Когда грехи отпускаются оптом
«Грабьармия»
В Афганистане крали все, что только можно было украсть. Крали, продавали краденое местным жителям или выменивали у них на ходовой товар — джинсы, зонтики, бусы, часы, магнитофоны… И — наркотики.
В воровстве были замешаны в той или иной степени все воинские части, не только солдаты и прапорщики (те в особенности), но даже офицеры. Десантник, командир роты, говорил одному из нас, что из боевых рейдов и операций его ребята возвращались на боевых машинах, как правило, доверху груженных трофеями. «Что там было?» — «Обычно ковры, старинное оружие, дубленки, то есть все самое ценное». «Трофеями» он называл то, что удавалось под шумок грабануть в дуканах или в домах афганцев. «Ну, а кому же все это предназначалось?» — наивно поинтересовался один из нас. «Начальству — кому же еще. Мы отдавали трофеи в полк, оттуда товары шли в дивизию и выше, до самой Москвы».
Увидев на лице журналиста недоверие и возмущение, десантник начал неуклюже оправдываться: «В первые месяцы войны все так делали. Попробовали бы мы поступить иначе…»
Но это происходило и дальше, а не только в первые месяцы. Происходило все девять лет. Подобно внезапной эпидемии, воровство поразило 40-ю армию и мучило ее вплоть до вывода из Афганистана последних колонн.
Д. Гай: Я прилетел в Джелалабад ночью. Летел с приключениями. Спираль за спиралью, ввинчиваясь в темное небо над аэродромом, наш АН-12, набрав иаконец нужную высоту, чтобы стать неуязвимым для «Стингеров», вдруг пошел вниз и приземлился опять в Кабуле. Оказывается, кто-то кому-то вовремя не доложил, что в Джелалабад на вывод первой колонны советских войск летит группа журналистов, и самолет наш посадили.
Снова взлет, снова пристегивание парашютов, и через сорок минут под крылом долгожданный город. Под нами шел бой. САБы вырывали у темноты куски пространства, то там, то сям видны были сполохи, следы трассирующих пуль… Нас наскоро запихнули в автобус и немедля отправили в расположение части. Завтра, то есть уже сегодня, на рассвете, мы должны сесть на броню БТРов и вместе с первой колонной мотострелков пройти 150 километров до Кабула. Наступило 13 мая 1988 года, дата начала вывода советских войск из Афганистана.
Нас разместили в офицерском модуле. В десятиметровой комнате я оказался один — вторая кровать пустовала. Работал кондиционер, было градусов восемнадцать, желанная прохлада подействовала, как наркоз, и донельзя усталый, вымотанный, я мигом заснул, вжав воспаленное лицо в холодящую подушку.
Сколько времени прошло, не знаю, но я вдруг явственно услышал сдавленный голос, почти шепот, отчетливо произносивший знакомые матерные слова. «Наверное, «духи», — спросонья безучастно подумал я, не в силах разомкнуть веки, — но почему они ругаются по-русски?» Голос стих. Приснилось, произнес я про себя, и продолжал спать. Но с каждой минутой дышать становилось труднее. Лоб начал покрываться испариной.
Открыв глаза и посмотрев в окно, я не увидел москитной сетки и кондиционера. Рамы тоже не было. Окно голо зияло, сквозь него в комнату вползала духота. Вот те раз, куда же делся «кондей»?
Одевшись, я вышел наружу, начал обходить модуль и наткнулся на капитана, явно кого-то искавшего. Он растерянно затоптался возле меня. Я показал ему на разоренное окно, и он, сплюнул и выругавшись, прояснил ситуацию:
— Четыре кондиционера увели ночью. Кто? Срои, кто же еще. Через пару часов уходить в Кабул, они и решили напоследок порезвиться. Все равно искать не будут.
— И куда же дели? — выказал я непростительную наивность.
Капитан посмотрел на меня как на дурачка и усмехнулся.
— Местным продали. Деньги, видать, взяли заранее, теперь вот отдали товар. Все по честному, — и уловив всю нелепость вырвавшейся у него последней фразы, снова выматерился: — Эх, грабьармия…
Так я впервые услышал емкое и предельно выразительное определение: «грабьармия».
Да, грабили много. На протяжении всей войны.
Дорожные патрули грабили проходившие машины. Мотострелки и десантники грабили местных жителей. Прапорщики грабили собственных солдат, продавая афганцам войсковое имущество, горючее, продукты и даже боеприпасы.
А случалось, все они грабили друг друга.
Вышестоящие командиры сплошь и рядом смотрели на это сквозь пальцы. Иные просто ничего не могли с этим поделать, иным же регулярно перепадала часть «навара». Фактически они становились соучастниками грабежей, мародерств и связанных с этим иных преступлений.
Военный трибунал очень скоро прочно обосновался в расположении штаба 40-й армии. Выносились жестокие приговоры (вплоть до расстрела). Один из первых командующих армией просил Москву разрешить ему исполнять приговоры о расстреле перед строем — для устрашения. Получил отказ: войны-то ведь официально не было, а значит, законы военного времени применять не разрешалось.
Вакханалия всеобщего разбоя продолжалась.
Приведем фрагменты двух документов. Они весьма важны для понимания ситуации в армии.
«Командующему войсками Туркестанского военного округа и копии 12 главкомам и командующим.
Материальное и финансовое обеспечение личного состава, направленного за пределы СССР (в Афганистан) для выполнения специального задания, производить в следующем порядке:
1. За время нахождения за границей офицерскому составу, прапорщикам, военнослужащим сверхсрочной службы, рабочим и служащим выплачивать в советских рублях вторые оклады… по занимаемым штатным должностям, а офицерскому составу, прапорщикам — и оклады по воинским званиям.
2. Выплачивать местную валюту за счет денежного содержания и заработной платы в советских рублях за время фактического пребывания за границей в следующих размерах в месяц:
а) младшим офицерам, прапорщикам, военнослужащим сверхсрочной службы, рабочим и служащим — до 100 рублей.
б) старшим офицерам — до 150 рублей.
в) генералам — до 200 рублей.
3. Военнослужащим срочной службы выплачивать денежное содержание в местной валюте в следующих размерах в месяц:
рядовой — 4 рубля;
ефрейтор — 5 рублей;
младший сержант, сержант — 6 рублей;
старший сержант, старшина — 8 рублей.
Сержантам и старшинам выплату в местной валюте производить за счет денежного содержания в советских рублях с зачислением остающихся сумм в советских рублях во вклады.
Рядовые и ефрейторам денежное содержание в советских рублях не выплачивать.
4. С выплачиваемых офицерскому составу, прапорщикам, военнослужащим сверхсрочной службы, рабочим и служащим вторых окладов в советских рублях взимание подоходного налога не производить.
Начальник Генерального штаба Н. В. Огарков.»
Так в жизнь советских военнослужащих в ДРА вошли чеки. Они враз размежевали людей. Огромной была разница в получаемых чеках: жалкие 8—11 у солдат и три сотни у офицеров.
«Воин, помни! За совершение по своему недомыслию, беспечности или умышленно противозаконных действий на территории ДРА по отношению к афганским гражданам ты несешь ответственность согласно Уголовному кодексу РСФСР и других союзных республик и Закону об уголовной ответственности за воинские преступления.
