крутых мер.
Тут я, правда, начинаю вторгаться в область домыслов, хотя известно, что активнейшее участие в обсуждении этой темы в тот момент принимали руководители Министерства обороны, иностранных дел и Комитета госбезопасности. Насколько я знаю, Громыко не был активным сторонником вмешательства. Делайте выводы…
— Похоже, инициатива исходила от Андропова?
— По-моему, так.
— Возможно, здесь сыграло роль то, что когда-то Андропов, будучи послом в Венгрии, удачно подавил с помощью танков массовые народные выступления или, как принято было говорить, мятеж?..
— Возможно. На венгерский опыт наложился еще и опыт 68-го года, когда быстрая и решительная военная акция против Чехословакии прошла бескровно и тоже, с точки зрения советского руководства, обеспечила успех. Тогда все штабы НАТО оказались захваченными врасплох, то есть с военной точки зрения операция была проведена блестяще.
— К тому же Андропов получал из Кабула информацию о происках ЦРУ, «американской угрозе» и тому подобном. Его люди активно поставляли такую информацию. А время было горячее, сверхдержавы вступали в период взаимного недоверия.
— И заметьте, когда речь шла о посылке в Афганистан войск, никто из нашего руководства, в чем я на сто процентов убежден, не мыслил себе это в виде длительной военной кампании. Расчет — наивный, как теперь выясняется, — был таким: введем войска, и сам этот факт заставит присмиреть противников нового режима. Тем более что все сопровождалось и политической акцией — заменой Амина Кармалем, который с самого начала пришел со значительно более умеренными лозунгами.
Но я забежал вперед. Итак, Амин продолжал настойчиво просить о военной помощи. Одновременно приходили известия из Чехословакии от Бабрака Кармаля — он писал, что Амин пытается его ликвидировать, что «парчам» осуждает аминовский террор.
В одно прекрасное утро я звоню Андропову: «Юрий Владимирович, как будем реагировать на последние просьбы афганского руководства? Что ответим Амину?» А он мне: «Какому Амину? Там Кармаль со вчерашней ночи, в Кабуле наши войска…» Мне стало неловко— оказался таким чудаком, который ничего не знает. «Ладно, — говорю, — спасибо, понял вас».
(Среди таких «чудаков», повторяем, оказалась большая часть наших партийных и государственных руководителей, только из передач западных «голосов» узнавших о вторжении в Афганистан).
Надежды, что армии удастся просто стать гарнизонами, не оправдались, войска оказались втянутыми в затяжные военные действия. Это весьма огорчало наше высшее руководство. Тон внутренних комментариев, которые я слышал, был очень раздраженным, Брежнев ворчал на военных: «Не могли все сделать, как положено». Досадовал: «Вот, черт побери, влипли в историю»…
Хочу также заметить, что все эти факты надо рассматривать вкупе с другими. Брежнев как раз в эти годы практически вышел из строя. 80-й, 81-й и тем более 82-й — это пик его болезни. Значительную часть времени он находился или в больнице, или дома, а на работе был не в состоянии обсуждать острые проблемы. Его рабочий день продолжался не более 3–4 часов.
Генсек безусловно доверял и Громыко, и Устинову, и Андропову. Все они были близки ему, все вошли в специальную комиссию при Политбюро по Афганистану. Собиралась комиссия, если мне память не изменяет, дважды в неделю, она была уполномочена принимать оперативные решения, а какие-то более крупные, принципиальные вопросы выносила на Политбюро. Обстановка была такая, что практически всегда рекомендации этой комиссии ложились в основу принимаемых решений.
… Таково мнение помощника четырех генсеков. Примем, как говорится, его к сведению.
И наконец еще одно важное свидетельство. Оно принадлежит сыну тогдашнего министра иностранных дел, члену-корреспонденту АН СССР Анатолию Громыко и обозревателю «Литературной газеты» Игорю Беляеву. В их беседе[2] содержится вывод: Брежнев воспринял расправу над Тараки как личное оскорбление, что сильно повлияло затем на его отношение к вводу войск. Своему ближайшему окружению он говорил, что ему нанесена пощечина, за которую он должен ответить.
А. А. Громыко, по словам его сына, в разговорах с ним утверждал: «Брежнев был просто потрясен убийством Тараки, который незадолго до этого был его гостем, и считал, что группировка Амина может пойти на сговор с США». Министр говорил:
«В 1979 году ни в Политбюро, ни в ЦК КПСС, ни в руководстве союзных республик не было ни одного человека, который возразил бы против удовлетворения просьбы афганской стороны в решении по оказанию военной помощи дружественному Афганистану. Во всяком случае, мне такие мнения были тогда неизвестны. Сейчас иногда говорят, что такие решения принимались за закрытыми дверями несколькими высокими руководителями страны. Да, так оно на самом деле и было. Это были члены Политбюро. Но затем эти решения Политбюро были единогласно одобрены Пленумом ЦК КПСС. Можно сегодня, спустя 10 лет, с этим решением не согласиться, но политическую основу нашей помощи Афганистану ставить под сомнение оснований нет. Мое предложение вынести это решение для одобрения Верховным Советом СССР принято Брежневым не было…»
В конце этой обширной публикации обозреватель «Л. Г.», размышляя над тем, почему Брежнев изменил своим первоначальным планам отказаться от ввода войск, приходит к такому заключению: «Не был ли крутой поворот в настроении Брежнева результатом его болезни?.. Тяжелобольной глава государства принял государственное решение на волне сильного эмоционального стресса… Вождизм, помноженный на все пороки управления нашим государством, существовавший в годы застоя, сделал свое дело».
Вывод, что называется, не лишенный здравого смысла.
А почему вторжение было назначено на 27 декабря?
По мнению И. Беляева, это было связано с тем, что 28 декабря намечалось провести важные афгано-пакистанские переговоры с участием министра иностранных дел Пакистана. Однако документального подтверждения этого факта мы не обнаружили.
Кроме того, мир отмечал рождественские праздники; кое-кому, возможно, казалось, что реакция на нашу акцию в такие дни будет менее болезненной. Это уже наша, авторская версия.
Б. Н. Пономарев: Да, Громыко впоследствии признавал, что решение о вводе войск было принято кулуарно. Вы спрашиваете: как же обошли при этом меня, руководившего международной деятельностью ЦК? Ну, по части международных вопросов там был министр иностранных дел, которому Брежнев доверял всецело. Со мной никто по этому поводу не советовался. О принятом решении мне никто не сообщил — ни официально, ни полуофициально.
Я вам скажу: там Андропов играл большую роль. Его люди нашли в Чехословакии Бабрака Кармаля, подготовили его на роль нового лидера. Брежнев очень доверял Андропову.
А я узнал обо всем постфактум. Я не занимался оперативными делами, больше — крупными вопросами теории.
И еще. Нельзя судить тогдашних руководителей мерками сегодняшнего дня. Не надо все и всех чернить. Следует анализировать отдельные события только в общем контексте времени, иначе вы неизбежно удалитесь от истины. Наше руководство — это я вам говорю со всей ответственностью — было всерьез обеспокоено возможностью появления на юге еще одного недружественного нам режима. Боялись новых ракет, нацеленных на нас. Ввели войска для предотвращения агрессии. Я вас уверяю: это не пропагандистский штамп, а отражение реальных настроений руководства.
И ведь были уверены: войска встанут гарнизонами, в боевых действиях участвовать не будут…
Диалог авторов
Д. Г.: Можно, конечно, все свалить на эту четверку, обвинить ее в недальновидности, отсутствии политического реализма, догматизме, имперских амбициях и еще во многом, и это будет объективно, справедливо. И все же давай рассмотрим ту ситуацию во всей совокупности проблем, я их сложном переплетении, попробуем потянуть за ниточку клубка.
Брежнев в одном из интервью указывал: помощь ДРА была оказана для отражения внешней агрессии, которую начали против революционного Афганистана. Кто ее осуществлял по мнению нашего тогдашнего лидера? Империализм и его пособники. Брежнев выражал опасение, что Афганистан превратится в военный плацдарм на южной границе нашей страны.
