Вторжение — страница 4 из 14

ДЕСАНТ В ПРОШЛОЕ

VIII. ЛОМЕХУЗЫ СРЕДИ НАС

Вторжение ломехузов на Землю началось еще в древние времена. Древние, разумеется, для нас с вами. Для Конструкторов Зла две-три тысячи лет пустяк, песчинка в огромной пустыне принадлежащего им времени и пространства.

Сколько-нибудь заметных проявлений разрушительной деятельности ломехузов за давностью лет не отмечено ни в Вавилоне, ни в Египте, ни в царствах Китая и Индии. Не было их в Древних Греции и Риме второго, скажем, тысячелетия до Рождества Христова.

Нашим ученым удалось засечь исторический факт, имевший место в 458 году до Р. X.

Космический отряд ломехузов-разведчиков высадился на побережье моря, которое позднее земляне назовут Средиземным.

Именно здесь возвышались и рушились цивилизации, поэтому Конструкторы издавна держали эти области под неослабным контролем, пакостя поелику возможно Зодчим Мира, которые пытались противодействовать злу, не вмешиваясь, однако, в мирный процесс развития человечества.

Подобрать подходящее сообщество людей не составило для ломехузов особого труда. Жребий пал на небольшое племя изгоев, отвергнутых недавно соотечественниками. Путем замещения у этих бедных полукочевников их личностей специально сконструированными моделями новые хозяева провозгласили устами не ведающих, что творят, небывалую до того расовую доктрину.

Если не принять изложенную выше и ниже гипотезу, никакая наука мира не в состоянии объяснить появление человеконенавистнической идеи, замешанной и на величайшей амбиции, и на идее исключительности, теории избранности наконец, которая будто бы дает ломехузам незыблемое и непререкаемое право на мировое господство.

Теперь, когда мы доподлинно знаем, что потомки космических разведчиков, изгнавших прочь личности тогдашней группы землян, по сути уничтоживших их, начали всеобъемную операцию «Вторжение», есть смысл попытаться выяснить, как предпринимались попытки осуществить идеи, заложенные в умы горстки, а затем сотен тысяч и миллионов несчастных людей, не ведающих рокового жребия, на который обрек их разрушительный гений Конструкторов Зла.

С учетом тогдашней психологии расовая теория была облачена в религиозную форму. Внешне была принята концепция единого и всеобщего Божества, основанная на отрицании всё и вся. «Нет!» — вот исходный принцип ломехузов, диаметрально противоположный «Да!», которым руководствуются Зодчие Мира. Но проводилась идея отрицания осторожно, хотя это отрицание наполнено презрением ко всему, что вне Круга замещенных.

Эта вера-теория, объявленная в 458 году до Рождества Христова, стала непреложным законом бытия ломехузов, тех человеческих существ, личность которых замещалась Конструкторами Зла. Им внушалось, что они коренным образом отличаются от остальных людей, и в силу этого призваны стать господами всего мира. Поскольку новообращенные не имели собственного государства и не могли жить вместе, да последнее и противоречило бы задачам, возложенным на них галактическими Конструкторами Зла, в их сознание были внедрены идеи пленения и разрушения.

Во всех случаях, когда ломехузы оказывались в иных странах — добровольно ли, по чужой ли вине — они тут же объявляли себя пленниками этого государства и начинали бороться с ним, дабы разрушить его, уничтожить стереть с лица Земли.

Главным в идеологии ломехузов было постоянное воинствующее противостояние другим массовым религиям, а затем, в светское время, и политическим учениям. Внедрялась идея кровавой мести всем без исключения народам Земли, вина которых заключалась уже в том, что они существуют.

Этому способствовала и доктрина самоотделения, расовой непримиримости, оправдания массовых убийств и культ Мирового господства — изуверские установки, которые действуют по сей день.

Странные черты отличали измененное ломехузами племя, поселившееся в том месте, где уже существовали Цивилизованные народы. Эти существа всегда жили обособленно и никогда не уживались с соседями. Происхождение сообщества всегда было окутано тайной, и в его зловещем прозвище чувствуется некое прорицание, как будто Конструкторы откровенно назначили ему уделом свершение зла.

Так и появились семена, брошенные на Землю космическими силами. Из семян проросли ядовитые плевела ни на кого не похожей группы нелюдей, единственным предназначением которых определялось разрушение.

Напомним, что Конструкторы требовали от первых существ-ломехузов и их потомков полного истребления иноплеменников. Эта кровавая бескомпромиссность отличала монстров, созданных Космическим Злом и в последующий период человеческой истории.

Заканчивая первый набросок к истории вопроса, настоятельно отмечаем, что понятие ломехуза не является их, этих существ, самоназванием. Себя они называли за эти двадцать пять веков всяко. Здесь мы избегаем приводить многочисленные прозвища землян, личность которых, с помощью разнообразных приемов была Конструкторами Зла замещена. Дело, как мы понимаем, не в имени.

Конечно, можно уповать на то, теперь уже известно обстоятельство, что, к счастью, Зодчие Мира не дадут нас в обиду. Но разве может свободно мыслящая личность мириться с тем, что возможность дальнейшего ее существования под угрозой, а избавление от смертельной опасности замещения злобными существами, враждебными всему разумному, защита от вторжения будут происходить без ее участия?

Нет, личность сама захочет дать отпор ломехузам, и в этом общее наше спасение…

IX. ЕСТЬ ЛИ У ВАС ДАЙМОНИЙ?

Спать в салоне лайнера во время полета Станислав Гагарин не любил. Задремывая иногда, он просыпался с ощущением, будто сердце у него опускается в нижнюю часть живота, а это, согласитесь, не столь уж и приятное пробуждение.

В позапрошлом году он прободрствовал двенадцать часов воздушного пути от столицы Малайзии до Москвы с промежуточной посадкой в Дели, плюс четыре часа ожидания багажа в Шереметьеве, ничего не случилось, выдюжил. А вот это короткое время полета до Тбилиси он как-нибудь потерпит, тем более, у него в кейсе оказался «Социализм как явление мировой истории» Игоря Шафаревича, изданный в Париже. Станислав Гагарин читал эту книгу во второй раз, и будто кстати прихватил ее с собой, имея под рукой такого компетентного консультанта, как Иосиф Виссарионович.

Когда писатель вытянул из-под сиденья кейс и открыл его, то рядом с Шафаревичем увидел верстку второго сборника «Ратных приключений». Эту многострадальную книгу, ее дважды пришлось набирать, поскольку руководители Воениздата кощунственно уничтожили матрицы, готовые еще десятого декабря 1989 года, предварял написанный Станиславом Семеновичем собственноручно «Дневник Отечества». На этот раз он назывался «Какая демократия нам необходима» и содержал страницы с анализом сущности сталинизма, его возникновения и объективности существования.

«Там такой детерминизм, что дальше некуда», — усмехнулся писатель.

Его несколько смутило то обстоятельство, что верстку Николай Юсов должен получить от Нины Владимировны только тринадцатого апреля в пятницу. А сейчас начало первого ночи только восьмого апреля… Тут, конечно, некая нестыковка во времени, но с той поры, когда вчера утром Станислав Гагарин открыл глаза и увидел за собственным письменным столом Великого Вождя, столько произошло нестыковок, что лучше перестать об этом думать вообще. Надо просто верить, что рано или поздно все станет на обусловленное судьбою — или Зодчими? — место.

…Их рейс в Тбилиси, намеченный на двадцать часов с минутами переносили дважды.

После визита на Красную площадь они вернулись к припаркованной на бывшей Никольской улице Машке, где Сталин занял водительское место и сказал писателю, усевшемуся рядом:

— По моим сведениям — нас потеряли. Билеты брать в кассе не будем. В намеченном мною рейсе останутся свободными, понимаешь, два задних места во втором салоне, там, где сидят боевики из команды антиугонщиков.

— А куда сядут эти парни?

— У них пересменка, и потому самолет останется без охраны. Не каждый ведь день захватывают в воздухе машины. Работает принцип — авось, понимаешь, обойдется.

Времени оставалось еще достаточно.

— Вам пора перекусить, молодой человек, — сказал вождь. — Да и я бы забункеровался, как говорят у нас на флоте.

— А зачем? — удивился писатель. — Неземная организация не требует, по-моему, шашлыков, простокваши и сырокопченой колбасы.

— Привычка, понимаешь… В обычной жизни на Звезде Барнарда мы поступаем по-земному. Тут уж безо всякой подделки.

— Тогда двинулись в ЦДЛ, — сказал Станислав Гагарин и сотоварищи поехали на улицу Большую Никитскую, ныне Герцена.