Знай статьи законов, чтобы лишний раз предостеречь себя и своих товарищей от недостойных проступков, которые будут иметь для тебя, для интересов Афганистана и его граждан, для Советского Союза тяжелые последствия.
Самым тяжким из них является умышленное убийство, которое может быть совершено при отягчающих обстоятельствах (ст. 102 УК РСФСР). Одним из отягчающих обстоятельств является совершение преступления в нетрезвом состоянии (ст. 34 Основ уголовного законодательства Союза ССР).
Совершение умышленного убийства при отягчающих обстоятельствах наказывается смертной казнью. Убийство, совершенное без отягчающих обстоятельств, наказывается лишением свободы на срок до 10 лет.
Закон устанавливает строгую уголовную ответственность для лиц, посягнувших на личную собственность граждан. Совершение нападения с целью завладения личным имуществом граждан, соединенного с насилием, опасным для жизни и здоровья потерпевшего, или угрозой применения такого насилия, наказывается лишением свободы на срок до 10 лет (ст. 164 УК РСФСР).
Закон также строго карает за контрабанду, то есть за незаконное перемещение через границу товара или других ценностей. За подобные преступления советским уголовным законодательством определена мера наказания — лишение свободы до 10 лет».
Стращали солдат и офицеров Уголовным кодексом, призывали не позорить честь и достоинство воина, чуть ли не насильно заставляли читать эти самые «памятки», а результаты оказывались плачевными. Моральное разложение армии усиливалось с каждым годом.
Действовали «интернационалисты» по-разному. Сообразно обстоятельствам. Можно было, как младший сержант Алексей Крупенников, выйти на середину шоссе с автоматом и знаком приказать сбросить с афганской машины с десяток дынь. Невинная проделка, шалость по сравнению с тем, что творили другие.
Можно было отнять у кочевников барана, пустить его на шашлык и запивать мясо бражкой, купленной у своих же (рассказал старший механик танкового взвода Николай Ковтун).
Он же поведал, как, продав солярку афганцам, экипаж одного из танков накупил еды, фруктов и, спрятав танк в укромном месте, направился в гости к друзьям в соседнюю часть. Вернулся экипаж и глазам не поверил — танк как сквозь землю провалился. Оказывается, за время отлучки приезжала проверка и «бесхозную» машину забрали. Взводного — старшего лейтенанта отправили домой, в Союз, но не судили.
Можно было «загнать» две бочки топлива, по 250 литров каждая, и получить за все 5000 афгани, как сделали механик танка Борис О., позднее подорвавшийся на мине. Его засек ротный. «Я тебя посажу, дисбат получишь», — посулил он. «Мы оба сядем, ты тоже продавал», — парировал механик. И ротный заткнулся.
А как тонко знали психологию афганцев, их привычки… Если спецназовцы брали караван, то заставляли всех снимать галоши — там караванщики обычно прятали деньги.
Это все случаи первого года войны. Так начиналось. Дальше — больше. И дороже. Колесо «КамАЗа» менялось на кожаный плащ. Карбюратор — на японский магнитофон. В особой цене было дизельное топливо. Случалось, подъезжали афганские машины с насосами и выкачивали из емкостей наших машин и боевой техники столько горючего, сколько им требовалось. Платили за это по 10, 20, 30 тысяч афгани. Запчасти к автомобилям, особенно резина, также высоко ценились.
В любом дукане можно было увидеть советские продукты: сахар, тушенку, сгущенное молоко…
В. Дьяченко, полковник: Как боролись с воровством, мародерством? Прежде всего, досматривали автоколонны, идущие из Афганистана в Термез и Кушку. Чего только не находили: от дорогих магнитофонов-двухкассетников до фруктов. Находили и деньги. Мелочи, скажем, платок или часы-штамповку возвращали, а все прочее — конфисковывали.
Бывало, обнаруживали по 100, 200 тысяч афгани. В емкостях «машин — по 700–800 бутылок водки. Одна такая бутылка стоила в Афганистане не меньше 30 чеков.
Начальниками складов, как правило, были прапорщики. Среди них особенно процветало воровство. Была в ходу такая шутка: душманы захватили в плен нашего прапорщика, а местные жители выкупили его, ибо в противном случае некому было бы их снабжать товарами.
Пробовали ввести контейнерные перевозки. Появилась даже специальная контейнерная рота. Много сил в это вложил полковник Александр Ляшенко — начальник отдела Центрального продовольственного управления. Он в Термезе почти полгода налаживал это дело. Уехал, и все лопнуло. Перестала работать система контейнерных перевозок, оказавшись невыгодной тем же прапорщикам.
A. Сиваков, полковник: Существовала налаженная взаимосвязь начальников складов и автоколонн. Машины специально перенагружались, и водители с молчаливого согласия начальства продавали по маршруту излишки. Потом происходила дележка денег. С 1986 года начали пломбировать грузы в Хайратоне и других местах. Свою печать ставил начальник склада. Но солдаты попадались ушлые, воровали и из-под пломб.
…Горько писать эти строки. С куда большей радостью воспели бы мы мужество, героизм, преданность интернациональному долгу. Но не поймут нас читатели, среди которых тысячи и тысячи воинов-«афганцев», если мы не коснемся этой правды войны. Правды, сколь бы горькой она ни была.
B. Снегирев: Прибыв в Афганистан на постоянную работу, я получил в пользование новенький УАЗ и на следующий день отправился на нем знакомиться с командованием нашей авиационной части, расположенной неподалеку от Кабульского международного аэропорта. Часовой на въезде в палаточный городок проверил мое удостоверение и показав, где искать шатер политотдела, поднял шлагбаум. Припарковав машину рядом с «политической палаткой», я зашел внутрь.
Сколько я там пробыл? Минут двадцать — тридцать, не больше. Замполит в общих чертах обрисовал успехи, достигнутые в воспитании у личного состава высоких моральных качеств, гордо продемонстрировал отгороженную пологом ленинскую комнату с унылым набором наглядной агитации, одинаково безликой во всех вАшских частях Советского Союза, пригласил заезжать еще, после чего мы с ним вышли наружу. Здесь все было точно так же, как полчаса назад: безоблачное небо, яркое солнце, рев взлетающих неподалеку самолетов, ряды покрытых рыжей пылью палаток, безлюдье… Не быйо только одного: запасного колеса на заднем борту моей машины. Его украли.
Замполит страшно сконфузился, засуетился. Был вызван дежурный по части, был подвергнут строгому допросу дневальный политотдела и даже особиста подняли на ноги, велев ему обыскать весь городок и непременно найти колесо. Хоть колесо и не песчинка, в кармане его не спрячешь, незаметно среди бела дня не открутишь, но все равно, несмотря на всю суету, беготню и крики, следов пропажи обнаружить не удалось. Подозреваю, что «запаску» продали афганцам тотчас же после кражи. Или сменяли на что-нибудь.
Так я получил первый наглядный урок, который, однако, не пошел впрок. Спустя два месяца меня обчистили снова. На этот раз дело происходило в Шинданде — пыльном крохотном городке на западе страны, где базировалась дивизия, которой тогда командовал полковник Б. В. Г ромов (да, да, тот самый, ставший впоследствии последним командармом 40-й).