В. С.: Он же, помнится, назвал и ряд других факторов, так или иначе учитывавшихся в момент раздумий: вводить или не вводить войска? Тут и форсирование американцами новых долгосрочных программ вооружений, и создание ими «сил быстрого развертывания», и увеличение государствами блока НАТО своих военных бюджетов, и фактический отказ правительства Картера от ратификации Договора ОСВ-2, и напряженность в отношениях с Китаем, и далеко идущие планы Америки в отношении Ирана, сбросившего шахский режим…
Д. Г.: Да, ситуация была непростая. И все же главный тезис, если сформулировать его коротко: подрывающие афганскую революцию силы действуют извне и в перспективе угрожают безопасности СССР. Это серьезный аргумент. Плюс взгляды Кремля на личность Амина. Наши лидеры никогда не доверяли ему. Он учился в США, а не в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы, говорил на английском, а не на русском языке. КГБ подозревал его во многих прегрешениях и кознях. Один из сотрудников КГБ, сбежавший на Запад, рассказывал: «У нас были сомнения в отношении Амина с самого начала. Наши расследования показали, что он — красиво говорящий фашист, который был тайным прозападником… Мы также подозревали о его связях с ЦРУ, но не имели доказательств»[3].
В. С.: Теперь давай обсудим эти тезисы. Контрреволюционные силы действуют извне? Войдя в ДРА, мы сразу поняли, что это далеко не так. Истоки антиправительственных выступлений находились внутри Афганистана, помощь из-за рубежа на первых порах не играла особой роли, да и американцы вовсе не собирались вводить свой «ограниченный контингент», прекрасно помня об уроках Вьетнама.
Знакомо ли тебе высказывание историка Г. Трофименко? Вот послушай. «Да, это нехорошо — с нашей точки зрения — и даже, может быть, странно, что идет война против прогрессивного правительства, которое не желает афганскому народу ничего, кроме блага, хочет покончить с остатками феодализма и т. д. Это как бы противоестественно. Но в то же время совершенно очевидно, что никто, кроме самого народа, его большинство, не имеет права определить, что есть благо, а что — нет. И уж, понятно, никто со стороны не имеет на это никаких полномочий. В Афганистане значительная часть населения, если учитывать и тех, кто бежал за кордон, выступила против порядков, которые устанавливались кабульским правительством НДПА… И давайте посмотрим правде в глаза: оппозиция возникла не извне, а в самом Афганистане».
Теперь об Амине. Да, жестокий, да, коварный, подвергший репрессиям многих своих сограждан. Но Тараки разве был намного лучше? И при нем бросали в тюрьмы его политических противников, и он злоупотреблял левой фразой, да и культ его был неимоверно раздут. Наше ли это было дело: определять, кто более всего достоин руководить в суверенном государстве — Тараки, Амин или Кармаль? Похоже на то, что в Кремле потеряли тогда всякое чувство реальности.
Д. г.: Амин, очевидно, был «левак» полпотовского толка, более всего стремившийся к усилению личной власти. Если говорить о понимании им марксизма-ленинизма, то оно было примитивным. А ведь он стремился повернуть страну именно на путь социалистических преобразований.
Но я глубоко убежден: с Амином наши лидеры могли найти общий язык. Вряд ли он решился бы пойти на сговор с США, имея под боком такого могущественного и столь щедро помогающего соседа, как Советский Союз. Он стремился встретиться с Брежневым и попытаться убедить дряхлого генсека в искренности своих намерений. Тот не пошел на контакт.
В. С.: Я хочу вернуться к теме персональной ответственности за развязанную войну. Названы четверо бывших членов Политбюро во главе с Генеральным секретарем. Но утверждать, что виновны именно они и только они, я бы не стал. Проблема, как мне представляется, гораздо сложнее. Во-первых, решение было принято на основании определенной информации. Кто ее предоставлял? Была ли она точной? В последнем я сомневаюсь. Во-вторых, как мы уже говорили, решение принималось в полном соответствии с господствовавшими тогда доктринами, принятыми у нас ортодоксальными представлениями о мире и нашем месте в этом мире.
Время застоя, атмосфера благодушия и безответственности, нежелание всерьез вникать в собственные трудности — это и породило афганскую трагедию. Мы жили словно в театре абсурда, когда черное спокойно выдавалось за белое, когда войну можно было назвать миром, а вмешательство — помощью. Было бы слишком просто назвать виновных и забыть обо всем остальном.
Д. Г.: Невольно вспоминается Оруэлл, его роман-антиутопия «1984», лозунги на фасаде министерства правды: «Война — это мир; свобода — это рабство; незнание — сила». Ты подошел к самому главному, ключевому моменту. Никто не снимает юридическую, а лучше сказать, нравственную ответственндсть с тех, кто принял решение о вводе войск. Но мы вправе винить и систему, родившую такие внешнеполитические доктрины. Ведь в тот момент все сводилось к элементарно простой формуле: «наши» — «не наши», «наш лагерь» — «чужой лагерь», то есть к конфронтации на всех участках. Разрядка медленно умирала, взамен вновь вырастал жупел «военной угрозы».
То, что происходило в Афганистане, наши политики воспринимали как один из эпизодов на полях сражения мирового социализма и мирового империализма. По язвительному замечанию доктора исторических наук В. Лукина: «Если мы на этом поле не «переамериканим американцев», то они в свою очередь «пересоветят советских», и глобальная ситуация изменится не в нашу пользу».
Так считало в ту пору советское руководство, игнорируя внешнеполитическую реальность, не понимая (или не желая понимать) всю уязвимость тезиса «противостояния двух лагерей», с великой охотой и тщанием используя классовые клише.
В. С.: Это и моя точка зрения. И все же, возвращаясь назад, не могу снять вину с тех, кто тогда информировал Москву, вернее — дезинформировал. Наряду с честными, профессионально подготовленными специалистами в Кабуле были и некомпетентные, поверхностно знающие Афганистан. Люди, стремившиеся подладиться под высокое начальство, направлявшие те данные, которые могли понравиться «наверху». Сколько же вреда нанесли они!
Д. г.: Подведем некоторые итоги. При всей пестроте, неоднозначности и даже запутанности ситуации роковое решение было принято, можно сказать, не случайно и вовсе не спонтанно, импульсивно, как кажется сейчас некоторым. Сработала доктрина «противостояния», втянувшая страну в ловушку, выход из которой мы искали почти десятилетие. Это говорит о том, что последствия такого решения глубоко продуманы не были. И я согласен с теми, кто считает: Афганистан — наша расплата за застой.
В. С.: Однако будем помнить мудрое изречение Гете: «Гораздо легче найти ошибку, нежели истину. Ошибка лежит на поверхности и ее замечаешь сразу, а истина скрыта в глубине, и не всякий может отыскать ее». Давай и дальше в этой книге пытаться отыскивать зерна истины, отделяя их от половы.
Злосчастная карта
Судя по утверждениям некоторых лиц, окончательное решение о вводе войск было принято кремлевской четвертой поздно вечером 12 декабря. При этом не подписывались какие-либо документы. Не поступил в Министерство обороны Указ Президиума Верховного Совета СССР или другое какое-нибудь правительственное распоряжение, определяющее цели и задачи войск. Все указания политического руководства доводились Д. Ф. Устиновым до своих коллег только устно.
Не обнаружены такие документы и по сей день. Остается предположить, что их попросту не существовало или же они хранятся в архиве ЦК. Когда занимавшийся их розыском генерал-лейтенант В. А. Богданов доложил об этом министру обороны Д. Т. Язову, тот не поверил. Но факт остается фактом: даже в «досье» Совета Обороны ничего не найдено, кроме… Кроме обращения Устинова с просьбой решить вопрос об оплате ратного труда ограниченного контингента советских войск (ОКСВ), вступившего в Афганистан. И все…
Хронику тех декабрьских событий помог воспроизвести Владимир Алексеевич Богданов.
— Я был тогда начальником Южного направления Главного оперативного управления (ГОУ) Генштаба. 1 декабря Устинов объявил своим ближайшим помощникам: «Возможно, будет ввод войск в Афганистан». Сказал мне об этом Варенников — тогдашний начальник ГОУ. Похоже, сам Валентин Иванович не шибко в это верил, иначе не отпустил бы меня в отпуск. Косвенно подтверждает неверие в такую возможность и другое. Примерно через неделю после моего убытия из Москвы первый зам. Варенникова генерал-полковник И. Г. Николаев справился у моих офицеров: когда я вернусь из отпуска? Ему ответили — не раньше 25-го. «Ладно, не будем отзывать, пусть отдыхает».
Будучи в Сочи, я, естественно, не знал, что уже 10 декабря началось отмобилизование войск. 13 декабря поступил приказ срочно собрать оперативную группу Министерства обороны для оказания помощи командованию Туркестанского военного округа. 14-го утром группа во главе с первым заместителем начальника Генерального штаба С. Ф. Ахромеевым вылетела в Термез. Первого заместителя министра обороны С. Л. Соколова срочно отозвали из отпуска, и он тоже прибыл в Термез. Руководство группой перешло к нему. 24 декабря Устинов подписал директиву на ввод войск.