В Писдоме, как любил называть это заведение коллега Станислава Гагарина, литовский писатель из Клайпеды, сегодня было суетливо и суматошно. Проводили очередной день смычки московских письменников с городом Волоколамском, и Гагарин вспомнил, как несколько лет назад на подобном же мероприятии он спросил у тамошнего партийного секретаря: знает ли тот, что их город освобождал от пришельцев генерал Власов?

— Знаю, — сказал секретарь, — но вопрос этот для широкой публики у нас закрыт.

Тогда писатель не стал допытываться, почему городские власти решили именно так, разве сам не видел: в исторических материалах при перечислении командующих армиями Западного фронта, участвующих в Московском сражении, фамилия командарма-20 вообще опускалась.

Но сейчас, вспомнив тот давний разговор, он подумал о том, что его спутник и тут смог бы ему помочь, откорректировал бы роман «Мясной Бор» в части, касающейся Андрея Андреевича.

— Конечно бы смог, — сказал вдруг Сталин, они медленно пробирались сквозь толпу волоколамцев, заполнивших ЦДЛ, среди них было много подростков.

Вождь с любопытством оглядывался по сторонам, пытливо всматриваясь в лица, и видно было, что его несколько коробит от того, что никто товарища Сталина не узнает.

— Я знаю про Власова то, что вам никогда не узнать, — сказал Иосиф Виссарионович, — только далеко не все могу рассказать. Смертный человек, понимаешь, не может знать то, что может знать человек, который закончил расчеты с жизнью. Кое-что я буду рассказывать вам, но только для личного обихода. Ведь вы, писатели, должны всегда знать чуть больше тех, кто читает ваши книги. Так, понимаешь, будет справедливо.

«И то хлеб», — подумал Станислав Гагарин, и тут его окликнули.

Это был Михаил Шутов, хороший поэт и чудесный человек, один из тех, кто первым вступил в Общество борьбы за трезвость.

— Какими судьбами? — спросил он, с интересом глядя на вождя, который остановился перед авангардистской картиной, изображавшей, как всегда, некую абракадабру, и с сожалением покачивал головой.

— Кто это? — спросил Шутов, показывая глазами на Сталина. — Снимаешь картину про войну? Наверное, «Мясной Бор»…

— Артиста пробуем, — сказал Станислав Гагарин. А что еще мог он сказать? — Из Тбилиси приехал… Племянник Геловани. Помнишь?

— Ну как же, как же… Познакомь, — попросил Михаил.

— Давай, — сказал Станислав Гагарин.

Он представил Шутова. Сталин протянул ему руку.

— Джугашвили, — сказал он.

Михаил расценил это как тонкую шутку, улыбнулся и наклонил голову.

— Стихи пишете? — спросил вождь. — Это хорошее дело. Стихи воспитуют в людях не только, понимаешь, чувства, но придают практическому разуму особую завершенность. В юности я тоже писал стихи, поэтому так ценил, понимаешь, Маяковского и Пастернака.

— Он уже в роли, — шепнул Станислав Гагарин поэту Шутову.

Иосиф Виссарионович засмотрелся в это время на проходившую красавицу с редкой в наше время русой косой, и Шутов понимающе кивнул.

— Пообедаешь с нами? — спросил Станислав Гагарин. — Михаил — активный борец за трезвость, Иосиф Виссарионович.

Теперь писатель не боялся так его называть, ибо Миша воспринимал ситуацию должным образом.

— Большое дело свершается, молодые люди, — сказал вождь. — К сожалению, Троцкий и Зиновьев уговорили меня отменить ленинский сухой закон, до сих пор жалею, понимаешь, об этом. Но в мое время народ никогда так не пил, как сейчас. Кто теперь уговорил вашего оппортуниста Горбачева отступить от нравственной революции? Нехорошо, понимаешь, отступать от генеральной линии партии.

— Новые троцкие и уговорили, кто же еще, — сердито проговорил Шутов, искренне включаясь в эту, как ему представлялось, оригинальную игру. — С удовольствием бы с вами посидел, но сейчас мой товарищ подойдет. Надо встретиться…

Он внимательно посмотрел на Сталина и со значением добавил:

— Товарищ с Туруханска, между прочим…

— Это интересно, молодой человек, — произнес вождь с ударением на слово «интересно». — Приводите вашего товарища к нам, вспомним, понимаешь, тайгу и речку Курейку. Где мы расположимся?

— В зале имени Рейгана, — ответил Станислав Гагарин. — В Дубовом…

Когда заказывали обед, он подумал: не предложить ли гостю чего-нибудь эдакого. Вождь в прошлой жизни любил побаловаться, а вот как сейчас… Еще подумает, что сочинитель Станислав Гагарин — жмот.

— Мне известно, что вы убежденный трезвенник, понимаешь, — сказал вдруг Сталин, и писатель не удивился, привык, что порою вождь читает его мысли. Вернее, он знает его мысли всегда, только не всякий раз обнаруживает это. — И это хорошо…

Вождь вздохнул.

— Убежденных людей так мало осталось в России. Да и в остальном мире. Потому ломехузы и перешли в наступление именно сейчас, именно в эти дни. Я уважаю убежденных людей, верят ли они в коммунизм, в Господа, понимаешь, Бога или во всеобщую трезвость. Теперь, существуя в Ином Мире, вовсе не зачеркиваю убеждения других людей, даже если они расходятся с моими убеждениями. Так было не всегда, вы знаете… Пока буду находиться рядом с вами, обязуюсь непременно исполнять сухой, понимаешь, закон, как это всегда делал еще в той жизни мой друг Адольф Гитлер.

— Друг? — озадаченно воззрился на вождя писатель. — Впрочем… Еще работая над романом «Мясной Бор», где широко показаны и вы, и Гитлер, я был несколько даже потрясен тем, как много у вас сходства.

— Не то слово, молодой человек, — усмехнулся Сталин. — Мы крепко с ним подружились, и даже поручения Зодчие Мира дают нам сходного характера. Адольф порою недоволен: мало времени остается на живопись. Он ведь всерьез занялся искусством.

Хотел Станислав Гагарин спросить, не пишет ли Иосиф Виссарионович стихов, может быть, и ему лучше было бы стать в земной жизни поэтом, как Гитлеру — художником. Но увидев насмешливые тигриные глаза вождя, понял, что нет, не пишет товарищ Сталин стихов, хотя и существует в мире где выполнимо все то, чего лишен ты был в земной юдоли.

…Самолет, покинув аэропорт Внуково, взял курс на юг и стремительно съедал пространство, разделявшее столицы России и Грузии.

Станислав Гагарин искоса глянул на дремавшего в кресле вождя, тот подвинул шляпу так, что лица его не было видно вовсе. Затем сунул в сетку стоящего перед ним кресла верстку второго выпуска «Ратных приключений», которая открывалась его собственной статьей «Какая демократия нам необходима».

Писатель подумал, что вот бы показать этот материал вождю. Ведь в «Дневнике Отечества» Станислав Гагарин пытался объяснить, почему Иосиф Виссарионович выбрал то, что он таки выбрал, каким путем пришел к собственной демократии, в чем истоки сталинизма.

«Пусть подремлет, — решил писатель, — потом покажу».

Ему захотелось полистать те ранние диалоги Платона, о которых был уже разговор с вождем, и вдруг сообразил, что книгу эту он тоже найдет в кейсе. Так оно и было на самом деле.

«Чудеса в решете, — подумал Станислав Гагарин. — Что там еще может оказаться?»

Он прочитал о том, как отрок Феаг, что означает «почитающий божество», его привел к Сократу богатый афинский землевладелец Демодок, Феаг говорит отцу, что знает сверстников и людей несколько старшего возраста, которые до общения с Сократом ничего собой не представляли, а после того, как у него поучились, за весьма малый срок показали себя лучшими людьми, чем те, в сравнении с кем ранее они были хуже.

— А знаешь ли ты, в чем тут дело, сын Демодока? — спросил Сократ.

— Да, клянусь Зевсом, — сказал юноша, — ибо если ты пожелаешь, и я смогу стать таким, как они.

— Нет, мой милый, ты не знаешь, как это бывает на деле, но я расскажу тебе. Благодаря божественной судьбе с раннего детства мне сопутствует некий гений, назовем его даймоний — это внутренний голос, который, когда он мне слышится, всегда, что бы я ни собирался делать, указывает мне отступиться, только никогда ни к чему меня не побуждает…

Станислав Гагарин вспомнил, что об этом свойстве, присущем Сократу с детства, гении, даймонии, внутреннем голосе, который удерживал философа от тех или иных поступков и позволял советовать друзьям не делать того или иного, в диалогах Платона упоминается неоднократно. Эта тема присутствует в «Алкивиаде 1» и в «Федре», в «Евтидеме» и в «Апологии Сократа». Именно внутренний голос не советовал, например, Сократу идти на службу и заниматься государственными делами.