Вечером начальник политотдела дивизии пригласил меня в баню. В его джипе мы проехали с полкилометра, остановились у какого-то низкого строения, полковник объявил, что это и есть баня и что диктофон, который я не выпускал из рук, вполне можно оставить в машине под охраной водителя. Спустя пару часов, попарившись, а заодно и отужинав, мы опять оказались под теплым звездным небом. Солдат-водитель дремал, положив голову на руль. Я пошарил рукой возле его кресла: диктофона не было.
Не могу сказать, чему я огорчился больше: пропаже японского аппарата, с которым проехал полсвета и который меня здорово выручал, или самому факту дерзкого грабежа в командном центре дивизии.
Все» повторилось, как и в прошлый раз: среди ночи особистами был устроен натуральный шмон, сыпались угрозы и ругательства, меня заверяли в том, что пропажа непременно отыщется, а виновного подвергнут строгому наказанию. Увы…
…Спустя восемь лет, встретив в Москве генерал-полковника Бориса Всеволодовича Громова, я напомнил ему о том инциденте. Громов обиделся: «Нашел о чем вспоминать!» Конечно, на фоне всего трагического, что выпало увидеть генералу, пропажа маленькой японской игрушки выглядела ничтожной, не стоящей даже упоминания. И однако пропажа эта вполне вписывалась в стиль отношений, царивших в 40-й армии.
Следующее наблюдение связано с путешествием на перевал Саланг, в которое летом 81-го мы отправились вдвоем с фотокорреспондентом ТАСС Г. Б. Надеждиным.
Большая часть всех военных и гражданских грузов, поступавших из Союза в Афганистан, шла по магистрали Термез — Хайратон — Пули-Хумри — Саланг — Кабул. Надо ли говорить, что, осознав стратегически важный характер трассы, «духи» постоянно и во многих местах пытались перерезать, оседлать ее, ежедневно нападая на колонны, минировали полотно, обстреливали машины, а со своих земляков, перевозивших мирные грузы, брали дань. Я про себя называл это шоссе «дорогой скорби». Невозможно было без чувства горечи видеть по обе стороны трассы разбитые в прах кишлаки, опрокинутую обгоревшую технику. Весь асфальт был в выбоинах от взрывов, со следами гари и копоти. Дорожные столбики были выщерблены пулями. Некоторые колонны, следовавшие с обязательным сопровождением бронетехники, поливали свинцом окрестности, даже если по ним никто и не стрелял — просто так, «для профилактики», запугивания возможного противника и предания уверенности самим себе.
Противник тоже в долгу не оставался. Редкий, даже редчайший случай, если какой-нибудь колонне удавалось пройти весь 400-километровый путь без того, чтобы не подвергнуться нападению.
Горели, чадя гарным дымом, наливники с горючим, рвались в кузовах перевозимые боеприпасы, заваливались в кюветы посеченные гранатометным огнем бронемашины. А ответ на это был один: огонь из всех стволов, бомбардировка с воздуха, артобстрелы и танковая «пахота». Уже к лету 1981 года большинство кишлаков, лежащих по обе стороны от шоссе, были превращены в руины. На каждый выстрел оттуда наши отвечали соответственно своим огневым возможностям.
Дорога Термез — Кабул была головной болью командования армии на протяжении всей войны. Что только не предпринималось в тщетных попытках обезопасить магистраль! На расстоянии полтора-два километра друг от друга создавали постоянно действующие заставы, как правило, усиленные танками. Колонны с наиболее важным грузом шли в сопровождении боевых вертолетов. Разведка подкупала командиров окрестных «духов», выплачивая им значительные деньги в обмен на обещание не стрелять…
Но была у командования и еще одна причина вздрагивать при слове «Саланг» — о ней я узнал только после того, как сам побывал на знаменитом перевале.
Итак, 26 июня 1981 года…
— А что, Георгий Борисович, обратился я за обедом к Надеждину, — не поехать ли нам куда-нибудь за пределы Кабула? На уик-энд?
— И куда же это ты собрался, герой? — со свойственной ему грубоватой иронией и подначкой спросил ветеран фотографии.
— Ну, к примеру… — тут я запнулся, потому что выехать на машине за пределы Кабула не было никакой возможности, Кабул уже тогда был по-настоящему блокирован, к тому же всякие выезды были строжайше запрещены посольством. — К примеру, на Саланг. Там, наверное, сейчас снег лежит — отдохнем от этой жары, искупаемся в горных речках, подышим свежим воздухом, а?
Сделав столь безумное предложение, я, откровенно говоря, был убежден, что мой старший друг поднимет меня на смех, этим все и кончится. До Саланга — 170 километров, каждый километр простреливается, а надеждинская «Волга» отнюдь не бронированная. Но, оказывается, тогда я еще плохо знал своего старшего друга.
— А что, светлая идея, — вполне серьезно сказал он. — Выходит, и твою юную голову иногда посещают умные мысли.
— Едем? — внутренне холодея, переспросил я.
— Сейчас посуду только помоем и отправимся, — подтвердил Надеждин.
— Георгий Борисович, — сказал я ему, когда мы вскоре вышли из дома. — Надо принять некоторые меры предосторожности. Давай снимем с «Волги» цомера — пусть «духи», если они нас заметят, поломают голову: что за машина такая едет? А пока они будут гадать — мы проскочим.
— Гляди-ка! — опять с легкой подначкой заметил Надеждин. — Соображаешь.
— Это еще не все, — во мне проснулся настоящий конспиратор. — Ты одень свою американскую шляпу в клеточку, а я обмотаю голову полотенцем — издали будут думать, что едут американец и афганец в чалме.
— Общение со мной не прошло для тебя даром, — одобрил мои идеи Георгий Борисович. И мы поехали.
Само трехдневное путешествие на Саланг и обратно заслуживает того, чтобы быть подробно описанным, однако я вынужден вернуться к тому, ради чего и затеял весь этот рассказ.
Расположенный на высоте свыше трех тысяч метров перевал с его уникальным туннелем и многочисленными галереями был во власти холода (в распадках снег держится круглый год), а еще во власти охранявшего дорогу воинского подразделения. К сожалению, мои записи не сохранили фамилии командиров, но зато память точно зафиксировала впечатление чего-то недостойного, исходившего от них и от их подчиненных.
Офицеры были, как правило, пьяны и в таком виде не стеснялись «командовать» солдатами. Ночью в расположении дорожного батальона нас разбудили близкие взрывы гранат: оказывается, так развлекались отцы-командиры. Будучи изрядно «под газом», они бросали осколочные «Ф-1» чуть ли не в нашу «Волгу». Вот когда я понял: иногда следует опасаться не душманов, а своих соотечественников.
Мы столкнулись с крайне агрессивными, чувствовавшими свою безнаказанность людьми. Приняв нас спьяну за афганцев, старший лейтенант, командовавший заставой на южном Саланге, направил на машину автомат и с ругательствами велел побыстрее вытряхиваться. Мой афганский опыт тогда был не очень велик, я пребывал в наивном заблуждении, считая, что наши военные ведут себя с местным населением по-джентльменски, поэтому поведение «старлея» меня откровенно шокировало.