На следующий день я прилетел в Москву из Сочи. Едва вошел в квартиру, раздался телефонный звонок. Меня срочно вызывали на работу. «Что случилось?» — спросил я, встревоженный тоном говорившего. «Из сейфа достали твою карту», — прозвучало в ответ. И я все понял.
Как-то еще в мае мне в голову пришла мысль проработать на карте вариант входа наших войск в ДРА, если придется выручать революционное правительство. Проработать просто так, для себя, без всяких дальних планов. Я нарисовал карту с указанием городов, где наши войска могли бы стать гарнизонами, охраняя главную дорогу Термез — Кабул — Кандагар — Кушка. Но моим расчетам для этого понадобилось бы шесть дивизий. Мой коллега увидел карту и шутливо сказал: «Спрячь, а то еще обвинят в нарушении суверенитета соседнего государства». И я надежно упрятал карту.
«Из сейфа достали твою карту» — прозвучало как пароль операции, в которую трудно было поверить. Меня как обухом по голове. Зачем, почему, надо ли входить?..
Я немедля приехал на службу. Здесь уже шло круглосуточное дежурство. Я постоянно находился на связи с Термезом и Кушкой. После ввода войск оттуда потоком шли сообщения.
Есть ли потери? — интересовало меня более всего. Моральное состояние было подавленное. Из головы не шла злосчастная карта. Будто напророчил…
Время «Ч»
13 декабря командующий ТуркВО генерал-полковник Ю. П. Максимов вызвал своего первого заместителя генерал-лейтенанта Ю. В. Тухаринова и приказал готовить войска к предстоящему вводу. Тот вылетел в Термез, где расположился штаб создаваемой в спешном порядке 40-й армии.
Ю. В. Тухаринов стал ее командармом, А. В. Таскаев — начальником политотдела, Л. Н. Лобанов — начальником штаба, А. А. Корчагин возглавил разведку. Трое последних были тогда в звании генерал-майоров.
Документ Генштаба:
«В течение последующих недель… в Туркестанском и Среднеазиатском военных округах было развернуто и доукомплектовано до полного штата около 100 соединений, частей и учреждений. Были развернуты управления 40-й армии и смешанного авиационного корпуса, четыре мотострелковые дивизии, десантноштурмовая бригада, отдельный мотострелковый полк, артиллерийская бригада, зенитная ракетная бригада, части связи, инженерных войск, тыловые части и учреждения. Для доукомплектования развертываемых войск было призвано из запаса более 50 тысяч офицеров, сержантов и солдат и подано из народного хозяйства около 8 тысяч автомобилей и другой техники. Для ТуркВО и СаВО это было самое крупное мобилизационное развертывание в послевоенный период».
Такие вот силы готовились к вступлению в Афганистан. Вошли же в декабре только три дивизии — две мотострелковые (из Термеза и Кушки) и воздушно-десантная, а также — десантноштурмовая бригада и два отдельных полка. (Забегая вперед, скажем, что в первой половине 1980 года эта группировка была усилена еще одной мотострелковой дивизией и двумя отдельными полками.)
Времени на подготовку отпускалось крайне мало. Поэтому все делалось в спешке. Многие призванные из запаса были из Средней Азии: кому-то показалось, что с мусульманами лучше воевать самим мусульманам. Да и с точки зрения скрытности действий так было лучше. Призванных называли «партизанами» (в марте 1980-го их отправили домой). Ощущалась острая нехватка офицеров, особенно технических специалистов. Не хватало самого элементарного: палаток, печек, дров; солдаты ночами зачастую грелись у костров. С «гражданки» брали любые мало-мальски годные машины, вплоть до самосвалов и такси, на которых не успевали закрасить шашечки.
Для перехода границы через Амударью был наведен понтонный мост. Намучился же с ним инженерный полк!.. Река вновь выказала свое своенравие, ее песчаные берега то и дело размывались течением. Вроде бы готовый принять боевую технику мост вдруг превращался в нечто неустойчивое и опасное — либо понтоны отходили от берега, либо садились на береговую мель. Выручили местные жители, научив военных инженеров укреплять берега с помощью камыша.
Различным было отношение к военной акции у тех, кто в ней принял участие. Отдельные военачальники выражали сомнение в ее оправданности. В армии ходила тогда фраза, брошенная в адрес одного такого «сомневающегося» главным идеологом Сусловым (об этом нам рассказали несколько тогдашних полковников, а ныне генералов): «Вы что думаете, мировые революции делаются в белых перчатках?»
Были и офицеры, не скрывавшие резко негативного отношения к вводу войск: «Неужели мы совершим такую глупость?» Но выполнять приказ им все равно пришлось.
Большинство же, если судить по внешней реакции, отнеслось к этому спокойно. Им казалось (и тогда не без основания), что это может предотвратить в Афганистане междоусобицы, гражданскую войну. Помимо всего прочего, срабатывал стереотип: ввели же войска в 68-м в Чехословакию, и — ничего; обошлось. Так будет и здесь.
Приведем выдержку из книги Марка Урбана «Война в Афганистане»: «Уверенность Советов в том, что местный призыв сохранит в тайне подготовку к боевым действиям, развеялась. Американские разведисточники обнаружили необычные перемещения в южной части СССР сразу же после их начала… В Вашингтоне представитель госдепартамент США сообщил о «возросшей активности некоторых советских частей к северу от афганосоветской границы». Сообщалось также, что десантно-штурмовая дивизия приведена в состояние повышенной боевой готовности. Представитель печати предупредил Советы против «любого вмешательства» во внутренние дела Афганистана.
По опыту оперативного планирования во время второй мировой войны Генеральный штаб назначил своего представителя для осуществления контроля за всеми ресурсами, которые будут использованы в предстоящих операциях. Им стал первый заместитель министра обороны маршал Сергей Соколов».
Далее Урбан пишет: «Армия в составе четырех мотострелковых (данные неверны: всего были две мотострелковые дивизии. — Авт.) и полутора десантно-штурмовых дивизий была малочисленной и имела ограниченные задачи. Для сравнения: войска, направленные в 68-м году в Чехословакию, состояли из двадцати дивизий общей численностью 250 тысяч человек. Хорошая разведывательная информация от офицеров внутри Афганистана, добросовестная работа больших групп штабных офицеров и небольшие первоначальные силы подтверждают вывод о том, что советские войска имели ограниченные цели: захватить господство над главными городами и связывающими их дорогами…»
Время «Ч» неумолимо приближалось. Работники политуправления Туркестанского военного округа начали создавать в подразделениях агитационно-пропагандистские группы. Входившие в них солдаты и офицеры должны были вести разъяснительную работу среди афганского населения, касавшуюся целей и задач советских войск, оказавшихся на чужой территории. Была подготовлена «Памятка советскому воину-интернационалисту». Приведем некоторые ее фрагменты.
«Советский воин! Находясь на территории дружественного Афганистана, помни, что ты являешься представителем армии, которая протянула руку помощи народам этой страны в их борьбе против империализма и внутренней реакции…Помни, что по тому, как ты будешь себя вести в этой стране, афганский народ будет судить о всей Советской Армии, о нашей великой советской Родине. Находясь в ДРА, соблюдай привычные для советского человека нравственные нормы, порядки, законы, нравы и обычаи страны пребывания, проявляй терпимость к нравам и обычаям афганцев.
По своему характеру афганцы доверчивы, восприимчивы к информации, тонко чувствуют добро и зло. На почтительное отношение они отвечают еще более глубоким уважением. И особенно они ценят почтение к детям, женщинам, старикам… Всегда проявляй доброжелательность, гуманность, справедливость и благородство по отношению к трудящимся ДРА.
Строго выполняй все предписания и советы врачей. Не употребляй воду из арыков, каналов и других водоемов — они могут быть рассадниками инфекционных заболеваний. Не приобретай разного рода вещи и ценности у афганцев за советские деньги. Не выменивай ничего и не продавай. Это категорически запрещено. Не посещай без служебной необходимости предприятия, магазины, базары, не пользуйся частным транспортом.
Необходимо помнить, что отдельные проступки и нарушения порядка наносят ущерб авторитету Советского государства, позорят честь и достоинство советского воина».