«А я пренебрег подсказкой собственного даймония и ввязался в борьбу за мандат народного депутата России, — горько усмехнулся писатель. — И наелся в этой борьбе по самое горло дерьма! Да… Об удивительной способности Сократа говорят Аристотель в «Риторике» и Ксенофонт Афинский в «Воспоминаниях о Сократе», Цицерон в трактате «О гаданиях», Плутарх в сочинении «О гении Сократа» и Апулей в работе «О боге Сократа». Впрочем, в понятиях гений, даймоний и бог речь идет об одном и том же. А вот о воздействии этого свойства на друзей Сократа сообщается только в «Феаге».

Он просмотрел примеры этому в диалоге и далее прочитал: «…Великая сила божественного знамения распространяется и на тех людей, объяснял Сократ, что постоянно со мною общаются. Ведь многим эта сила противится, и для таких от бесед со мной нет никакой пользы, ибо и я не в силах с ними общаться. Многим же сила не препятствует проводить со мной время, но такие люди из этого не извлекают никакой пользы. А те, кому сила моего гения помогает со мною общаться, их и ты знаешь, делают очень быстро успехи. И опять-таки из этих занимающихся с успехом одни полагают прочную и постоянную пользу, а многие другие, пока они со мной, удивительно преуспевают, когда же отходят от меня, снова становятся похожими на всех прочих».

Будто пораженный громом, Станислав Семенович не стал в деталях изучать приведенный Сократом пример с Аристидом, сыном Лисимаха, за время морского похода потерявшим приобретенное от общения с учителем. Он вспомнил случаи из собственной жизни. Знакомство в 1968 году с Володей Турунтаевым, утратившим веру в литературный талант, вдруг ярко вспыхнувшую после встречи с ним, о чем Володя сам говорил неоднократно.

А история с Женькой Федоровым, которого Станислав Гагарин опекал четверть века и вывел таки в писатели? Как он там сейчас?.. Пишет ли что-нибудь во Владивостоке, оставшись вне действия гагаринова даймония?

А его калининградский приятель Олег Глушкин? Тут особь статья, но бесспорен тот факт, что энергия Гагарина всегда заражала Олега. Жаль, что Глушкин так бездумно, а главное безмотивно обрубил швартовы их многолетней дружбы.

«Не сменили ли ломехузы славному прежде Глушкину личность?» — усмехнулся мысленно писатель.

Игорь Чесноков получил во время óно собственную долю гагаринской силы, а вот дальше пошел в литературе самостоятельно, так сказать, в автономное плаванье.

Это все наиболее яркие случаи, про обстоятельства и ситуации поменьше калибром чего и вспоминать… Значит, прав Иосиф Виссарионович. Есть в нем некая способность. Она проявилась уже в детстве, когда Славик Гагарин бескорыстно делился полученными из книг нестандартными знаниями с одноклассниками, а затем с курсачами мореходки, зарабатывая общую неприязнь и ярлык выскочки, всезнайки, желающего показать, что он больше других информирован и научен.

Как это мешало ему в жизни, пока не выбрал Станислав Гагарин профессию, каковая просто обязывает знать больше, нежели другие!

Но и в писательской шкуре ему не раз и не два приходилось сталкиваться с тем же. Рецензенты писали, будто сговорясь: «Автор демонстрирует свою эрудицию». А что же я серость и невежество должен демонстрировать?! — матерился Станислав Гагарин, но рецензенты по-прежнему упрекали его в излишке знаний.

Сочинитель отложил Платона и увидел: Сталин проснулся, снял шляпу и смотрит на него.

— Поспали? — спросил Станислав Гагарин. — Вам и это необходимо…

— Ничто человеческое мне не чуждо, — сказал Сталин. — Ведь я сконструирован как Homo Sapiens.

— Совсем по Марксу, — улыбнулся писатель. — Помните его ответы на анкету?

— Конечно. Жаль, там не было вопроса: на какой, извините, хрен ухлопал Карл сорок лет жизни на сочинение никому не нужного, понимаешь, «Капитала». Помню, как в моей биографии эти академики митины-поспеловы-мочаловы на девятой странице написали: «Сталин много и упорно работает над собой, он изучает «Капитал» Маркса…» Да никогда, понимаешь, не изучал я «Капитал»! Хотя бы потому, что нормальный человек ничего не поймет в этой книге…

— И это говорит правоверный марксист?! Человек, который…

Станислав Гагарин остановился.

— Ладно уж, договаривайте. Вы хотели сказать: положил миллионы жизней за воплощение, понимаешь, в жизнь, простите, невольный каламбур, сомнительной идеи… Все так, молодой человек. И не так. Я скажу вам больше. Сам лозунг — свобода, равенство и братство — очень сомнительный лозунг. Не удивляйтесь, но все уравнительные идеи, начиная с Платона и кончая моим, понимаешь, собственным опытом, заводили и заводят человечество в тупик.

— Теперь я этому не удивляюсь… Правда, от вас услышать такое не ожидал.

— Вы забываете, что товарищ Сталин обладает теперь сверхзнанием. Если мне известно, что книгу Шафаревича вы прочли два раза и штудируете в третий, то, видимо, содержание этого интересного, хотя и неровного, понимаешь, компилятивного труда для меня тоже не секрет.

— У автора-математика явно сократовский даймоний, — предположил писатель.

— Несомненно, — согласился вождь. — Потому Шафаревич и на контроле у ломехузов. Они, как выражается нынешняя молодежь, быстро усекают подобных, понимаешь, людей, мешающих им глобально замещать личности у варваров, как они всех вас называют.

— Жутко все это, — вздохнул писатель.

— А вы как думали? — гневно отозвался Сталин. — Просто так что ли пер я к вам со Звезды Барнарда, мгновенно одолев пространство в добрую кучу световых лет. Какой расход энергии! Но Зодчие Мира считают: игра, понимаешь, стоит свеч. Личности, обладающие даймонием, просто обязаны быть вместе. Ведь вы даже незнакомы до сих пор с Игорем Шафаревичем?

— Не знаком, — повинился Станислав Гагарин, — вспомнив, что соратники не раз предлагали представить его члену-корреспонденту.

— Вот видите… Вас, между прочим, выбрали мне в спутники именно по причине присутствия в вашей личности даймония. Подобная личность не замещается. Ломехузы еще не знают об этом, но догадываются, ибо их система дает сбои. Возможно, они попытаются исследовать механизм действия ваших демонов, чтоб подчинить себе и таких, с их точки зрения, понимаешь, уродов. За вас зацепились в тот момент, когда отказались от предложенной Алексеевым взятки в сто тысяч рублей.

— На собрании коллектива Военно-патриотического литературного объединения «Отечество» он сказал, что предложил вовсе не взятку…

— Да, но что такое сто тысяч в фонд председателя наличными? В мое время за подобные предложения запросто, понимаешь, ставили к стенке.

— Алексеев всенародно признал, что его слова я вполне мог расценить как предложение взятки.

— То-то и оно, — зло проговорил Сталин. — Конечно, в отношении стенки я, может быть, погорячился, но и распускать подонков, как делает это мой пятый, понимаешь, преемник, вовсе не следует.

— А у вас был даймоний, товарищ Сталин? — спросил писатель.

Вождь задумался. Станислав Гагарин его не торопил, затаив дыхание, терпеливо ждал ответа.

— Был, — сказал, наконец, Сталин. — Разумеется, был! Но, понимаешь, с отрицательным знаком.

— Недавно прочитал я письмо издателя Марксу, — вспомнил сочинитель. — Договор с вами мы продлили на полгода, сообщалось основоположнику, но если не сдадите рукопись «Капитала» в срок, мы поручим написание сей книги другому автору.

— Вот-вот! — оживился Отец народов. — Не успел бы Маркс в срок — история человечества пошла бы вовсе иным, понимаешь, путем. Диалектическая связь необходимого и случайного!

X. НАСТАВЛЕНИЕ ЛОМЕХУЗАМ

Наш пароль — сила и лицемерие.

Только сила побеждает в делах политических… Насилие должно быть принципом, а хитрость и лицемерие — правилом для тех правительств, которые не желают сложить власть к ногам агентов какой-либо радикальной силы.

Поэтому мы не должны останавливаться перед подкупом, обманом и предательством, когда они должны помочь достижению нашей цели. В политике надо уметь брать чужую собственность без колебаний, а уж с нею мы добьемся покорности и власти.

Наши люди обращены в веру Конструкторов Зла, шествуя путем мирного завоевания, имеют право заменить ужасы войны, которая, впрочем, сделалась безальтернативным явлением, менее заметными и более целесообразными казнями, которыми необходимо поддерживать государственный террор, располагающий к слепому послушанию.