Потом я понял, что нашу «Волгу» остановили не случайно.
Если бы там ехали афганцы, им пришлось бы хорошенько раскошелиться за возможность благополучно проскочить дальше. Их машину могли бы «попотрошить», то есть взять из нее приглянувшиеся вещи — к примеру, магнитофон, радиоприемник…
Так происходило по всей трассе, на Саланге же, пользуясь его особым высокогорным положением, разбойничали с особой наглостью.
Знало ли об этом высокое командование? Конечно, знало. Все девять лет шоферы частных машин и водители автотранспортной компании «Афсорт» взывали к нему: «Помогите, грабят!» Время от времени из Кабула и даже из Ташкента (где располагался штаб округа) наезжали прокурорские комиссии, меняли офицеров, отдавали мародеров под суд, а на заставы направляли новых людей, но новые быстро усваивали прежние порядки, и все оставалось по-старому.
Спрашивается, а была ли хоть одна часть, где не воровали? Может быть, нам не везло: попадали именно туда, где как раз имелись эти «отдельные недостатки». Может быть… Но вот еще пример.
В апреле 1986 года, отработав по плану своей командировки в западных провинциях Афганистана, я томился на военно-воздушной базе Шинданд в ожидании какого-нибудь самолета в сторону Кабула. Наконец сообщили: заходит на посадку АН-26. Он прихватит меня, затем пойдет на Кандагар и потом — в Кабул.
Выкрашенный в серый цвет, военно-транспортный АН вскоре зарулил на стоянку. Подойдя к самолету, я увидел возле него хмурых членов экипажа, обсуждавших что-то между собой, а чуть поодаль — пассажиров, вышедших на бетонку, чтобы размять ноги. Пассажиры были обычными для этих маршрутов: возвращающиеся после отпусков, из госпиталей и командировок офицеры, прапорщики, солдаты, медсестры, всего человек двадцать. Правда, необычным было выражение их лиц, растерянно-стыдливое, неуверенное. Мне показалось, что каждый прятал друг от друга глаза. Вроде бы, вместе и в то же время порознь. И — молчали, словно на похоронах.
По привычке вычислив командира самолета, я бодро направился к нему: «Когда летим?» Он пожал плечами и отвернулся. «Вы лучше вон у тех спросите», — раздраженно посоветовал кто-то из экипажа, кажется, бортмеханик.
Среди экипажа тоже ощущалась какая-то неловкость и даже угрюмость.
«Нет, ребята, так не пойдет, — решительно сказал я. — Кончайте темнить. Я тут человек новый, забот ваших не знаю, но помочь обещаю».
Командир посмотрел на меня почти с интересом. А бортмеханик объяснил: «У правого летчика зарплату в чеках украли».
До меня стало доходить. «В полете украли?» «Точно, — обрадовался неизвестно чему бортмеханик, — куртка висела в гардеробе перед кабиной, из нее и увели. Кто-то из этих». Он презрительно кивнул головой в сторону пассажиров. «И что теперь?» «А то! — зло затоптав в бетонку окурок, подал наконец голос командир. — Пока не вернут деньги, не полетим».
Видно было, чтo он не шутит. Конечно, речь шла не просто о пропаже 250 чеков — месячной зарплаты капитана. Летчики были потрясены тем, что это случилось на борту самолета, на войне, где их в любой момент могли сбить, где все — и пассажиры, и экипаж — были связаны общей смертельной порукой…
Впрочем, об этом я подумал позже. Следовало, не теряя ни минуты, действовать.
Подошел к пассажирам. «Кто старший по званию?» «Я, капитан…» — худой, высокий офицер в бушлате, судя по бледной коже лица, возвращавшийся в свою часть после желтухи или ранения, вытянулся передо мной и назвал фамилию. Видно, принял меня за высокого начальника. Разубеждать его я не стал. «Какие меры приняты?» «Да вот, — он замялся, — не знаем, что и делать. Не обыскивать же!» «Отчего же! — возразил я довольно жестко. — Если другие возможности будут исчерпаны, придется обыскивать».
Все остальные придвинулись к нам вплотную, молча слушали. «Что за народ?» Капитан доложил: люди из разных частей, он сам из спецназа, есть мотострелки, автомобилисты, служащие госпиталя, все следуют в Кандагар, друг с другом не знакомы. «Давайте пройдем в самолет и там побеседуем», — предложил я. Пока пассажиры рассаживались на жестких металлических скамьях вдоль бортов, я, придержав капитана, спросил, кто у него на подозрении. «Да каждый, вроде, был на глазах», — пожал он плечами.
Почему я взял на себя роль добровольного сыщика? Честно говоря, и сам не знаю. Может быть, потому, что из всех, кто теперь был на борту, только я один оставался вне подозрений. И еще: как ни странно, по возрасту я оказался самым старшим.
Итак, надлежало действовать. Укравший деньги, конечно, не рассчитывал, что пилот так быстро обнаружит пропажу. Думал, наверное, так: приземлимся в Кандагаре, пока там хватятся, меня и след простыл. А самолет неожиданно завернул за корреспондентом в Шинданд, куртка потребовалась раньше… Теперь, судя по всему, вор был бы рад избавиться от денег, незаметно выбросить их, подложить кому-то. Но после посадки, как уверяет капитан, все были на виду друг у друга, значит, деньги у того, кто украл. Значит…
Неожиданно даже для самого себя я говорю: «Мы сейчас взлетаем. Набираем высоту. И там каждый выворачивает свои карманы. Тот, у кого окажутся деньги, будет выброшен из самолета. Согласны? Все согласны?» — Я специально делаю ударение на первом слове. «Да», — раздается несколько голосов. Какая-то женщина в ужасе закрывает руками лицо.
Откровенно сказать, я, несмотря на дикость предложенного, верил в то, что мы действительно сейчас взлетим, и я собственными руками вышвырну ворюгу за борт. Верил. И это, по-видимому, передалось всем остальным. Своего рода гипноз. Никогда прежде не замечал за собой таких способностей.
«Капитан, поможете мне?» — «Так точно!» — «Тогда я пошел за экипажем. Прошу всех оставаться на своих местах».
Спустя пять минут в сопровождении летчиков возвращаюсь обратно. В самолете царит совершенно другая атмосфера. Напряжение снято, лица разгладились, глаза смотрят на меня открыто и с облегчением. «Все, — говорит радостно капитан. — Деньги на месте. Можете продолжать маршрут». «Кто?» — спрашиваю я. Он скашивает взгляд налево. Там, у самой кабины, сидит, отвернувшись к окну, ничем не примечательный солдат. «Просил простить», — тихо говорит капитан. «Что ж, я — не судья. Вы сами решайте».
…Через час мы прилетели в Кандагар. Все, кто находился на борту, быстро разошлись кто куда. Я спросил у командира: что он собирается делать с воришкой?
«А ничего, — беспечно махнул рукой летчик. — Дело заводить — мороки не оберешься. Пусть идет своей дорогой».