Согласно этой «Памятке», «настоящую необъявленную войну» развязал империализм, и именно он несет ответственность за жестокость и кровь.
…Вечерело. К урезу воды подошел авангардный батальон мотострелкового полка на боевых машинах пехоты. Пограничникам вручены списки убывающего личного состава. Открыта граница. Колонна вступила на понтонный мост. Одновременно границу пересекли самолеты военно-транспортной авиации с личным составом и боевой техникой воздушно-десантной дивизии и взяли курс на Кабул.
Заканчивался день 25 декабря 1979 года. В Москве в это время было 15 часов.
Так отложились те впечатления в памяти первого командарма 40-й Ю. В. Тухаринова:
— Конечно, я не представлял тогда, что этой самой минутой открывается длительная, растянувшаяся почти на десять лет так называемая афганская война, — говорил Юрий Владимирович в беседе с журналистами. — Мы думали, что наше пребывание в Афганистане будет временным, весьма недолгим, что оно принесет облегчение дружественному нам народу.
Важная подробность. Утром в день ввода Тухаринов вылетел на вертолете в Кундуз, куда должна была прибыть наша мотострелковая дивизия. Встретил его там старший брат Амина Абдулла, отвечавший за северные провинции Афганистана. Встретил довольно сухо, не вышел из-за стола, не поздоровался за руку. Разговор шел сугубо конкретный: где размещать прибывающие советские подразделения.
Ни для него, ни для присутствовавшего при беседе начальника оперативного управления генштаба ДРА генерал-майора Бабаджана, ни, естественно, для Хафизуллы Амина и его окружения приход наших войск нисколько не был неожиданным. О нем знали, его ожидали.
Другой вопрос, что X. Амин не ожидал близящейся развязки, никак не предполагал, что жить ему оставалось считанные часы.
Описание дальнейших событий опирается на воспоминания офицера-политработника, ныне генерал-майора Леонида Ивановича Шершнева, в числе первых вступившего в ДРА.
… Под утро мы увидели первые признаки жизни на незнакомой афганской земле. Люди в чалмах и калошах. Грузовички с разрисованными бортиками. Разрозненные, далеко отстоящие друг от друга кишлаки с высокими глиняными дувалами. И нищета, буквально режущая глаз. Политработа началась сразу. Мы говорили воинам — уроженцам Средней Азии: «Смотрите и оценивайте плоды Советской власти. Как живут здесь и как живут в Узбекистане, Таджикистане, Туркмении…»
Нас встречали с любопытством, вполне дружелюбно, без всякой настороженности. В Ташкургане был устроен первый импровизированный митинг, собрались несколько тысяч афганцев. Ни трибуны, ни усилителей, мы старались говорить как можно громче, и тут же наши слова переводились на дари. Афганцы слушали с вниманием, одобрительно кивали. Мы поинтересовались мнением толпы. «Теперь будут мир и покой», — сказали несколько местных жителей.
Самое трудное было объяснить, по чьей просьбе мы вошли в Афганистан. Амина мы старались не упоминать. По многим признакам чувствовалось: его режиму остается жить недолго. Поэтому говорили: «Вошли по просьбе законного правительства ДРА».
А пока в Ташкургане знакомились с местным бытом.
— Есть ли у вас телевизоры? — спросил один из нас. И осекся, поняв всю странность вопроса. В городе нет электроэнергии, водопровода, канализации, а он про телевизор… Оказалось, телевизоры есть, штук 20–30, у богатых дуканщиков, работают они от электродвижков и принимают советские программы.
О тогдашнем отношении к советским воинам свидетельствует такой факт. От Ташкургана в направлении движения колонны шли две дороги, потом сходившиеся. На карте они показаны как хорошие, вполне доступные боевой технике. Дехкане же подсказали: одна дорога плохая, на ней танки, БТР и другие тяжелые машины завязнут. Командующий армией генерал-лейтенант Тухаринов облетел местность на вертолете и убедился в правоте крестьян.
В Баглане колонну встретили воины афганской пехотной дивизии, стоявшие там. Они выстроились шпалерами и аплодировали нам. Снова митинг, долгий, в пределах часа. Происходил он в расположении афганской дивизии. Наших солдат и офицеров обсыпали лепестками роз, под колеса и гусеничные траки бросали бумажные цветы.
Заночевала колонна за Багланом. Утром 27 декабря прилетел на вертолете первый заместитель министра обороны СССР С. Л. Соколов. Ему доложили о двух прошедших митингах, и он одобрил их проведение.
А тем временем наша передовая дивизия получила новый приказ: двигаться прямиком на Кабул. Двигаться с максимальной скоростью. Мы почувствовали: в Кабуле назревают или уже назрели события.
Нашу догадку полностью подтвердило услышанное спустя несколько часов по радиоприемнику «Обращение к народу» Бабрака Кармаля. (Потом я узнал — оно было заранее записано на пленку и зачитывалось с радиостанции, находившейся на нашей территории.) С Амином покончили. Никаких митингов больше не было. На полных оборотах мы стремительно шли в направлении Кабула.
Наиболее сложным оказался второй участок пути. Предстояло преодолеть высокогорный перевал Саланг. Дорога покрылась наледью, колесные машины на подъеме буксовали, гусеничные на спуске шли юзом… Тоннель протяженностью 2700 метров был сильно загазован — он ведь рассчитан на карбюраторные, а не на дизельные моторы, как у БМП, танков.
Дорога была спокойной, по колонне не стреляли. Лишь примерно километрах в шестидесяти от Кабула из засады были обстреляны наши солдаты, ремонтирующие машины. Четверых убили. Горькое чувство овладело нами при виде первых жертв. (Генерал Тухаринов в своих воспоминаниях указывает, что «первые погибшие, сразу 8 человек, появились часа через два после начала движения. Перевернулась одна из боевых машин, которая, уступая дорогу афганской машине, прижалась к обочине и упала с насыпи». — Авт.) Думали ли мы, что это лишь начало? Тогда же был захвачен афганец, который, судя по всему, стрелял в солдат.
Первый пленный. Куда его девать? Мне поручили доставить его в Кабул. Была ночь, горели костры, у огня грелись наши десантники. Кабул показался многоэтажным — обманчивое впечатление создали разбросанные на склонах горы светившиеся домишки хазарейцев. Здесь тоже никто не знал, чго делать с пленным. Пришлось везти его назад в предместье Кабула, которое окрестили «Теплым станом» по аналогии с Москвой. Там уже расположилась колонна, совершившая переход из Термеза.
Военные действия начались с захвата усиленной воздушнодесантной дивизией под командованием генерал-майора Ивана Рябченко ключевых политических и военных объектов в Кабуле.
Как пишет уже цитировавшийся Марк Урбан, «26 декабря вечером начальник генштаба вооруженных сил Афганистана позвонил подполковнику Алауддину, командиру 4-й танковой бригады. По словам Алауддина, «он потребовал, чтобы мы немедленно на танках двинулись в Кабул для защиты режима Амина. В самой бригаде создалась довольно беспокойная обстановка. Мы немедленно созвали патриотически настроенных офицеров. Было решено изучить обстановку и не предпринимать каких-либо шагов, которые могли бы нанести вред целям Апрельской революции».
«27 декабря начался последний этап операции, — продолжает М. Урбан. — К вечеру парашютисты двинулись к центру Кабула. В 19.15 местного времени они вошли в министерство внутренних дел и разоружили его сотрудников. Другая группа… достигла дворца Дар-уль-аман на южной окраине Кабула».
Звуки боя во дворце Амина были слышны в городе. В 20.45 кабульское радио передало сообщение о том, что Бабрак Кармаль взял всю власть и попросил советской военной помощи. Советские парашютисты, прибывшие в здание кабульского радио, объявили персоналу: «Мы пришли, чтобы спасти революцию».
К этому времени, от 15 до 20 тысяч советских солдат уже находились на территории Афганистана.
Спустя сутки, 28 декабря, «Правда» опубликовала «Обращение к народу» Бабрака Кармаля, не вполне понятное тем, кто получал информацию только из советских газет. В обращении, в частности, говорилось, что «после жестоких страдании и мучений наступил день свободы и возрождения всех братских народов Афганистана. Сегодня разбита машина пыток Амина и его приспешников — диких палачей, узурпаторов и убийц…» Далее говорилось, что «Великая Апрельская революция, свершившаяся по нерушимой воле героического афганского народа, а также с помощью победоносного восстания революционной армии Афганистана… вступила в новый этап. Разрушены бастионы деспотизма, кровавой династии Амина и его сторонников — этих… наемников мирового империализма во главе с американским империализмом… Соотечественники! Вперед по пути полного уничтожения узурпаторов, самозванцев, эксплуататоров и вредителей! Смерть кровожадным угнетателям надирам и аминам!..»