Справедливая, но неумолимая строгость есть главный фактор государственной силы. Не только ради выгоды, но и во имя долга, ради победы, нам надо держаться программы насилия и лицемерия. Пользуясь доктриной строгости, мы восторжествуем и закрепостим все правительства, подчиним их нашему Сверхправительству. Достаточно того, чтобы они знали, как мы беспощадно неумолимы…

В древние времена мы бросили толпе лозунг: свобода, равенство и братство. Эти слова много раз повторены с тех пор бессознательными попугаями, налетевшими на эти приманки, с которыми унесли они благосостояние мира, истинную свободу личности, прежде огражденную от давления толпы. Якобы умные, интеллигентные людишки не разобрались в абстрактности подброшенных нами слов, не заметили противоречия их значения. Не поняли они, что в природе нет равенства и не может быть свободы.

Нет и не может быть равных людей и равных народов!

Сама природа установила неравенство умов, характеров и способностей, а также подвластность ее законам.

Жалкие людишки не уяснили, что толпа — слепая сила. Выскочки, выбранные из толпы для участия в управлении, в политическом смысле такие же слепые глупцы, как и сама толпа. Ведь только замещенный, даже если он дурак, может править, а незамещенный, даже если он гений, ничего не поймет в нашей политике.

Все это было упущено теми, кто идет по дороге Бытия не с нами.

Во всех концах планеты слова — свобода, равенство и братство — вовлекают в наши ряды через агентурную сеть тех, кто с восторгом несут наши знамена. А ведь именно эти слова суть червяки, которые подтачивали и продолжают подтачивать благосостояние незамещенных варваров, уничтожая повсюду мир и спокойствие, монолитность аборигенов, основы их государств. Это дало нам возможность уничтожить привилегии родовой знати, национальной интеллигенции, патриотических сил, все, что служило для незамещенных народов и стран единственной защитой против нас.

На развалинах природной и родовой знати мы воздвигли новую аристократию, утвердили нашу интеллигенцию, на верху же установили власть его Величества Капитала.

Деньги — наш единственный Идол, поклонение ему надежно и выгодно, наша многовековая практика доказала это.

Ценз нашей аристократии мы установили и в богатстве, которое зависит только от нас, и в культуре, и в науке, их двигают мудрецы из замещенных.

Торжество наше облегчается еще тем, что при контактах с нужными людьми мы всегда действовали на самые чувствительные струны человеческой натуры — на корыстный расчет, алчность, ненасытность материальных потребностей человека. Каждая из перечисленных человеческих слабостей, взятая в отдельности, способна убить инициативу, отдавая волю людей в распоряжение покупателя их деятельности.

Абстракция свободы дала возможность убедить толпу, что правительство ничто иное, как управляющий собственной страны, слуга, дескать, народа. Мы внушили варварам, что правительства можно менять, как изношенные перчатки.

Сменяемость представителей народа отдает их в наше распоряжение.

Администраторы, выбираемые нами из толпы, в зависимости от их рабских способностей, не будут взяты из тех, кто готов для управления, и потому становятся пешками в нашей игре, в руках наших ученых и гениальных советников, специалистов, воспитанных с детства для управления делами всего мира.

Варвары не знают практики беспристрастных исторических наблюдений, у них на вооружении теоретическая рутина, лишенная критического отношения к ее результатам. Поэтому нам нечего с ними считаться! Пусть они до поры до времени веселятся, живут надеждами на новые увеселения, вспоминают пережитое. Пусть признают за последнее слово науки, теоретической мысли то, что мы им внушили.

Для этой цели с помощью прессы, кино, радио и телевидения необходимо постоянно возбуждать слепое доверие к внушаемым теориям. Интеллигенты из стана аборигенов будут кичиться знаниями и, без логической проверки их, приведут в действие почерпнутые из лженауки сведения, ловко подобранные нашими агентами с целью воспитания умов в нужном для нас направлении.

Не думайте, что утверждения эти голословны. Обратите внимание на подстроенные нами успехи дарвинизма, марксизма, ницшеанства, кибернетики, экзистенциализма и крайне популярных в последнее время оккультизма и мистики. Растлевающее значение для варварских умов этих направлений вполне очевидно.

В руках современных государств имеется великая сила, создающая необходимое для нас брожение мыслей в народе — пресса, кино, радио и особенно телевидение.

Роль средств массовой информации — указывать на якобы необходимые требования, передавать жалобы народного голоса, выражать и создавать неудовольствия толпы. Именно в прессе воплощаемое торжество свободоговорения, которую мы-то почитаем пустой болтовней.

Другие государства не сумели воспользоваться этой силой. Она очутилась в наших руках. Через прессу мы добились влияния, сами оставаясь в тени. Благодаря прессе мы собрали золото, не взирая на то, что брать его приходилось из потоков крови и слез… Мы откупились, жертвуя многими из замещенных. Но каждая жертва с нашей стороны стоит тысячи варваров, которых мы отдаем на заклание перед Великой целью Конструкторов наших…

Сегодня мы сообщаем членам Круга, что победа уже близка. Началась операция «Вторжение», когда мы в планетарном масштабе заместим нашими личностями тех, кто пребывает пока в необходимых для нас телесных оболочках.

Современные конституционные барьеры скоро рухнут, чтобы побудить нынешних правителей к злоупотреблению властью. Мы столкнем лбами все силы общества, бесконечно развивая их либеральные тенденции к кажущейся независимости, выпустим из волшебного кувшина злобного монстра национализма. В этом направлении мы возбудили всякую предприимчивость, вооружили амбициями, жаждой власти все партии, и сделали существующую власть мишенью для бесчисленных нападок. Государство и его институты мы превратили в борцовскую арену, на которой разыгрываются бесконечные смуты, война законов и надуманных, насквозь фальшивых суверенитетов.

Не может существовать государство, состоящее из суверенных государств! Но с помощью этой бредовой фикции мы ломаем сейчас последний барьер на пути к Мировому Господству!

…Самовлюбленные и неутомимые говоруны превратили заседания парламентов, верховных советов и административных собраний в ораторские фестивали. Обнаглевшие от бездумно объявленной гласности журналисты, беспардонные фельетонисты ежедневно нападают на аппарат власти, превращают администраторов в мальчиков для битья. Злоупотребления властью, коррупция, кою необходимо всячески поощрять, окончательно подготовят правительственные учреждения к падению, и все полетит вверх ногами под ударами обезумевшей толпы…

XI. НАПАДЕНИЕ

Самолет тряхнуло на воздушном ухабе, и Станислав Гагарин подумал, что надо бы сходить по малой нужде, да и размяться не помешало бы.

Он поднялся с крайнего в последнем ряду кресла и хотел было сразу повернуть налево, чтобы посетить заведение, находившееся за их спинами, в конце салона. Но в крохотной прихожей стоял высокого роста светловолосый, с короткой стрижкой парень, чем-то напомнивший писателю Диму Лысенкова, на которого тот вовсе не был похож внешне, разве что размерами соответствовал.

Станислав Семенович повернулся, чтобы выйти в салон, и как-то без некой задней мысли подумал, что парень, может быть, вовсе не такой громоздкий, как можно предположить, уж слишком просторная на нем куртка, она и топорщится к тому же на груди.

Сочинитель медленно двинулся среди заполненных пассажирами рядов в сторону служебного отсека стюардесс.

Стюардессы готовили то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак, во всяком случае им было не до шастающего пассажира, и писатель не удостоился ровно никакого замечания, беспрепятственно прошел в первый салон. Здесь часть пассажиров бодрствовала. Кто читал, кто разговаривал друг с другом, некоторые играли в шахматы, разместив на подлокотнике небольшие дорожные доски, а у самого входа в отсек экипажа, на передних детских местах он увидел двоих кавказцев, так и не снявших кепок-аэродромов. Дети гор развернули нарды там, где крепились люльки младенцев.

Возвращаясь из переднего гальюна, писатель вдруг увидел в первом салоне знакомого критика. Фамилии его Станислав Гагарин не помнил, но это не имело значения. Неожиданная встреча неведомо отчего обрадовала его. Наверное потому, что критик был, как и Станислав Семенович, сам по себе, не входил ни в какие октябри-апрели, держался с достоинством и ровно.

Он порывисто шагнул к знакомцу, тот сидел через пять рядов и спал, откинув голову, и сочинитель уже заулыбался, представив, как обалдеет критик, когда представят ему «племянника» Геловани, но перед ним неожиданно поднялся рослый горбоносый красавец с аккуратно подстриженными усами и оливковыми глазами на неприлично для кавказского типа белом-белом лице.

— Извините, — сказал он, ласково улыбаясь, и склонился к уху писателя, — вам надо пройти на место. Капитан госбезопасности Мамедов. Убедительно прошу… Проводится операция.

При этом он бережно, но цепко ухватил писателя за локоть.

Станислав Гагарин осмотрелся. Обстановка в салоне казалась безмятежной, ничто не напоминало о каком-либо произошедшем или готовящемся ЧП.