Он и пошел, побрел от самолета куда-то в вечерние сумерки. Только не знаю, какой дорогой. И куда она его завела…
Диалог авторов
Д. Г.: Все, о чем мы с тобой рассказали в этой главе, требует осмысления. Нас могут упрекнуть: зачем ворошить грязное белье, выпячивать негативные стороны пребывания ОКСВ в Афганистане?
В. С.: Мы бы и рады не выпячивать, однако стремление прикоснуться к правде требует писать о том, что было. А это было: и воровство, и мародерство, и пьянство, и наркомания, и преступления. Было не в виде одиночных случаев, а сопровождало повседневную жизнь. И никуда от этого не уйти.
Д. Г. Итак, как же все это стало возможным? Одна точка зрения такова: пришли в Афганистан хорошие, честные, чистые мальчики, но не по своей воле — по приказу, они свято верили в исполняемый ими интернациональный долг. А затем столкнулись с ужасами войны, жестокостью и коварством противника. Оборотная сторона, изнанка войны не имела ничего общего с тем, что рисовалось в мальчишеском воображении — и оказались солдаты втянутыми в грязные, неподобающие советским воинам отношения…
В. С.: Категорически против такой версии. На всех наших мальчишках, воевавших там, лежит отсвет времени — времени застоя, лжи, лицемерия, двоедушия, двоемыслия, отсутствия правовых норм. Показуха, угодничество, коррупция, протекционизм, а если говорить об армии, то еще и «дедовщина» — вот тот тяжелый груз, давивший на плечи молодых солдат. Он их и пригнул к земле.
Д. Г.: Говорят, на войне хорошие люди становятся лучше, а плохие — хуже. Я разделяю такой взгляд — на счет «хуже». А вот лучше… Вряд ли война способствует усовершенствованию человеческих качеств. Впрочем, не буду категорически настаивать на своем — тот же Афган дал немало примеров истинного бескорыстия, воинского братства, непоказного героизма. И все же, все же…
Не могу не вспомнить слова Льва Копелева из его недавно изданных в СССР воспоминаний «Хранить вечно». В момент ареста в апреле 1945-го Копелева — работника Политуправления 2-го Белорусского фронта — раздирают сомнения: «Что же это произошло в Восточной Пруссии? Неужели действительно было необходимо и неизбежно такое озверение наших людей — насилие, грабежи?.. Мы писали, кричали о священной мести. Но кто были мстители, и кому мы мстили? Почему среди наших солдат оказалось столько бандитов, которые скопом насиловали женщин, девочек, распластанных на снегу, в подворотнях, убивали безоружных, крушили все, что не могли унести, гадили, жгли. И разрушали бессмысленно, лишь бы разрушить. Как все это стало возможным?»
В. С.: Назови мне войну, которая обошлась бы без этого? Нет, я не оправдываю насильников и грабителей, более того, считаю, что все они — независимо от мотивов своих поступков — заслуживают самой суровой кары. Но я пытаюсь понять… Та война, о которой пишет Копелев… Допустим, тогда многим туманила мозги «ярость благородная» — шло «отмщение» за сожженные города и села, поруганных невест, погибших близких и друзей…
Д. Г.: Но Афган — отчего здесь в столь немыслимых масштабах проявлялась жестокость? За что мстили здесь? Месть народу, который не звал нас на помощь?
В. С.: Ты знаешь, необъяснимая, на первый взгляд, жестокость наших парней тоже в ряде случаев мотивировалась теми же причинами, что и 45 лет назад. Ну, представь себе: на глазах 20-летних солдат от рук местных «духов» (или оппозиционеров — как их ни назови) гибнут товарищи, сослуживцы. Порой не просто гибнут от пуль, а умирают в страшных мучениях — после пыток, которые настолько изощренны и бесчеловечны, что и описать-то их невозможно. Вот и туманился разум, гнев побеждал все человеческое — мстить, мстить! Причем тут уж не разбирали, кто «дух», а кто мирный, отыгрывались, бывало, на афганцах, подвернувшихся под горячую руку. А поскольку случалось это не раз и не два, люди зверели, теряли человеческий облик и одновременно как бы формировали для себя некую временную «афганскую» мораль, позволявшую убивать («все они здесь — «духи»), воровать («все так делают») и т. п.
Однако, как я думаю, это только часть правды. Может быть, и не самая главная. Хочу еще раз подчеркнуть: многие солдаты и офицеры приезжали в Афганистан уже будучи запрограммированными на воровство, мародерство, на пренебрежительное отношение к местному населению. Они выросли в обществе тотального дефицита и двойной морали, в семьях, где не считалось зазорным украсть с завода, фабрики, со стройки, где нормой были пьянство и мордобой, где выходцев из наших южных республик называли «чурками» (какой там, к черту, интернационализм!)…
Д. Г. Ты хочешь сказать, Советская власть сделала их такими уродами?
В. С.: Да не Советская, а антисоветская! Та абсолютно порочная система, которая господствовала всюду — в экономике, политике, идеологии, которая десятилетиями декларировала благие цели, но всегда (всегда!) получала обратные результаты.
Кажется, ты где-то выше заметил, что Афганистан стал апофеозом застоя. А еще он был его лакмусовой бумажкой, на которой для всего мира проступили наши пороки, в том числе лицемерие, аморальность, дикарство, дурь.
Кто-то, возможно, скажет, что авторы необъективны. Да нет же… Наболело! И прорваться хочется к заскорузлым душам: как же мы живем, братцы?!
Помнишь, в третьей главе, рассказывая о неудачном рейде с разведчиками под Джелалабадом, я упомянул, что командир разведроты Виктор Гапоненок был представлен к званию Героя Советского Союза? Но знаешь, почему ему не дали Звезду? Примерно в то же самое время солдаты той же мотострелковой бригады надругались над женщинами из соседнего кишлака, а затем, скрывая следы, убили их и тех, кто был рядом. Случай получил широкую огласку. Как говорят, Б. Кармаль докладывал об этом самому Брежневу. Пятно легло на всю часть (кстати, героически прошедшую дорогами Великой Отечественной). Как у нас принято, наказали не только конкретных виновных — пострадали все, кто там служил.
Прервем на некоторое время наш диалог и предоставим слово человеку, владеющему обширной информацией по интересующему нас вопросу.
Виктор Александрович Яськин, член Верховного суда СССР, генерал-майор юстиции. С 1984 по 1989 годы был председателем военного трибунала ТуркВО. «Пять лет без одного месяца», — уточняет он. Через него прошли сотни и сотни уголовных дел участников афганской войны.
Виктор Александрович подчеркнуто внимателен, следит за каждым своим словом, тщательно обдумывает ответы, что вызывает паузы в разговоре. Блуждающая улыбка не гасит, а скорее подчеркивает его напряженность и даже некоторую скованность. Обсуждаемая тема и впрямь нелегка, болезненна, оттого и не открыт, не распахнут генерал-майор юстиции, всячески контролирует себя, как бы чего лишнего не сказать. А может, нам так кажется?..