Более всего, наверное, удивили словосочетания «кровожадный угнетатель», «наемник мирового империализма» применительно к Амину. Тому самому, которого еще совсем недавно Л. И. Брежнев приветствовал в связи с его приходом к власти.
На следующий день «Правда» публикует «Обращение правительства Афганистана».
«Правительство ДРА, принимая во внимание расширяющееся вмешательство и провокации внешних врагов Афганистана и с целью защиты завоеваний Апрельской революции, территориальной целостности, национальной независимости и поддержания мира и безопасности, основываясь на Договоре о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве от 5 декабря 1978 г., обратилось к СССР с настоятельной просьбой об оказании срочной политической, моральной, экономической помощи, включая военную помощь, о которой правительство Демократической Республики Афганистан ранее неоднократно обращалось к правительству Советского Союза.
Правительство Советского Союза удовлетворило просьбу афганской стороны».
Ниже шли «Сообщения из Кабула». Состоялось заседание ЦК Народно-демократической партии Афганистана. Бабрак Кармаль стал также председателем Революционного совета, премьер-министром, главнокомандующим вооруженными силами ДРА.
Кабульское радио сообщало, что революционный суд за преступления против народа Афганистана приговорил X. Амина к смертной казни. Приговор приведен в исполнение.
Судьба Бабрака Кармаля
Итак, уже поздно вечером 27 декабря афганский народ узнал, что отныне у него появился новый руководитель — Бабрак Кармаль. А учитывая, что этот человек взошел на трон под грохот советских танков, въезжающих к Кабул, имя нового вождя на Западе обычно употребляли в обидном сочетании, с приставкой «марионетка Кремля».
Был ли он на самом деле ставленником Москвы? И если да, то почему выбор пал именно на него? Ответы на эти вопросы носят неоднозначный характер.
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА. Бабрак Кармаль. Родился в 1929 году. Отец — пуштун из племени моллахейль, мать — таджичка. Хорошо знает языки пушту, дари, владеет немецким и английским. Его отец был влиятельным человеком в высших военных кругах Афганистана: командовал дивизией и корпусом, вышел в отставку в звании генерал-полковника. В 1950 году Бабрак Кармаль — активист союза студентов Кабульского университета. Трижды был осужден за революционную деятельность. Отсидел в тюрьме более четырех лет. В 1956 году выпущен из заключения под залог. Работает в министерстве планирования. Сразу после создания НДПА становится заместителем первого секретаря ЦК партии, а вслед за объединением партии он — один из трех секретарей ЦК. Во второй половине 60-х годов опубликовал в газете «Парчам» ряд статей, полемизирующих с теорией «народной революции» Тараки, в частности, настаивал на том, что Афганистан находится в преддверии национальнодемократической, а не пролетарской революции. Восемь лет был членом парламента. В 1978 году направлен послом в Чехословакию. У него два сына и две дочери.
Почти полтора года провел Кармаль в вынужденной эмиграции. Последние месяцы перед возвращением он фактически жил на полулегальном положении, не без оснований опасаясь мести Амина. И вот в декабре 79-го пробил его час: он снова на родине, ему доверены высшие посты в партии и государстве.
Впрочем, возникает естественное для этой ситуации недоумение. Во-первых, каким путем Бабрак Кармаль сумел из Чехословакии юпасть в Кабул? И во-вторых, кто и когда избрал его генсеком?
Однажды представилась возможность задать эти вопросы самому Кармалю.
— Но настало ли время для откровенных разговоров на такую непростую тему? — переспросил он, явно колеблясь.
Было понятно его замешательство. Бабрак Кармаль не скоро сможет сказать полную правду о тех событиях, участником и заложником которых он стал, если вообще у него когда-нибудь появится такая возможность. И все же… Слишком много разных спекуляций вокруг Афганистана, много лжи, передергиваний, неточностей… Разве это не повод для того, чтобы наконец внести ясность, рассеять туман?
Кажется, последний аргумент представляется весомым нашему собеседнику.
— Правда очень горька, — после некоторого раздумья говорит он. — Чтобы ответить вам, я должен начать издалека.
У нас была партия, созданная четверть века назад. Тараки избрали ее первым секретарем, меня — вторым. Политбюро в то время еще не было, а центральный комитет состоял из семи членов и четырех кандидатов.
Затем у меня появились разногласия с Тараки по политическим, идеологическим и организационным вопросам. Он считал, что наша программа-минимум должна предусматривать народнодемократическую революцию со всеми вытекающими из этой концепции условиями, вплоть до диктатуры пролетариата. Я же был против, полагая, что мы находимся лишь в начале национально-демократического движения. Тараки хотел перепрыгнуть через все этапы сразу в социализм.
Другой пример. Я был против Амина, а Тараки, наоборот, всячески способствовал его продвижению вверх.
Десять лет продолжались наши разногласия. Наконец, за 8–9 месяцев до Апрельской революции мы не без участия Советского Союза пришли к единству, оказавшемуся непрочным. Потом революция… Я опять второй, после Тараки, на всех высших постах — в партии, государстве и правительстве.
Теперь скажите, на кого по логике партия должна была обратить свои взоры после убийства Тараки? Кого она могла призвать в высшее руководство?
Какой бы дорогой я не вернулся домой, это была воля моей партии. Таким будет ответ на ваш вопрос.
— И все же, как это оказалось исполненным технически — ваше возвращение?
— Конечно, я не мог проехать через Пакистан или Иран. Оставался один путь — через Москву и Ташкент. Как летел и на чем — это уже детали, в которые я не хотел бы вдаваться. Скажу только, что до самых последних дней у меня не было никаких контактов с советскими гражданами.
— А кто же принял решение устранить Амина?
— Было ясно, что Амин должен уйти, а партия должна жить. Первое со вторым не совмещалось. К этому решению мы подошли одновременно — и здоровые силы в НДПА, и советские товарищи.
— К какому решению: устранить Амина политически или уничтожить его физически?
— Убрать с дороги деспота, ликвидировать тиранию, от которой пострадали тысячи афганцев.
Хотел бы еще и еще раз повторить: я не имел контактов с советскими вплоть до самых последних дней перед возвращением в Афганистан. Я не приглашал к нам ваши войска. Возможно, их пригласили те четыре министра — Гулябзой и другие, которые скрывались от репрессий в СССР? Не знаю… Сам я прибыл в Афганистан, когда там уже находилась часть советских войск. Меня поставили перед свершившимся фактом.
— Еще один вопрос, который нельзя не задать, хотя, возможно, это и покажется вам бестактным. Сразу после убийства Амина по радио вас объявили генеральным секретарем партии. Как могли вас избрать, если не было ни пленума, ни съезда?
— Возникла совершенно особая ситуация, когда вступают в действие иные законы и правила. У меня произошли встречи с товарищами, которые ранее составляли руководящее ядро партии, а при Амине скрывались в подполье. В ходе этих встреч было подтверждено, что я должен встать во главе партии. Собственно, для моих соратников это стало ясно гораздо раньше — сразу после гибели Тараки.
Ф. А. Табеев: Бабрака Кармаля я впервые увидел в самом начале 1980 года. Тогда афганцы еще не решили, где будет резиденция нового руководителя, поэтому Кармаль принял меня в скромном особняке Совета Министров. Он сам к тому времени изъявил желание познакомиться с советским послом.
Конечно, перед встречей я пытался навести какие-то справки об афганском лидере: что за человек, чем знаменит? Был у нас в посольстве секретарь парткома, он долго работал в Кабуле, знал людей, так вот он мне рассказал, что Бабрак Кармаль — старый член партии, был депутатом парламента. «Но по характеру он вам не понравится», — предупредил наш товарищ. «Почему?» — «Увидите…»
Позже я, кажется, понял, что он имел в виду. Мы совершенно разные люди. Товарищ Кармаль хороший человек, но он не открытый, не всегда искренний. Он говорил мне как-то: «Вы, товарищ посол, не обижайтесь на меня. К афганцу ум приходит после обеда. Я не сразу с вами соглашаюсь, но, поразмыслив, всегда признаю вашу правоту. А если я допускаю ошибки, вы со мной не церемоньтесь, в условиях революции ошибаться нам нельзя».