— Прошу вас, — настойчиво повторил капитан Мамедов.

— Хорошо, — согласно буркнул писатель, и даже не взглянув, на спящего критика, быстро прошествовал через буфет, направляясь к последнему ряду, где ждал его необычный спутник.

«Помешались на операциях, секретности и леденящих воображение тайнах, — думал он, пробираясь по салону. — Конечно, таинственное щекочет обывательскую душу, подперчивает, поливает острым соусом пресноту обыденщины. Но избави Бог художника от соблазна идейную пустоту расцвечивать тайной…»

Сталин не спал. В руках его писатель заметил верстку «Ратных приключений», раскрытую на страницах, которые занимал «Дневник Отечества».

— Я знаю, — сказал Иосиф Виссарионович, когда Станислав Гагарин уселся рядом, — знаю, что именно пишете вы о товарище Сталине. Кое с чем я, понимаешь, согласен, но кое-где вы не совсем точны, мягко говоря. Если вы возражаете, давайте вместе с вами посмотрим этот текст.

«Дневник Отечества» начинался с общей оценки политической обстановки в стране.

— Тут вы правы, утверждая, что нам вовсе ни к чему советники со стороны. Не надо уповать на американских, понимаешь, мудрецов, которые приедут в Москву и научат нас уму-разуму. Заёмный здравый смысл не будет нам на пользу. У нас хватит способностей подковать и американскую блоху тоже. А национальные проблемы? Разве виноват товарищ Сталин в том, что происходит, понимаешь, в Литве, случилось в Узбекистане или в Баку, который всегда был самым, пожалуй, интернациональным городом в России… Это я хорошо помню, понимаешь. Почти сорок лет товарища Сталина нет среди вас. Почему же вы так плохо живете, избавившись от тирана?

Просмотрев несколько страниц, вождь споткнулся на фамилии главного редактора журнала «Огонек».

— Что это за Коротич такой? — спросил он. — Откуда взялся? Очередной местечковый оракул-прохиндей?

Станислав Гагарин неопределенно пожал плечами.

— Спросите что-нибудь полегче… Столичный он оракул, радяньский киевлянин и письменник.

— Ладно. Надо будет встретиться с ним и поговорить. У меня к товарищу Коротичу есть, понимаешь, некоторые вопросы, — со значением сказал Сталин.

— Попытайте счастья, — произнес писатель, и вождь укоризненно посмотрел на него.

— Напрасно вы думаете, что товарищ Коротич неуязвим, даже если он поклоняется, как вы тут намекаете, силам, альтернативным Господу Богу, — неторопливо, в привычной манере заговорил Иосиф Виссарионович. — Если на такого тирана всех времен и народов, каким был товарищ Сталин, нашлась управа, то согласитесь, что даже шибко независимый, понимаешь, радикал, каков есть товарищ Коротич, цепной пес перестройки, как он сам себя называет, вполне управляем, а значит и зависим. Достаточно установить характер зависимости товарища Коротича, и тогда товарищ Коротич окажется совершенно беззащитным. Вы понимаете меня, товарищ Станислав Гагарин?

— Я-то понимаю, а вот миллионы читателей «Огонька»…

— Они тоже поймут: русский народ — талантливый, понимаешь, народ, и вовсе не ленивого ума, как считал Владимир Ильич. Сейчас, правда, Ленин так уже не считает, и когда защищает меня на домашних, любительских процессах, то обязательно ставит мне в заслугу опору на русский патриотизм в годы войны. Вот так, понимаешь…

И вы тоже правильно пишете здесь… О том, что обрушившаяся на советское общество безнравственность вовсе не связана с личностью товарища Сталина, хотя вам, современникам, именно это постоянно пытаются внушить. Читайте, читайте дальше!

И писатель стал в который раз осмыслять им же самим написанные слова.

«Так поступают разбойники, когда их шайка попадает в безвыходное положение. Они сразу выдают вожака и валят свершенные всеми злодеяния на него одного, полагая, что их общая вина от этого уменьшится. Этим методом воспользовались гитлеровские головорезы, жалостливо причитая в Нюрнберге: они-де всего лишь выполняли приказ фюрера. Так и в наши дни антисталинисты замалчивают непреложный факт: массовые репрессии начались вовсе не при Сталине, а гораздо раньше, когда вождь был далеко не первым лицом в государственном и партийном руководстве».

— И Зиновьев, и Рыков, и Бухарин, я не говорю уже о Троцком, не раз упрекали меня в мягкотелости, понимаешь, и либерализме, — проговорил Сталин.

«Вместе с тем, необходимо вернуться к личности Отца народов, хотя не счесть числа публикаций по этому поводу. Вернуться не для сенсационных разоблачений, а для того, чтобы показать Сталина и творцом системы, и последовательным учеником тех катехизисов, которые легли духовным фундаментом в самосознание не только Сталина, но и тех, кто был до него, рядом с ним и после него.

Догматизм и вера в собственную непогрешимость присущи диктатуре. Сама диктатура антидиалектична, а следовательно, безнравственна…»

— Эта мысль, мне глубоко симпатична, — сказал вождь. — Но дальше, дальше!

«Вот, скажем, глобальная, еще толком не рассмотренная историками тема «Сталин на войне». Если мы попытаемся раскрыть ее с нравственной точки зрения, то неизбежно столкнемся с положением, суть которого в том, что ни в одной из проигранных Гитлеру операций вины собственной Верховный никогда не ощущал. Он просто не задумывался над тем, что сам может являться причиной поражения Красной Армии.

Угрызений же совести Сталин и прежде не знал…»

— Тут вы, понимаешь, переборщили, молодой человек, — взволнованно произнес Сталин. — Такого просто не бывает! Ведь вы о человеке пишете, а не о монстре каком… Все, все у меня было! И угрызения совести, и бессонные ночи, сомнения, раскаяния, и мальчики, понимаешь, кровавые в глазах тоже…

— Вычеркнуть строчку? — спросил Станислав Гагарин и занес авторучку над тринадцатой страницей будущей книги. — Никто не заметит и не узнает…

— Ну уж нет! — воспротивился Сталин. — Пусть останется так, как вы написали, а читатель сам разберется и решит: могли быть у товарища Сталина угрызения, понимаешь, совести или нет.

«С детства воспитанный в традициях христианской морали, учась в духовной семинарии Тифлиса, молодой Джугашвили приобщился к марксистской теории. Не обольщавшийся по поводу собственного места, которое готовит ему судьба, Иосиф увидел в марксизме ниспосланную свыше возможность утвердиться в этом только нарождающемся в России, а тем более в Грузии, движении.

Но учение Маркса закомлексованный горец воспринял до крайности извращенно. Этому способствовала ранняя приверженность Иосифа к религии, и в историческом смысле ничего парадоксального в этом нет, скорее наоборот.

Уверовав однажды в сына плотника из Назарета, сын сапожника из Гори так же страстно воспринял учение Маркса, оставшись, к сожалению, по широте мышления, по уровню интеллекта на отметке местечковой, а по качеству — метафизичной.

Иосиф Джугашвили, он же Коба, он же для близких друзей Сосо, он же для всего человечества Великий Сталин, из духовного многообразия научного коммунизма выбрал только тезис о классовой борьбе, которую превратил в зловещий фетиш для самого себя и соратников поневоле.

Вождю всех времен и народов не дано было понять, какое обоюдоострое оружие вложила ему в руки революция. Теория классовой борьбы в практическом применении претерпевает поразительные метаморфозы и, оставаясь лакмусовой бумажкой, по которой проверяется подлинная революционность профессионального политика, из орудия борьбы с эксплуататорами может в условиях уже победившей диктатуры трудящихся классов превратиться в средство насилия над теми, кто эту революцию завоевал собственной кровью».

— В идее классовой борьбы есть сермяжная, понимаешь, правда, — задумчиво проговорил Иосиф Виссарионович. — Вопрос в другом. Как сочетать, понимаешь, эту борьбу с логикой, здравым смыслом и диалектикой общественного развития.

«Законы развития человеческого общества неумолимы, и в основе их лежат экономические принципы, — как бы отвечая вождю, продолжая читать Станислав Гагарин. — Без учета их любой революционный лозунг неизменно превращается в революционную фразу, а следовать пустым словам, вести огромную страну их курсом более чем опасно».

— Вот-вот, — оживился вождь.

«И если Маркс подчеркивал, что ему лично принадлежит только одно открытие, а именно в политической экономии, смысл его в том, что определенному уровню производительных сил должны соответствовать подходящие производственные отношения, то собственной деятельностью в области экономики Советского Союза Сталин делает все, чтобы этот первейший закон марксизма похерить.