— Не надо думать, что трибунал Туркестанского военного округа занимался исключительно «афганцами». Дел, связанных с их преступлениями, прошло за эти годы меньше половины…
Можно ли говорить о намеренной жестокости наших солдат в Афганистане? Я бы не стал утверждать это. Мы и здесь, в Союзе, порой сталкиваемся с непонятным, немотивированным поведением военнослужащих. Что же говорить о войне, тем более такой, как афганская, снимающей ограничители, тормоза…
Интересно другое. В рейдах, на операциях ребята помогали друг другу, защищали, старались оберечь, то есть выказывали истинно человеческие качества, вдвойне ценимые в военных условиях. И эти же парни в промежутках между боями нередко проявляли так называемые неуставные отношения. Я неоднократно бывал в Афганистане, встречался с солдатами, говорил с ними по душам, но для меня эта коллизия так и осталась необъяснимой. Не пролили свет и подсудимые, с которыми также доводилось обсуждать эту тему.
— «Дедовщина» в Афганистане была все-таки особого рода. Представьте, сегодня один солдат, допустим, избил другого, а завтра им вместе идти в рейд. И у обоих автоматы…
— Понял вашу мысль. Так вот через военный трибунал при мне не прошло ни одного дела, когда бы обиженный с помощью оружия отомстил бы обидчику.
— Неужели не было ни одного такого случая?
— Ну (Яськин делает паузу), во всяком случае, я не помню…
— Доводилось ли вам, Виктор Александрович, выносить «расстрельные» приговоры?
— Таких приговоров, если опять-таки мне не изменяет память, было два. Один касался офицера К. Вместе со своим сослуживцем Л. он совершил тягчайшее преступление, убив нескольких мирных афганцев. Я председательствовал по этому делу и хорошо помню весь процесс. К. вел себя достойно (если это слово применимо в своем исконном значении), не молил о пощаде, вину полностью признал, чего не скажешь о его заместителе Л., пытавшемся открутиться, обмануть трибунал.
Несмотря на вынесение столь сурового приговора, внутри себя я, не буду лукавить, испытывал к К. жалость. Убежден: если бы он служил не в Афганистане, ничего подобного с ним не произошло бы. Хотя, понимаю, это ни в коей мере не может служить ему оправданием.
К., однако, не расстреляли, высшая мера наказания была заменена ему 15 годами лишения свободы.
А вот другой случай. За измену Родине был расстрелян некто Демиденко. Он самовольно покинул расположение части, ушел к моджахедам, воевал против нас с оружием в руках, запятнал себя кровью советских солдат. Демиденко принял ислам, сменил свое имя и даже женился на дочери муллы.
В кассационной жалобе он писал, что его нельзя судить за измену Родине, ибо он принял мусульманство. Но трибунал посчитал иначе…
За аналогичное преступление судили еще одного нашего военнослужащего. Тот тоже ушел в банду, но активных действий против нас не вел. Мы, естественно, учли это обстоятельство.
— Отказывались ли наши военнослужащие вести боевые действия в ДРА по политическим мотивам?
— Мне такие факты неизвестны.
— Виктор Александрович, если как на духу, проходили через вас дела, заставлявшие содрогнуться, ужаснуться?
В ответ тяжелое молчание. Тень ложится на лицо собеседника.
— Не хочется вспоминать… И вы меня не мытарьте, ладно?
Зато об оправдательных приговорах Яськин рассказывает с куда большим удовольствием.
— На дальнем посту (пост, в «афганском» понятии, типа заставы) по чьей-то вине взорвалась граната в спальном помещении. Погиб солдат. Подозрение пало на рядового Эвояна. Началось следствие. В какой-то момент он даже признался в совершенном преступлении. Тем не менее у трибунала возникли сомнения. Сопоставляли факты и так, и этак — сомнения все более усиливались. Вернули дело на доследование. Его снова прислали в трибунал. Проанализировав все обстоятельства, мы вынесли оправдательный приговор. Военная коллегия Верховного суда согласилась с ним.
Оправдан был и полковник Г., обвинявшийся в злоупотреблении служебным положением. В чем это выражалось? У полковника болел желудок, он отправил с попутным транспортом в Союз прапорщика, который привез ему необходимые продукты. Подчеркиваю, не специально гонял машину, а использовал попутку. Согласно некоторым показаниям, в части изымалось спиртное и полковник его присваивал. Провели опрос свидетелей — выяснилось, что изъятое спиртное по приказу Г. уничтожалось. Вот так сыпался «компромат» на полковника…
Признали невменяемым и не осудили офицера-вертолетчика, застрелившего в военном городке нашего гражданского специалиста. Экспертиза проводилась в Институте имени Сербского, не доверять ей у нас не было оснований.
Ужесточение наказания, как известно, не дает эффекта. Люди этого не боятся. Рассматривая уголовные преступления воинов-«афганцев», мы намеренно не стремились «мотать» им сроки, как говорится, на полную катушку.
Очень широко практиковалась отсрочка исполнения приговоров. В Афганистане эта мера применялась в два раза чаще, чем в целом по Союзу. Мы давали возможность искупить свою вину тем, кто поварился в военном котле. Думаю, это было правильно и гуманно…
Виктор Александрович сказал все, что хотел, на его полную откровенность рассчитывать не приходилось. Но упорно не шло из головы услышанное как-то от работника военной прокуратуры. Он стал свидетелем, как осужденный в сердцах бросил на суде:
— Вот вы накажете меня за преступление против мирного населения. А вертолетчики? А артиллеристы? А другие? Они ведь, бывало, целые кишлаки стирали с лица земли. Кто их за это осудит?!
И впрямь — кто? Кто, кроме собственной совести, если она осталась…
Д. Г.: По данным Генерального прокурора СССР, за 10 лет среди наших осужденных военнослужащих 12,6 процента — за хулиганство, 12,4 процента — за кражи личного имущества, 11,9 — за грабеж, 11,8 — за изнасилование, 8,5 — за кражи государственного имущества, 8,4 — за умышленные убийства, 7,3 — за нарушение правил безопасности движения, 5,8 — за умышленные тяжкие телесные повреждения и т. д. Измена Родине — один человек, массовые беспорядки — один человек, уклонение от выполнения воинской службы в военное время — двое.
А сколько не было осуждено… Не поймали с поличным, не узнали о совершенных преступлениях или сознательно покрыли их… Так что в реальности картина куда более страшная.
Из приговора: «24 октября 1984 года старшие лейтенанты К. и Л.[14] пьянствовали на опорном пункте. Увидев два движущихся через пустыню автомобиля, К. приказал их остановить. Во время досмотра он, требуя сказать, где находятся деньги, бил афганского гражданина… и угрожал ему ножом отрезать бороду…
К. решил убить потерпевших, о чем сообщил своему замполиту Л. Офицеры, сев за управление, повели машины афганцев в пустыню, но вскоре застряли в песках.
К. нанес еще несколько ударов кулаками и ногами, затем приказал афганцам сесть в наш бронетранспортер.
Когда афганцев отвезли в скрытое место, старший лейтенант К. нанес афганскому гражданину множество ударов ножом, затем приказал рядовому К. добить — и тот застрелил потерпевшего.
После этого К. распорядился расстрелять остальных афганцев…»
Из показаний в суде замполита роты Л.: «Досмотр машин афганцев превратился в разбой. Солдаты стали искать не только оружие, но и деньги… Сержант Д. принес мне найденные 700 афгани… Вышел командир роты старший лейтенант К. и сказал, что остальных афганцев надо тоже убрать.