У Бабрака Кармаля не очень крепкое здоровье, он не отличался высокой работоспособностью.
Но вернусь к первой встрече.
Мы обнялись, как здесь положено. Я поздравил его с избранием на высокие посты. Состоялся чисто протокольный разговор.
Потом он устраивался, приводил в порядок резиденцию (все тот же дворец Арк) и через неделю приступил к делам.
Сколько времени мне потребовалось для того, чтобы разобраться в ситуации? Года два, не меньше. Да, два года ежедневной, ежечасной, ежеминутной работы. Много читал (в том числе материалы царских архивов). Встречался с самыми разными людьми: представителями афганской интеллигенции, вождями племен, религиозными деятелями, купцами, военными. Афганцы видели, что я проявляю искренний, доброжелательный интерес к истории их страны, ее обычаям, и охотно шли мне навстречу.
А вот наша наука помочь ничем не могла. Так и не появилось трудов, которые показывали бы Афганистан во всей сложности факторов, определяющих жизнь этой удивительной страны.
С постижением реальной жизни приходили взвешенность, осмотрительность. В первые годы я, возможно, бывал излишне резок, особенно когда речь шла о внутрипартийных разногласиях в НДПА. Не вдаваясь в детали, говорил: «Не сметь!»
Да, жестковато иногда действовал. Помню, в 82-м Бабрак Кармаль решил прогнать с занимаемых постов нескольких видных министров. Ко мне пришел Маздурьяр: «Только вы можете нас спасти. Ведь если Кармаль на это пойдет, мы вынуждены будем предпринять серьезные контрмеры».
Понятно, на что он намекал. Нельзя было допустить новой крови, следовало действовать немедленно. А то они опять наломали бы дров. Ночью еду к товарищу Кармалю, спрашиваю его без лишних церемоний: «Что случилось?» Он глаза отводит: «Ничего». — «Но вот у нас есть сведения… Они соответствуют действительности?» — «Да». — «Не надо этого делать».
Конечно, я при этом оговорился, что мы не хотели бы вмешиваться в ваши внутренние дела, товарищ Кармаль, дескать, упаси бог, но все-таки лучше вам подумать хорошенько. Он мне: «Напрасно вы их защищаете». «Товарищ Кармаль, — отвечаю я твердо. — Ради единства партии, ради нашей дружбы послушайте меня».
И такое бывало. Знаю, обижался на меня Бабрак Кармаль, особенно в первые годы. А куда денешься…
Бабрак Кармаль: Став первым руководителем страны, восемьдесят процентов своей энергии я тратил на борьбу с советскими официальными лицами. Я требовал уважительного отношения к себе. Посол Табеев порой разговаривал со мной в неподобающем тоне, очень часто он не советовал, а приказывал. Я ему возражал: «Вы должны согласно международной практике общаться со мной через МИД. Что вы себе позволяете?..»
А чего стоили ваши советники при Политбюро ЦК НДПА! Они развалили дело у нас, потом, вернувшись в Союз, продолжали добивать свою собственную партию. Ваши советники были везде. Ни одного назначения на сколь-нибудь заметную должность в Кабуле и в провинциях нельзя было сделать без их согласия.
А сейчас генерал Варенников во всем обвиняет меня.[4] Он утверждает, что именно Бабрак Кармаль проявил напор, втягивая Советскую Армию в войну. Вешает мне ярлык демагога и фракционера. Ложь! Да я шагу не мог ступить без ваших советников! Они диктовали, что надо делать, — и в партии, и в государстве, и в армии.
— Позвольте один вопрос. В вашей резиденции только внешняя охрана (за пределами забора) состояла из афганских гвардейцев. На территории дворцового комплекса были советские десантники, а сами помещения находились под контролем специальной охраны КГБ. Вас, руководителя суверенного государства, это не смущало?
— Я много раз возмущался по этому поводу. Я десять раз подавал в отставку. Беда в том, что я не являлся руководителем, как вы говорите, «суверенного государства». Это было оккупированное государство. Реально правили в нем вы.
В. Снегирев: Мне довелось не раз встречаться и подолгу разговаривать с Б. Кармалем. Я воспринимал его как человека интеллигентного, мягкого, чуточку неуверенного в себе. Иногда было у меня и такое ощущение, будто ему неуютно в роли главного руководителя, словно он надел костюм с чужого плеча. Хотя внешне это почти никак не проявлялось. Тут дело скорее в интуитивном восприятии.
Наша первая встреча связана с обстоятельством, воспоминание о котором до сих пор бросает меня в дрожь. Было так.
26 апреля 1981 года Бабрак Кармаль пригласил к себе на беседу группу молодежных советников и приехавшего на празднование годовщины Апрельской революции секретаря ЦК комсомола Виктора Мишина. К назначенному часу мы собрались на первом этаже резиденции во дворце Арк. Затем в сопровождении знакомого мне охранника из 9-го управления КГБ стали подниматься по широкой лестнице. И вдруг я с ужасом вспомнил, что вопреки инструкции забыл сдать на хранение свой пистолет. Он у меня остался па своем обычном месте, засунутым сзади за брючный ремень. Пиджак хорошо маскировал пистолет, и только на ощупь можно было обнаружить его.
Ну и дела! Я мигом взмок. До порога зала, где нас встретит глава государства, всего несколько шагов, а тут вооруженный гость. Слава богу, охранник до этого встречался мне в посольстве, мы даже здоровались. Ну, а если другие охранники засекут, незнакомые? Ведь на месте пристрелить могут. Ребята они крутые, и инструкции у них соответствующие.
Я к охраннику: «Что делать? У меня пистолет. Забыл сдать…» А уже входим в зал, и прямо у входа нас встречает хозяин. Ни один мускул не дрогнул на лице телохранителя. «Спокойно! — не повернув головы, сквозь зубы процедил он. — Не дергайся. Делай вид, что так и надо. Потом разберемся».
Бабрак Кармаль принял всех нас сердечно: каждого обнял и поцеловал. Мы уселись за длинным столом в правой части зала, Кармаль жестом пригласил разливать из маленьких чайников чай, приветливо и, как показалось, грустно улыбнулся:
— Вы находитесь в стране, которая характерна истинным гостеприимством.
…Принесли и поставили на стол пепельницы, но достать сигареты никто не решился, поскольку охранник перед встречей предупредил: Кармаль предпринимает очередную попытку бросить курить. (Будущее, впрочем, показало, что эти попытки окончились неудачно.)
Затем афганский руководитель разразился короткой, но энергичной речью, которую я записал в свой дневник. Он говорил о том, что молодое поколение Афганистана должно руководствоваться учением марксизма-ленинизма — именно оно определяет путь в будущее. С другой стороны, будущее Афганистана и афганской молодежи полностью зависит от СССР, сказал Кармаль. Мы сейчас не произносим слово «комсомол», но здесь, в этой аудитории, я утверждаю, что нашим афганским комсомольцам нести факел революции.
Воспользовавшись паузой, я объяснил, что представляю в Кабуле популярную советскую газету «Комсомольская правда» и прошу товарища Кармаля дать этой газете интервью. Он без колебаний принял от меня заранее отпечатанные вопросы и сказал, что, подготовив ответы на них, встретится со мной еще раз.
Далее произошел диалог афганского руководителя с нашим комсомольским секретарем, характерный фрагмент которого я приведу.
Кармаль: Я хочу спросить, по правильному ли пути идет ДОМА?[5] Не отклонилась ли организация куда-то в сторону? У нас должен быть критический подход. Не будем льстить друг другу, что все очень хорошо.
Мишин: Партия учит тому, чтобы мы были откровенны. Мы почувствовали, что ДОМА — организация по-настоящему молодежная, марксистско-ленинская. По-моему, под руководством НДПА она будет идти правильным путем.
Кармаль: Ощутили ли вы, что вместе с марксистско-ленинским воспитанием ДОМА прививает своим членам любовь к Советскому Союзу?
Мишин: Да, мы чувствуем, что ДОМА стремится воспитывать и патриотов, и интернационалистов.
Кармаль: А отрицательные стороны?
Мишин: Мало было времени, товарищ Бабрак Кармаль, чтобы их заметить. Нам понравилось, что, несмотря на сложности и проблемы, ребята стремятся сделать свою организацию все более и более массовой.