Классовая борьба, на которой зациклился Великий и мудрый, несомненно, является важнейшим звеном в теории научного коммунизма. Но только звеном, а не самой цепью. Гипертрофированное внимание к ней, выпячивание несуществующих или малозначительных противоречий, в обществе уже победившего социализма может привести и приведет, как это было в случае со Сталиным, к небывалым в истории цивилизации духовным и материальным потерям, неисчислимым человеческим жертвам, перед которыми бледнеют немыслимые зверства предыдущих тиранов».

— Каюсь, — вздохнул Иосиф Виссарионович, — пересолил… Издержки революционного процесса, понимаешь!

«Исступленная вера Сталина в классовую справедливость чудовищным образом оборачивалась вопиющей несправедливостью для каждого отдельного человека, и было таких отдельных многие миллионы.

Но, приучившись мыслить с искаженно понятых им классовых позиций, Сталин резонно исключил из собственного нравственного обихода понятие совесть, отнеся его навсегда только к нормам христианской морали…»

Писатель Гагарин остановился и искоса посмотрел на вождя, которому вновь отказал в существовании у того в обиходе самого понятия совесть. Но Иосиф Виссарионович нетерпеливо качнул головой: дальше, мол, дальше!

«Давно уже подмечено и не раз сказано об этом, что наиболее ярыми приверженцами нового мышления становятся ренегаты, те кто исповедовал прежде иные догматы. И если апологеты христианства гнали на костры сомневающихся еретиков, а византийские попины крестом толкали киевлян в студеную воду Днепра, то несостоявшийся священник, а ныне Главный по должности коммунист России, а фактически во всем мире, отправлял за колючую проволоку гулаговских «комбинатов особого назначения» самых что ни на есть верных ему, уцелевших от расстрелов людей, не позволяя им ни писать, ни читать, лишив даже «Краткого курса», этой сочиненной им собственноручно партийной библии.

И, понятное дело, только изгнав из души совесть, освободившись от любых нравственных препятствий, вырвавшись на простор внеморального разгула, можно подвигнуть себя на то, что содеял бывший семинарист Иосиф Джугашвили.

Но разве существо, лишенное этических пороков, не перестает быть тогда человеком?!

А Сталин и не был им в общепринятом смысле. Хотя, конечно, человеческое и ему было присуще.

И до сих пор, пока сохранится цивилизованный мир, люди не перестанут гадать и спорить о страшном феномене его кровавой эпохи. И никакие исторические параллели здесь не годятся… Наивными кажутся и опричнина, и Варфоломеевская ночь, и «Утро стрелецкой казни», хотя и жестокими, конечно, глядятся нам они из этого века.

Итак, злодей или жертва…

Несомненно, Иосифом Джугашвили руководили самые добрые чувства, когда он выбрал для себя путь, вступив в социал-демократический кружок. По крайней мере, так ему тогда казалось. Трудно было поверить, что тот симпатичный паренек, которого видим на редких тифлисских снимках, превратился в Сталина середины Двадцатого века, при появлении которого невольно поднимался со стула высокородный лорд и премьер-министр Черчилль.

Конечно, тогда у Сталина было за душей и еще нечто, кроме четко оформившегося потом желания стать наполеоном в революции. Наполеоном он, кстати говоря стал, только вот воевать, как корсиканец, так и не научился.

Имеет хождение в умах и душах спасительная для репутации вождя версия о том, что был он жертвой обмана со стороны Ягоды, Ежова, Берии, Абакумова, Рюмина и других. Не знал, мол, что творят подручные молодцы, заплечных дел мастера. Теперь, когда документально подтверждено, что знал-таки и даже в деталях, отбросим эту попытку с негодными средствами…»

— Разумеется, знал, — спокойно ответил Сталин. — И даже предлагал советы, как разумнее защититься от врагов. В детали, понимаешь, не вникал. Есть же специалисты! И напрасно вы обвиняете меня в особой жестокости. Лишение другого человека жизни уже есть жестокость. А что мне оставалось делать? Вы думаете, что они, понимаешь, пожалели бы товарища Сталина, случись их верх? Как бы не так…

Мне уже в Том Мире рассказывал один из бывших соратников, расстрелянных в тридцать седьмом году, какую казнь они для меня придумали. Четвертование, понимаешь, на Лобном Месте! Мечтал, говорит мне бывший мой друг, лично товарищу Сталину руки-ноги отрубить… И я ему верю — на Том Свете не лгут: отрубил бы, не задумываясь!

Он часто-часто задышал, стараясь успокоиться.

— Жертва ли я гигантского, чудовищного аппарата, который сам же создал? Кто меня породил, того я и прикончу… Теория Голема и Франкенштейна, монстров, понимаешь, которые убивают собственных творцов. Вы правы, утверждая, что хотя это и заманчивый, но тупиковый путь. Впрочем, здесь есть рациональное зерно. Человек на вершине пирамиды власти полагает, что коль он — как будто бы! — построил пирамиду, значит, теперь стал властелином обозримой с этой точки наблюдения Вселенной. Но это, понимаешь, вовсе не так. Сей индивидуум только элемент, кирпичик системы, хотя и как бы порожденной им или при его участии. Пусть даже и центральный, генеральный, понимаешь, первый, но только элемент… Да, в написанном вами есть нечто, молодой человек.

«Так вот является ли Сталин «жертвой», будучи сам только элементом? — продолжал цитировать собственную статью писатель. — И, в случае положительного решения, какого аппарата? Того, что им создан? А что, если это чудовище-монстр уже существовало, были изготовлены его, по крайней мере, детали, и роль Сталина в том, что вождь смонтировал необходимую машину из имеющихся блоков.

Ответ на это однозначным быть не может. Сталин принял систему, которая уже давала сбои, он получил власть в период стабилизации и сплочения старой бюрократии Российской империи, которая вовсе не была разрушена «до основания, а затем», с новой, умело скрывающейся под псевдореволюционными фразами-одеждами и производственными отношениями, возникшими в эпоху военного коммунизма, которые, кстати говоря, ввели на короткое время в заблуждение и Ленина. Но тиран-основатель, Владимир Ильич как будто бы избавился от иллюзий, неизбежных в такое нестандартное время. Последние его статьи и письма как раз и были направлены против нарождающегося бюрократизма, его метастазы глубоко проникли в звенья управленческого аппарата, включая, что особенно опасно, и органы партийного руководства.

Главное в этих работах Ленина — лихорадочная, он понимал, что не успевает, попытка призвать партию к созданию орудия защиты социализма, нового общественного строя, в начальной стадии более благоприятного для развития бюрократии, нежели предыдущие, от извращающей саму суть социализма стагнации, застоя.

Но эти страстные призывы Ленина так призывами и остались.

Для Сталина и тех, кто пошел за ним, почему пошел — вопрос особый, проще было не создавать такой механизм-катализатор вовсе. Да и Сталину, стремившемуся к личной власти, только помешал бы подобный защитный барьер, оберегающий подлинный социализм. Ведь этот предохранительный механизм предполагал создание звеньев, основанных на коллективном соуправлении.

Сталин предпочел взять то, что уже существовало, создать из имеющегося материала еще более жесткий каркас с минимумом звеньев и заключить в него все общество до единого человека, от мала до велика. Затем «запустить» этот понятный ему механизм и заставить его функционировать за счет постоянной, подчас лихорадочной замены «винтиков», в которые были превращены советские Homo Sapiens.

Так возникла тоталитарная, антигуманистическая система, где шестеренками были целые поколения прикованных к месту работы или службы людей. Разоренные же коллективизацией крестьяне и вовсе превратились в рабов, ибо их экономическое положение было на ступень ниже, нежели во времена крепостного строя, когда крестьянин имел земельный надел и в его границах оставался хозяином положения.

Одновременно любой гражданин Страны Советов мог, подвергнувшись доносу и последующим репрессивным мерам, быть переведен с одной работы на другую при одновременном изменении места обитания.

В этом смысле можно полагать, что именно Сталин создал подобный государственный аппарат, сделав идеологическим стимулятором для этой крайне негибкой — каркас! — системы пресловутую идею обострения классовой борьбы…»

— Постойте, — остановил писателя вождь, — кажется, начинается некая история. И мы в ней вовсе не статисты, а вроде как в заглавных ролях.

Станислав Гагарин поднял глаза и увидел, как по проходу от буфета к ним бежит высокая и длинноногая, на Последнее обстоятельство он обратил внимание еще при посадке, стюардесса. Кажется, ее звали Ларисой.

Лицо Ларисы было искажено страхом, смешанным с некоторым изумлением.

Станислав Семенович хотел приподняться, чтобы шагнуть Ларисе навстречу, но почувствовал на левом плече тяжелую руку, она без видимого усилия вернула писателя в кресло.