Я подошел к афганцам и стволом автомата показал в сторону арыка. Трое афганцев туда сошли, и я произвел в них три автоматные очереди…»
Из приговора: «Будучи недоволен тем, что афганский солдат, присоединившийся к роте, уклонялся от участия в боевых действиях К. убил его выстрелом в затылок. После чего открыто завладел 4,5 тысячи афгани, часами «Сейко»… В ходе следствия часы, подаренные К. майору Макарову, выданы майором и приобщены к делу».
Военный трибунал приговорил К. к расстрелу, Л. — к 15 годам лишения свободы. Президиум Верховного Совета СССР помиловал К., заменив ему расстрел 15 годами. Сделано это было в ответ на многочисленные просьбы сослуживцев и близких офицера о помиловании.
В. С.: Ты не хуже меня знаешь, что наказания за подобные преступления понесли далеко не все их совершившие. Большинство вышли из воды сухими.
Д. Г.: Допустим, наши воины имели особые счеты с «духами» и наоборот. Кровь рождала кровь, жестокость — жестокость. Такова гибельная логика войны. Но как трактовать иные факты, когда кровь и жестокость становились следствием взаимоотношений между нашими военнослужащими?
«Скажите, какое право имело государство посылать нас в Афганистан, на основании какого закона? — взывал из колонии бывший майор С. (публикация журнала «Комсомольская жизнь», № 10, 1989 г.) — Выходит, что мы — жертвы политической ошибки. Где же справедливость?»
Корреспондент решил ознакомиться с приговором по делу майора С. И вот что открылось.
Из приговора: «Пьяный майор С. приказал водителю отвезти его в другую часть для того, чтобы погулять… Взял с собой три бутылки водки, пистолет, пулемет…
Однако водитель, рядовой Артиков, понимая, что поездка на одиночной машине по этому участку пути опасна для жизни, отказывался выполнить приказание майора, в связи с чем С. угрожал Артикову пистолетом.
После того как они выехали, Артиков, не желая беспричинно рисковать собой и жизнью своего начальника, заявил, что дальше не поедет. С. вновь… направил на него пистолет… Воспользовавшись появлением возле машины солдата царандоя, Артиков выскочил из машины и встал рядом с афганцем, надеясь на его защиту.
Из машины грянул выстрел, афганский солдат упал. Артиков начал убегать. После второго выстрела он сразу почувствовал сильную боль в ноге, упал и притворился убитым. Со стороны машины прозвучал третий выстрел (майор С. добил упавшего афганца). После этого С. подошел к лежавшему Артикову, перевернул его на спину, забрал из рук ключ зажигания и уехал».
Из другого приговора: «В мае 1984 года К., будучи пьяным, избил рядового В. В июле избил караульных за то, что от них исходил запах спиртного… Заставил караульных встать на колени и нанес удары в грудь и в живот…
В октябре пьяный капитан К. избил рядового Д. за то, что тот не смог отремонтировать электродвигатель…
В феврале 1985 года Кжелая поглумиться над сержантом Ковалевским, вызвал его в свою комнату и стал отрабатывать на нем удары руками и ногами… После того как находившийся в комнате старший лейтенант Б. выпроводил сержанта из комнаты, капитан К. снова позвал его обратно и ударил ногой в пах…»
Что было дальше? Дальше пьяный капитан К. решил «повоспитывать» младшего сержанта Кузенова. Поставив его к стенке, начал стрелять в него, демонстрируя отменную выучку — пули шли чуть выше головы. Кроме одной, сразившей младшего сержанта наповал.
Думаю над этими фактами и спрашиваю себя: при чем здесь Афганистан? Разве мало примеров издевательств над солдатами в нашей мирной армейской действительности? Разве трибуналы не осуждают и по сию пору за «проявление неуставных отношений»? Напротив, в Афганистане таких «проявлений» по идее должно было быть много меньше, ведь люди воевали, жили по-соседству со смертью, шли в бой. До «дедовщины» ли тут?
В. С.: Судя по некоторым публикациям военной печати, в Афганистане «неуставных отношений» и не было. В этих публикациях умиленно расписывалось, как старослужащие заботились в горах о молодняке, чуть ли не заслоняли собою новобранцев от пуль и осколков.
Были такие случаи. И помогали, и от огня прикрывали. Но если честно, то куда чаще встречались факты иного рода: издевательств, надругательств, откровенного садизма.
Я поначалу тоже поверил сказочке о солдатском братстве в Афганистане, но эти иллюзии развеялись быстро. Однажды знакомая медсестра рассказала о том, как, делая прививки молодым солдатам, она обратила внимание, что поголовно у всех ягодицы в синяках. Оказалось, накануне «деды» им «присягу» устраивали: зверски лупили по задницам пряжками ремней. Вот так встречал Афган молодое пополнение. Единичный факт? Частное явление? Ничего подобного, так было повсеместно.
А взять рассказы тех, кто ушел из расположения частей и затем оказался в плену. За редким исключением причина ухода была все той же: не выдерживали издевательств, унижений со стороны своих же «товарищей по оружию». Предпочитали бежать куда глаза глядят (вплоть до «духов»), чем терпеть этот ад.
Я одно время регулярно знакомился с журналом происшествий в политотделе 40-й армии. Настоящая книга ужасов. Какие только ЧП не происходили в гарнизонах, частях и подразделениях, разбросанных по всему Афганистану. У меня тогда сложилось твердое убеждение: значительная часть наших потерь — это так называемые «небоевые» потери, то есть гибель людей в результате халатности, пьянства, ссор, мести… Да, да, не раз доведенные до отчаяния солдаты направляли оружие против обидчиков. Или же квитались с ними, всадив пулю «под шумок» во время боя.
В этом отношении наша 40-я армия, наверное, не знала себе равных.
Д. Г.: Ты говоришь, что читал сообщения о подобных случаях в политотделе армии. Ну и как же реагировали на них политработники? И вообще, как совместить это: разгул преступности, правонарушений и наличие множества политработников?
В. С.: Возможно, самым поразительным как раз и являлось то благодушие, с которым воспринимались сводки о чрезвычайных происшествиях. Я бывал в политотделе армии много раз, при всяких начальниках и хорошо помню, что потревожить там чинную благопристойную атмосферу не могло ничто, разве только приезд высокого руководства из Москвы. Армию разлагали воровство, пьянство, наркомания, мародерство. Военный трибунал выносил свои приговоры, не зная отдыха. А политработники? Нет, не могу сказать, что они вообще ничего не делали, некоторые даже жаловались на огромную загруженность, и я видел, что они не лгут. Чем же были так заняты люди, призванные денно и нощно заботиться о нравственном здоровье армии? Они… писали. Не разгибая спины, изводя тонны бумаги. Писали политдонесения. Замполиты рот докладывали по форме (а «форм» разных было много) полковому начальству, те — дивизионному, отсюда рапорты и донесения шли в политотдел армии, а уж политотделу и вовсе нельзя было позавидовать, потому что ему следовало отчитываться перед политорганами ТуркВО — раз, сухопутных войск — два, Ставки южного направления — три и Главпуром — четыре. Легко ли?..