Кармаль: Ряды партии должны на 80 процентов укрепляться за счет ДОМА. Даже больше, чем на 80 процентов. Я также хочу сказать об одном важном моменте, важном как для наших советских помощников, так и для руководителей ДОМА. Этот момент заключается в том, что пионеры, молодежь должны перенимать опыт старших, а старшим товарищам следует быть безупречными во всех отношениях. Не вести себя вызывающе, не оскорблять местных традиций и религии, национальных устоев. Уважать свои семьи, своих родителей.
У нас уже есть горький опыт в этом.
Наряду с героизмом и мужеством должна быть и этика. Этика постижения и использования революционных знаний. Пионеры, члены ДОМА должны быть примером во всем. Вспомним Матросова — вот у кого училась советская молодежь.
…Диалог, достаточно характерный для встреч афганских и советских руководителей всех уровней. Такие обороты, как «марксизм-ленинизм», «советский опыт», «учиться у советских друзей», «быть настоящим коммунистом», мелькали в этих разговорах постоянно, будто встречались не представители двух абсолютно непохожих государств, а люди из соседних советских республик. Так было.
…А история с пистолетом обошлась для меня без последствий.
В Кабуле еще раза три-четыре мне приходилось разговаривать с Б. Кармалем, и каждый раз это происходило за толстыми крепостными стенами его резиденции. В те годы он очень редко покидал хорошо охраняемый дворец Арк и всегда вблизи него находились советские телохранители.
Мы увиделись вновь спустя несколько лет в довольно неожиданном месте. Это был дачный поселок вблизи Москвы, где Кармаль жил после смещения в 1986-м со всех высших партийных и государственных постов.
— Салам алейкум, рафик[6] Кармаль, — непроизвольно произнес я, увидев его гуляющим под кронами сосен.
Он с готовностью сделал шаг навстречу, мы пожали друг другу руки и по обычаю трижды обнялись. Кармаль был одет в костюм и легкий свитер. Несмотря на изменение его положения, он сохранил прежнюю горделивую осанку, подобающую первому лицу. Но в его манерах уже не сквозило то превосходство, которое способен себе позволить только очень значительный человек. Приглядевшись, можно было заметить в его глазах грусть.
Кармаль был не один: рядом прогуливался крупный молодой афганец, как потом выяснилось, муж его дочери, а чуть поодаль топтался человек с невыразительным лицом, профессиональная принадлежность которого выявилась, едва мы начали разговаривать: он придвинулся ближе и, вытянув шею, стал вслушиваться в каждое слово.
— Я не понял, рафик Кармаль, — сказал я, кивнув на любознательного субъекта. — Это он вас охраняет или вы у него под арестом?
— Сам не пойму, — печально улыбнулся бывший генсек. — Только он от меня ни на шаг.
— Ну, а если я приглашу своего старого знакомого к себе на дачу на чашку чая? — обратился я к «топтуну».
— Только со мной, — отрезал он и со скучающим видом отвернулся.
Бедный Бабрак Кармаль… У себя на родине он был заложником наших советников и генералов и даже в изгнании не может освободиться от назойливой опеки.
В тот раз мы обменялись телефонами, договорились о новых встречах. И эти встречи были — на даче, где жил Кармаль. Фрагменты бесед, состоявшихся зимой и летом 1990 года, включены в нашу книгу. Почему они так скупы? Об этом просил сам Кармаль: он считает, что для обнародования всего, что было, еще не настало время.
Но соответствует ли истине то, что под шепог сосен рассказывал смещенный генсек? Он высказывал свою личную оценку минувших событий. Право читателей — принять ее или усомниться в ней.
«Пишите, что проситесь добровольно…»
— Знали вы тогда, зачем и почему вошли с оружием в Афганистан? — спрашивали мы у многих москвичей, кто в числе первых солдат оказался на территории суверенного соседнего государства. — И вообще, чем памятен лично вам ввод войск, что вы при этом ощущали?
Андрей Лагунов, рядовой: В 1979 году я окончил Московский радиотехнический техникум, защитил диплом — и в армию. Попал в мотострелковый полк. Еще в ноябре прошел слух — пойдем за границу. Слух, он и есть слух… Тем не менее полк доукомплектовали до полного состава, в начале декабря погрузили в эшелоны и отправили в Термез. Нам заменили обмундирование, оружие — вместо автоматов АК-47 выдали новенькие «Калашниковы», калибра 5,45 мм.
Недели три стояли. Ребята полагали: предстоят учения, маневры. Приехали в расположение части какие-то генералы. Нас построили. Один генерал что-то прокричал, толком мы и не разобрали. Вроде идем выполнять интернациональный долг в Афганистан.
Объявили готовность номер один. Пересекли Государственную границу. Я находился в составе зенитно-ракетной артиллерийской батареи. Были у нас зенитные четырехствольные установки, в них — локационные устройства, я выполнял функции старшего мастера счетно-решающего прибора. Шли до Кабула, не торопясь. Что происходит в Афганистане, почему мы здесь — ничего не знали. Никто нам не рассказывал, не объяснял.
Местное население не проявляло никакой враждебности. Пацаны мал-мала меньше подбегали к машинам, выкрикивали: «Шурави, шурави!», попрошайничали. Мы раздавали жителям кишлаков хлеб, консервы. Бросалась в глаза страшная бедность.
Николай Ковтун, младший сержант: Был я еще в учебке. Помню ротную шутку: «Пойдешь служить, куда Макар телят не ганивал»… Так и вышло.
Стал я механиком-водителем танка. Два месяца прослужил, участвовал в дивизионных учениях. В декабре стали формировать полк средних танков. Кто-то обмолвился: «На юг пойдем». «Скоро не ждите писем», — сообщил я домой. Никто ничего нам не объявлял — куда, зачем, по какому поводу.
На берегу Амударьи неделю стояли. Автоматы нам заменили, дали новые, с откидными прикладами, десантные, также гранаты, пулеметные кассеты. Велели закрасить все опознавательные знаки на машинах, экипировали нас в форму без лычек и погон.
Командир полка зачитал приказ: «Совершаем марш в Демократическую Республику Афганистан для выполнения интернационального долга». Приказ есть приказ. Никто не сомневался, что так надо. Подробностей, однако, никаких не знали. Опять же слух прошел: «Если мы не войдем первыми, войдут американцы. Во что бы то ни стало надо их опередить».
Илья Герасимато, младший сержант: Хочу отметить: настрой у нас был боевой. Я отслужил уже год, в Афганистан вошел в составе мотострелковой части. Хотя мы и не знали, какие политические цели преследует наше государство в Афганистане, но понимали, что от нас требуется. Мы выполняли солдатский долг, и этим все сказано.
Но вот не могу забыть… Перед самой отправкой в Афганистан собрал нас замполит и напутствовал: «Мы пройдем по Афганистану огнем и мечом». А комбат добавил: «На один выстрел отвечайте всеми стволами». Если правду писать, надо и о таких офицерах говорить.
Алексей Прилип, сержант: Служил я в пехотном полку командиром отделения разведки. Если откровенно, как на духу, то в суматохе и сумбуре войну я поначалу никак не воспринял. Провожали нас из города, где стояли, торжественно, с музыкой и плачем. Так и запомнилось — бравурная музыка и слезы женщин. Дивизия наша была доукомплектована, мы ее резко начали разворачивать. Куда, зачем? Никто ничего не знал. Погрузили в эшелоны, 7 суток до Ташкента — выгрузили на голую землю. Кто сумел захватить матрацы, кто их не взял или потерял. Переспали кое-как в палатках. Дивизия ушла через границу, а нас, разведчиков, отобрали 38 человек и отправили в Кушку. Посадили в бэтээры, более суток шли по афганской земле без сухпая — так мы сухой паек называли. Забыли выдать, что ли…
Игорь Грошенков, старший сержант: Призвался я в десантные войска. Здесь особая дисциплина, особая подготовка.
С июля стали «сажать» полк на повышенную боевую готовность. В ноябре особенно сильно стали гонять: всесторонняя физическая подготовка, стрельбы, приведение в отличное состояние БМД — боевых машин десанта. Еле ноги таскали, а мы ребята крепкие.
В начале декабря заменили оборудование. Отобрали тельняшки, дали другое нижнее белье. Десантные эмблемы стерли с техники, взамен — эмблемы летчиков.
Несколько раз объявляли боевую тревогу. Загружали в самолеты технику, садились сами. Потом давался отбой. Но иногда даже спали с автоматами. Напряжение ощущалось большое.
В один из дней полк вновь подняли по тревоге. Мы выдвинулись на аэродром. Бежим, а сами посмеиваемся: опять, наверное, отменят. Сколько раз уж так было. Помню, старушка на пути попалась: «Что, сынки, никак война началась?» Мы ей в ответ шутливо: «Не дрейфь, бабуся»… В общем, всерьез ситуацию не воспринимали.