Он повернул голову и обнаружил, что из туалета выступил давнишний белокурый гигант, напоминавший Станиславу Гагарину фигурой Диму Лысенкова. Бесформенная куртка была теперь расстегнута. Под ней оказался короткий, без приклада автомат.

Лариса едва не упала гиганту на грудь, но тот поймал ее вытянутыми руками и, будто пушинку, швырнул на колени писателя и вождя. Лариса ойкнула в воздухе и легла навзничь так, что упругая задница ее пришлась на гагаринское кресло, а высокая грудь едва не уперлась Сталину в лицо.

— Всем сидеть! Нападение! Не двигаться! — крикнул белокурый парень с сильным прибалтийским акцентом, и автомат его дал короткую очередь.

Одновременно с передних сидений второго салона поднялись двое, они встали по правому и левому бортам, высокие крепкие ребята, лица их писатель рассмотрел плохо, и направили такие же короткие автоматы на пассажиров.

Из буфета возник еще один пират с пистолетом в руке. Станислав Гагарин сразу узнал его. Когда они сидели в цэдеэловском зале имени Рейгана, вождь спросил:

— Не ваш ли приятель? Он так внимательно за вами наблюдает.

Тогда Станислав Гагарин неплохо рассмотрел его, благо он постоянно пялился на них, пока они обедали в ресторане. Это был плешивый, выше среднего роста человек, со свиными глазками, весьма похожий, словно брат или даже близнец, на одного из руководителей авангардной группы писателей-радикалов с многозначительным названием «Октябрь».

Теперь этот пират-октябрист, вернее, похожий на него тип, и командовал операцией захвата авиалайнера.

— Не беспокойтесь! — крикнул плешивый. — Не делать резких движений — иначе смерть!

Он подал знак, и два молодчика выстрелили поверх голов вжавшихся в кресла пассажиров.

«Стреляют холостыми, — сообразил Станислав Гагарин. — Боятся пробить борт самолета, ведь тогда мгновенная утечка воздуха! И всем хандец… Умники!»

Лариса заворочалась на его коленях. Она лежала навзничь, и Станислав Гагарин с мрачным юмором подумал, что как бы девушка не обмочилась от страха: результат придется на его брюки.

— Лежи спокойно, — легонько хлопнул он по упругому бедру, — не виртухайся! Чего не увидишь — расскажу после сеанса.

Писатель повернулся вправо, и увидел, что Сталин вытянул голову, чтоб не мешала высокая грудь Ларисы, и с веселым любопытством, видимо, такое было ему в диковину, наблюдает за развертыванием событий.

— Стреляйте же, товарищ Сталин! — прошептал ему писатель. — Где же ваши молнии-стрелы?

— Не могу стрелять, — ответил вождь. — Это живые, понимаешь, люди, а не монстры. Живых стрелять не имею права.

— Права, права! — чертыхнулся его спутник. — Прежде надо было об этом думать…

Между тем, из дверей показались еще двое с автоматами. Они тащили по проходу человека в авиационной форме, руки его были схвачены металлическими кольцами.

— Наш радист, — сказала Лариса, изловчившаяся развернуться так, что аккуратная и крепкая задница ее приходилась теперь на уровень писательской груди.

«Значит, у них и собственный маркони есть, — подумал Станислав Гагарин. — Серьезные ребята».

Лариса попыталась сесть, но посторонившись, чтобы пропустить радиста, затаскиваемого в хвост самолета, белокурый парень толкнул девушку.

— Лежать смирно! — крикнул он.

— Будь повежливее с дамой, кретин, — посоветовал ему Станислав Гагарин и получил ощутимый удар по шее.

— Сидеть смирно, дедушка! — крикнул прибалт. — Буду немного стрелять…

«А у него-то патроны боевые? — подумал писатель и обозлился. — Какой я ему дедушка? Ишь ты, внучонок… Вот ежели Иосиф Виссарионович сойдет за деда. Ему за сотню перевалило».

— Товарищ Сталин старше вас на немного, — отозвался вождь. — Сейчас рядом с вами товарищ Сталин тридцать пятого года, в котором вы родились. Поэтому…

— Кончать шептаться! — вновь приказал им страж с автоматом.

Тип, что наблюдал за ними в ЦДЛ, начал приближаться, сопровождаемый одним из пиратов.

За пять рядов он протянул руку, ткнул ею в полузакрытых телом Ларисы писателя с вождем и торжественным тоном, с нескрываемой радостью произнес:

— Это они!

Заложив крутой вираж, самолет ложился на другой курс.

XII. ИЗ СТАТЬИ «ПРАВОВОЕ ЛИ У НАС ГОСУДАРСТВО?»

Не заглянуть ли нам в ближайшую историю? Опыт прошлого полезно анализировать. Он помогает избегать ошибок, особенно если владеешь при этом диалектическим методом.

Но для начала посмотрим, как были организованы нападки на органы государственной власти с целью заставить выпустить из рук бразды правления, впасть в смятение и преступную растерянность.

Соло на трубе, как сигнал к выступлению, исполнил литератор Анатолий Наумович Рыбаков, выбросив на книжный рынок пресловутых «Детей Арбата». Хорошо сыгравший в застойное, а может быть и раньше, время оркестр оглушительно грянул еще до того, как роман появился в журнале. Никто и строчки из романа не прочитал, а фанфары уже гремели вовсю.

Это был сигнал атаки на Сталина и все, что было с ним связано. Новые левые задались целью создать в массовом сознании стойкое неприятие всего, что было связано с именем вождя. Характерно, что страсти кипели только вокруг тридцатых годов.

Оперативно созданное общество «Мемориал», что в переводе на русский язык означает, между прочим, «Память», принялось нагнетать страсти вокруг жертв репрессий этих самых годов, не словом ни обмолвившись о тех жертвах, каковые появились едва ли не с 25 октября Семнадцатого года.

Это был первый этап. Во втором развернулась критика — по примитивной, нарочитой аналогии! — нынешних правоохранительных учреждений, хотя какое отношение МВД и КГБ наших дней имеют к Органам времен Ягоды-Берии?

Расчет был прост. Запугаем их всех, будем милость к павшим призывать, сострадать преступникам, и сразу попадутся под один выстрел несколько зайцев.

Авторитет завоюем у зэков и проституток, у хозяйственной и торговой мафии — мы же ее от пули уводим! Педерасты тоже нам будут благодарны, возьмем их до кучи. Старый принцип «чем хуже, тем лучше» восторжествует. Милиция, прокуратура, суды растеряются, опустят руки, перестанут, как говорится, мышей ловить. А ежели кто голос поднимет против, мы его тут же и пригвоздим изобретенным Юрием Карякиным, нашим верным янычаром, словом «сталинщина».

Таков механизм. И остается лишь диву даваться, что граждане наши этот механизм тут же не разоблачили. Хотя вот, например, как создавался другой уже кроваво испытанный нашим Отечеством вариант.

…Отец народов, товарищ Сталин любил говорить членам Политбюро, уже отсепарированным после 1937 года, о том, что они находятся с ним в одной упряжке. Да, именно эти люди помогали вместе с теми, кого Сталин убрал до того, помогали ему укрепить режим личной власти. Его ближайшее окружение, уцелевшее ценой утраты собственных нравственных принципов в тридцатые годы, несет полную ответственность за те преступления, которые совершали под кощунственно провозглашенными лозунгами защиты интересов народов.

К слову сказать, по Конституции СССР 1936 года, написанной умником Бухариным, Иисусом Христом, как назвала его недавно «Советская культура», считавшим, что этим актом он перехитрил Сталина, в стране было создано самое настоящее правовое государство. Все свободы и права были гарантированы гражданам Основным законом Советского Союза.

Другое дело, что фактически это была филькина грамота, и острова архипелага ГУЛАГ исправно заселялись соотечественниками. Поэтому сейчас надо не за новые законы ратовать, а старые научиться исполнять.

Пойдем дальше. Каждый член Политбюро, и это правило годится в любую эпоху, был в той или иной степени виноват в кровавой вакханалии, которая воцарилась в стране. Так бывает всегда, и наивно думать, что нет вины за нынешние беспорядки на тех, кто сегодня стоит у горнила власти.

Вместе с тем, было бы несправедливо считать, что те, кто был со Сталиным, только одни и виноваты в произошедшем. Они, которые первыми начали собственные политические игры, те, кто подписал циркуляр для низовых партийных функционеров о том, что к предсмертным словам Ленина не стоит прислушиваться, ибо они продиктованы не вождем, а его болезнью, кто предлагал последние статьи Ленина печатать в «Правде» в единственном экземпляре, чтоб успокоить, а по сути дела обмануть сдавшего в немощи диктатора, все эти люди — Троцкий, Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Бухарин, Куйбышев и другие — были мертвы или отстранены от власти.