Они там — я это без всяких шуток говорю — и впрямь света белого не видели, а писали, писали, писали. До людей ли им было? Политработа — вот в таком бумажно-казенном виде — велась сама по себе, а армия жила сама по себе. Одно с другим не соприкасалось.
Д. Г.: Постой, а ты не боишься, что, прочитав это, нас с тобой уже окончательно причислят к «хулителям армии»? Ты же знаешь, как болезненно относятся генералы к любой критике в адрес Вооруженных Сил. А здесь претензии высказываются очень серьезные. На что замахиваемся? На политорганы! Да наши с тобой оппоненты десятки примеров приведут, какие комиссары были отважные и человечные…
В. С.: И я целиком с ними соглашусь. Более того, добавлю, что после Афганистана в круг моих друзей вошли многие политработники, мы встречаемся, перезваниваемся, не теряем друг друга из вида. И… бесконечно спорим, причем я в своей позиции год от года лишь укрепляюсь.
Знаешь, когда политработники в Афганистане, особенно молодые — лейтенанты, капитаны, майоры, — чувствовали себя лучше всего? Когда надо было бросить писанину и идти в бой. Там им было понятно, что и как делать. Воевать! Личным примером вести в атаку людей. И вели. И гибли. Посмертно звания Героев удостоены Шорников, Опарин, Демаков…
Помню, при мне помощник по комсомолу начальника политотдела армии слезно уговаривал генерала отпустить его в Панджшерскую операцию. Как воевать — он знал, а вот как вести эту самую комсомольскую работу — об этом, подозреваю, и понятия не имел. И потому под любым предлогом сбегал от опостылевших бумаг. И куда? В самое пекло!
Пусть меня назовут «хулителем», «очернителем» да кем угодно. Все равно буду стоять на своем: наши Вооруженные Силы, и в первую очередь политорганы, нуждаются в самой серьезной реорганизации. Оставить все, как есть, значит, по существу продолжать «разоружение в одностороннем порядке».
Д. Г.: Но вернемся к теме нашей главы. Мы с тобой пришли к одинаковому выводу: неправедная война с ее вседозволенностью стала лишь катализатором для людей с деформированной нравственностью. Один офицер покупал в Кабуле опиум и героин и продавал за бешеные деньги в Союзе. Другой офицер, подполковник, торговал в Афганистане автомобильной резиной. Третий — дизельным топливом. И так далее, и тому подобное. Заметьте — речь идет не о солдатах — об офицерах, наставниках, воспитателях.
Да, сама война духовно покалечила многих. Однако не всех. И не все грехи ОКСВ можно на нее списать. Большинство прибыло в Афганистан уже моральными калеками. Война помогла им развернуться.
И вот теперь все бывшие преступники амнистированы. Так решил Верховный Совет СССР в ноябре 1989 года после упорных дебатов. Понимаю, что руководствовался он высокогуманной целью — создать условия для возвращения советских военнопленных. Андрей Дмитриевич Сахаров говорил тогда: «Реально их возвращение возможно только при полной амнистии… Это важно, чтобы люди не боялись вернуться». Речь шла о 312 военнослужащих, пропавших без вести в Афганистане, а точнее, о тех из них, о которых было известно, что томятся в плену у моджахедов. Амнистировали же всех поголовно: и пленных, и убийц, и насильников…
В. С.: Вначале, если ты помнишь, вопрос так не ставился. Амнистия на военнослужащих ОКСВ, совершивших наиболее тяжкие преступления, не распространялась. Их могли помиловать в индивидуальном порядке. Но затем в ходе парламентского обсуждения верх взяла иная позиция. Вспомним выступление народного депутата Илмара Бишера: «Надо рассматривать не какие-то частные дела, даже в отношении 300 наших бывших военнослужащих, находящихся за рубежом, а использовать данный момент для более широкого решения вопроса, то есть проявить акт гуманизма, милосердия в отношении тех солдат, которых мы отправили воевать в чужую страну и которые не всегда выдерживали это и совершали те или иные правонарушения».
Я всей душой за акты гуманизма и милосердия в отношении наших «афганцев». Ты, думаю, — тоже. Однако что-то мешает до конца согласиться с такой трактовкой. Убийца есть убийца, и он остается таковым всегда и везде, при любых, самых неблагоприятных обстоятельствах.
Д. Г.: Хочу в этой связи процитировать фрагмент репортажа, опубликованного в «Московских новостях»:
«Их встречали цветами, улыбками, слезами радости на глазах. Играл духовой оркестр, вспыхивали блицы фоторепортеров, тянулись руки с журналистскими диктофонами. А затем грохнули стальные решетчатые двери, и оркестр, оставшийся по другую их сторону, умолк. Оркестр заключенных.
Я пожалел, что согласился на эту организованную Союзом журналистов встречу с четырьмя освобождаемыми по амнистии участниками афганской войны. Ничего нельзя здесь изменить, а ощущение осталось тягостное. И еще я пожалел, что здесь не было народных депутатов СССР. Тех, кто так активно проголосовал за амнистию всем осужденным за совершенные на территории Афганистана преступления.
Четверка амнистированных с улыбками на лицах и цветами в руках покидала «зону». За что они оказались в колонии усиленного режима? Один продал афганцам пятнадцать тонн бензина. Другой заминировал кабину своего автомобиля — погиб сослуживец. Третий покалечил более молодого и слабого солдата, отказавшегося исполнять роль слуги. Ну, а четвертый… Четвертый с двумя товарищами вломился в афганский дом. Они убили девять его жителей, оставив в живых лишь молодую женщину с ребенком, и занялись грабежом. Обшарив дом и забрав все ценности, они изнасиловали молодую мать и расстреляли ее из автоматов вместе с ребенком. Два подонка из этой тройки были приговорены военным трибуналом к смертной казни, и приговор привели в исполнение. А этому, которого на моих глазах освобождали из колонии, расстрел заменили пятнадцатью годами лишения свободы. Сейчас он уверенным, твердым голосом отвечал интервьюирующей его журналистке:
— Это Афган во всем виноват. Там мы научились курить наркотики и стрелять.
— И в детей? — спросила журналистка.
— Да, бывало, — ответил он.
И спокойно отвернулся, пошел к выходу.
Из колонии в Житомире освободили четверых. Из других мест заключения выйдут остальные, кого амнистия застала в «зоне». За колючей проволокой колонии остаются те, кто совершил преступления после того, как прошел афганскую войну и возвратился на Родину, кто совершил преступления на родной земле. Их амнистия не коснулась, даже если их преступления куда менее тяжкие. Закон есть закон. Каким бы мы его ни считали, он принят, он действует, он обязателен к исполнению. Так зачем я пишу об этом? Да просто затем, чтобы напомнить: это не последний принимаемый нашими законодателями закон. Может быть, не последний и об амнистии. У нас уже был опыт всепрощения оптом. До сих пор многие с ужасом вспоминают последствия амнистии 1953 года.
Но ведь даже священник отпускает грехи кающимся, каждому — отдельно».
В. С.: Вот именно — каждому отдельно. А в данном случае грехи отпустили оптом. Трудно с этим смириться, согласиться. Таковы издержки нашего юного парламентаризма.