Загрузили технику. Сели сами. Заработали двигатели. Взлетели. Да, это уже серьезно. Приземлились мы в Кабуле. Уже темно было, прохладно. Встретил нас человек в форме офицера афганской армии, прекрасно говоривший по-русски. Догадались — наш советник или кто он там… Он отдал распоряжение занять позицию на въезде в Кабул.
В первую ночь слышали стрельбу, взрывы. Бросилась в глаза страшная неразбериха. Никто из начальства, которое мы видели, ничего толком не знал. Приказы отдавались и тут же отменялись.
Спали мы первые ночи в ямах, над которыми растянули брезент. На дно стелили матрацы — вот и все. И постоянно слышали: «На несколько часов опередили американцев»… Тогда мы всему верили — информации извне не получали никакой.
Сергей Горбачев, сержант: Я осеннего призыва 1979-го. Тоже десантник, командир БМД. Базировался наш полк в Средней Азии. Решили из нас, новобранцев, создать новое подразделение: ДШБ (десантно-штурмовую бригаду). Цель— внезапный захват плацдарма противника с помощью вертолетов до подхода основных сил.
И декабря около трех часов сыграли тревогу. Нам ничего не объяснили. Полностью выдали новенькую амуницию. Накануне мы приняли присягу, получили оружие. Продержали нас на аэродроме целый день без еды. И только к ночи отправили обратно в казарму. Мы, признаться, обрадовались — тревога-то учебная.
На следующий день — в вертолеты. Куда-то летим. Опять без еды. Сели в Туркмении. Здесь уже вечером наконец-то получили сухпай.
На следующий день (извините, чго так монотонно рассказываю) опять в вертолеты — и на границу. Пустыня, песок с глиной. Только здесь просочилось: идем, вернее, летим в Афганистан.
Ситуацию воспринимали по-детски, даже с радостью. Все нам, зеленым юнцам, было внове, интересно: и как лопатой насыпали патроны в рюкзаки, и как получали гранаты с «рогатками» — хитрыми такими штуками, оказалось, запалами.
В пустыне наконец начали интенсивно заниматься, обучаться военному ремеслу. Ушло на это недели две с половиной. Срок, сами понимаете, ерундовый. Однако и за эти дни намучились. Дело даже не в резко возросших физических нагрузках, а в том, что помыться было негде. Спали в одежде, на ветках саксаула, в палатках. Но настроение было хорошее — мальчишки играли в войну.
1 января в 6.00 подняли по тревоге. Полетели через границу в Герат. Там уже были наши войска. Оттуда — в Кандагар. Армада Ми-6 и Ми-8 приземлилась на окраине этого города, где мы оказались первыми советскими солдатами. Игры кончились. Начиналась настоящая война.
Валерий Сергеев, рядовой: В Кабул прилетели 27 декабря примерно в 16 часов. Аэродром, если мне не изменяет память, еще не охранялся нашими частями. А десантники продолжали прибывать. На нас, похоже, делалась основная ставка. Не обошлось без ЧП. При подлете к Кабулу потерпел аварию ИЛ-76, на борту которого находилось около семидесяти ребят. Говорили, все погибли…
Что я чувствовал тогда? Ничего особенного. Как военный, я был готов к выполнению задач, а душа ко всему этому не лежала.
Михаил Мусатов, сержант: Наша отдельная саперная рота входила в Афганистан через Памир, минуя перевалы. Если говорить об этой «необъявленной войне» как ее тогда еще не называли: был приказ, мы исполняли воинский долг. Не в оправдание говорю, ибо оправдываться нам не в чем. Мы ведь солдаты. Спрашивать надо с тех, кто нас посылал.
Когда входили, нас встречали одетые буквально в рубища жители кишлаков. У каждого в руках был китайский фонарик или какой-то другой предмет — для обмена. Такой, с позволения сказать, «обмен» начался между нами и афганцами буквально с первых дней.
Андрей Щербаков, рядовой: Не было ощущения, что идем на войну. В феврале 80-го подняли нас по тревоге. Спешка, суета, многие машины не завелись. Видимо, проверяли нашу боевую готовность.
Когда ехали в эшелоне в Термез, на остановке мой «Урал» (я водителем был) неожиданно упал на рельсы. Плохо закрепили, очевидно. Потаскали меня куда следует — не «враг ли народа»?
Наш автобатальон доставлял частям керосин, бензин, солярку. По несколько суток в пути. Возили горючее сначала из Термеза, потом из Хайратона, Пули-Хумри. У водителей своя жизнь, свой быт, довольно сложный. И все же поначалу не было такого напряжения, как у тех, кто на боевые операции ходил. Это потом «духи» стали дороги минировать, обстреливать автомашины.
Александр Рыбаков, сержант: Попал я в отдельный батальон материального обеспечения авиации. Стояли в Баграме. Загружали боеприпасы, складировали бомбы. С самого начала было ясно: авиация будет наносить «духам» большой урон. Но понимал я и другое: сверху не всегда видно, где «духи», а где мирные крестьяне. Особенно в кишлаках. Последующее подтвердило мое предположение.
Виктор Овсиенко, рядовой: У нас, десантников, многое было иначе, чем у остальных. Особые войска. В декабре 79-го в учебке вызвали меня и других к командиру: «Пишите, что проситесь в Афганистан добровольно». Попробуй откажись.
Так рассказывали нам о вступлении в Афганистан и другие московские парни, родившиеся в 1959–1960 годах и волей судеб оказавшиеся в первых рядах ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Ограниченного контингента, ставшего армией под номером 40.
При всей разнице ощущений много схожего в их воспоминаниях, оценках того периода, отделенного от нас десятью годами. Большинству выдали новое оружие и обмундирование. Многие подразделения, в основном десантные, засекретили, даже форму и эмблемы изменили. Никому ничего не сообщали, не говорили — ноль информации. Были и неразбериха, и суета. И всем наигранно-горделиво твердили: «Вы молодцы, вы опередили американцев, стремившихся установить на отрогах Гиндукуша ракеты, нацеленные на СССР…»
Кто первый придумал эту «мулю», как выразился на современном молодежном жаргоне один из воинов-«афганцев»? В чьих дальновидных головах родилась идея укрепить боевой дух солдат и внедрить в их неокрепшее юношеское сознание мысль об исключительной важности выполняемой ими миссии? Опередить американцев — это и впрямь стоило многого. Даже собственной крови. И ведь верили, верили! А как не поверить, если признаком американской (а равно любой другой угрозы — той же китайской) пугали и стар, и млад, если сверхидея глобального противостояния буквально пропитала все клетки нашей идеологии. Чуть не доглядишь за теми же американцами, а они уже тут как тут, вершат свою агрессивную политику в регионах, где люди вполне могут исповедовать марксизм-ленинизм.
Да, бесспорно, у американцев были и есть свои интересы в Афганистане и других примыкающих к нему государствах.
Об этом уже говорилось на страницах книги. Добавим следующее. Уже в мае 1978 года в Пакистане с помощью ЦРУ была создана первая база по подготовке формирований афганских контрреволюционеров. Вскоре появились и другие базы. В них преподавали инструкторы из США.
Если же говорить о чисто политических целях, то прав генерал-майор, доктор философских наук К. М. Цаголов: «Думаю, что в глобальной стратегии Афганистан привлекал внимание США не как отдельный объект с точки зрения его внутреннего развития, а как страна, занимающая определенное геостратегическое положение в общем поясе исламских государств, которым можно было бы придать антисоветский характер».
Да, все это неоспоримо. Доктрина «противостояния» широко использовалась и американскими политиками. Но есть ли хоть одно свидетельство, хоть один доказанный факт, что тогдашняя администрация США планировала вступить в контакт с Амином на предмет установки в ДРА ракет против СССР?
Военачальники, дипломаты, ученые, с которыми мы заговаривали на тему «опережения американцев», улыбались в ответ: «Типичная пропагандистская уловка, притом не очень умная».
31 декабря маршал Соколов попросил прислать в Кабул самолет, чтобы вернуть в Москву оперативную группу Генштаба. Он считал: с вводом войск ее миссия в Кабуле закончена. Еще одно свидетельство того, что долго оставаться в ДРА не входило в планы и намерения наших военных. Но не тут-то было. И сам маршал, и его генералы застряли в горах Гиндукуша на долгие месяцы.