Иные функционеры пришли на смену старым партийным гвардейцам и сумели выжить, отказавшись от каких-либо сомнений. Но сама возможность подобного исторического расклада зиждилась не только на личности Сталина и тех, кто поставил на него.

Виновата была и эпоха, разгадать которую не дано было этим людям.

Историки еще долго будут ломать головы над ответом на вопрос: почему вдруг Сталин выступает на XV партконференции против авантюризма «сверхчеловеческих» и «героических» вторжений в область объективного хода вещей, повторяет эти мысли на XV съезде партии в декабре 1927 года, а через две недели, приехав в Сибирь, требует от местных властей применить чрезвычайные меры против кулаков, заставляет судебные власти применять 107-ю статью Уголовного кодекса, что является юридическим анархизмом. Одновременно Сталин в категорической форме поставил вопрос о немедленном развертывании строительства колхозов и совхозов в разрез решениям только что завершившего работу партийного съезда.

Кто подгонял Сталина?

Можно предположить, что метафизически осмысливая экономические законы развития нового общества, но считая себя правоверным мерксистом, догматик Сталин решил утвердить личную власть через экономический переворот в стране. Прием известный и старый, как мир.

— Похоже, что ты вроде как напророчил, папа Стив, — вслух произнес Станислав Гагарин утром 30 августа 1992 года, в который раз редактируя роман для нового издания. — Именно такое сотворяется ныне с Россией…

Вождь сыграл на желании партийной массы семимильными шагами двигаться к коммунизму, на революционном нетерпении, которое мы вновь обнаруживаем в сегодняшних ура-перестройщиках, снова возжелавших обустроить Россию, на убожестве теоретического интеллекта партийных функционеров, которые искренне верили в мировую революцию и даже учили европейские языки по разговорникам, чтобы общаться с немецкими, французскими и английскими коммунистами. Ведь те забугорные партайгеноссе вот-вот возьмут верх и установят повсеместно Советскую власть!

Всем казалось, и Сталину тоже, что еще скачок, рывок покрепче, и под команду «Ухнем!» развернувшаяся индустриализация страны позволит резво устремиться к светлому будущему.

Внешне наши позиции укрепились, внутренних врагов мы устранили, старую промышленность восстановили, а новую немедленно построим. Надо только размахнуться помасштабнее, побольше вложить рублей в тяжелую промышленность, в орудия и средства производства.

Навалимся миром — и дело пойдет… Тут и крылась главная методологическая ошибка Сталина, неважно, искренне он заблуждался или хотел ошибиться. Вождь всегда находился в плену метафизической иллюзии, так и не мог избавиться от нее, будто количество, в его случае огромное число вновь затеваемых предприятий, будет перерастать в качество за счет волевого руководства людьми, мобилизации всех сил, энтузиазма и тому подобных категорий, которыми так часто бывают ослеплены ура-революционеры.

При этом Сталин сбрасывал со счетов и другой субъективный фактор — материальную стимуляцию труда, должную его оплату. Но даже при соблюдении этого принципа дело всегда обречено на провал, ибо есть еще и объективные обстоятельства — способы ведения хозяйства, экономические рычаги, пропорции между отраслями, рост производительности труда.

Сталину казалось, что последнее вырастет за счет лозунгового призыва, административного нажима. «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим». На первых порах командный стиль, административные методы, энтузиазм масс, выразившиеся в субботниках, стахановском движении, ударничестве приносят успехи. Но энтузиазм нельзя эксплуатировать беспредельно. И когда он снижается, переходят к бескомпромиссному принуждению…

Сталин постоянно скрывал от партии и народа падение производительности труда, развал экономики, резкое сокращение производства продуктов на селе, что повлекло страшный голод 1933 года и введение карточной системы.

Сталин не захотел перейти от командных методов к экономическим, от кратковременного периода экстенсивности, годящейся для эпохи восстановления народного хозяйства, к режиму интенсивности, единственно верному пути для индустриализации. Ведь второй путь не дает сиюминутного успеха, а Сталину такой успех был необходим любой ценой, чтобы доказать всем, и самому себе тоже, какой он толковый лидер, умный руководитель, достойный преемник.

Он пренебрег единственно верной возможностью, о которой безальтернативно говорил, видимо, прозревший к концу жизни, Ленин. Сталин отбросил метод балансировки оптимума и минимума, отказался от истинной, не на словах, смычки рабочих и крестьян. А коль так, то у Сталина оставался один путь — вернуть русского мужика, а с ним и всех остальных крестьян страны, в состояние жесткого прикрепления к земле, восстановить в деревне государственно-феодальные отношения. Затем перенести эту модель на город, а в конечном итоге — на все государство и, разумеется, на остальной мир.

Трагизм ситуации состоял в том, что большинство коммунистов безоговорочно приняло эту модель. Сначала потому, что предлагалось таким образом расправиться не с каждым из них лично, а с крестьянством. А всем было хорошо известно, что деревня суть сплошная «мелкобуржуазная среда», там кулаки, «там леший бродит…» Выходцев из крестьян в партии было немного. Разумеется, кто-то из коммунистов-рабочих сумел понять пагубность этого пути, они справедливо возмущались и пали первыми, едва началась физическая расправа с инакомыслящими.

Объединяясь в блоки то с одной группировкой, то с другой, маневрируя между ветеранами партии, а порой и сталкивая их лбами, бывший тифлисский семинарист чудовищным образом раскроил правду на «истину для народа» и «истину для партийного руководства».

На теории двух истин пышным цветом расцвели и двойная, а порой и тройная мораль, нравственность для трибуны и нравственность для функционерской обиходности.

Культивировалась легенда о «хорошем и добром вожде», «отце народов», который не ведает, что творят его ретивые исполнители, которые время от времени, по принципу «мавр сделал свое дело», объявлялись врагами народа. Эта идея обманутого вредными помощниками вовсе невинного товарища Сталина намного пережила самого ее автора, хотя ежели по справедливости, то вождь, разумеется, не мог знать всего, что творилось за его спиной.

Тем не менее, Сталин не укреплял, а планомерно разрушал смычку города и деревни, резонно полагая, что тоталитарному обществу смычка не нужна, ведь она объединяет народ и может привести к восстанию против диктатуры высших функционеров.

И вовсе не случайно Максим Горький в письме к Ромену Роллану от 25 января 1922 года настоятельно подчеркнул:

«Необходимость этики в борьбе я пропагандировал с первых дней революции в России. Мне говорили, что это наивно, несущественно, даже — вредно. Иногда это говорили люди, которым иезуитизм органически противен, но они все-таки сознательно приняли его, приняли, насилуя себя. Это — фанатики. Честные люди, они грешили ради спасения других. Я не видел, чтобы это кого-либо или что-либо спасало… А фанатики уже погибли, обессилев сами болью возмущенной совести, страданиями нравственного раздвоения…

…Нет, еретики не бесполезны, они всегда являлись борцами против тиранов ортодоксии, и только поэтому — еретики. Да здравствуют они во веки веков!

…Обманутый народ — легенда, полезная только для тех, кто хочет обмануть его. Я не верю, что в XX веке существует «обманутый народ», я думаю, что его нет уже и в Африке, стране черных. Существует только народ неорганизованный и потому — бессильный пока…»

— Вот-вот! — воскликнул товарищ Сталин, читая статью. — Алексей Максимович — умный человек… И тут пролетарский писатель совершенно прав. Сила народа — в его организованности и в политической, понимаешь, культуре.

«Я заключаю, — продолжал Горький. — Истинных социалистов нет и не может быть до той поры, пока не врастет в сознание этика, сильная, как религия на заре возникновения. Эти мысли возникли у меня не сегодня. Они дорого стоят мне. Они обязывают меня к той резкости, с которой я их выражаю».

Увы, этика, о которой говорилось выше, не отличает ныне и новоявленных социалистов-демократов, радикалов и либералов.

Не стоит удивляться тому, что раскол рабочего класса с крестьянством не привел к гибели Советское государство. Ведь к середине 30-х годов такового государства уже не существовало. Контрреволюционный переворот, осуществленный Сталиным и его сообщниками, закончившийся почти поголовным физическим уничтожением членов Центрального комитета, избранного на XVII съезде партии, двух третей делегатов съезда, привел к тому, что на шестой части света образовалось вовсе другое государство, которое только по названию продолжало оставаться советским и социалистическим…»

Замечание Иосифа Виссарионовича на полях:

«Подход автора не есть строго научный. Социализм — это главенство общего над честным, верховенство коллективного над индивидуальным. Только при таком подходе можно утверждать, что социалистическим был и Советский Союз в тридцатые годы, и Третий рейх Адольфа Гитлера в тот же период. Формы правления при социализме могут быть и тоталитарными. Суть вопроса в примате общего над частным. Советую автору перечитать историю Спартанского государства. Социализма там было хоть отбавляй».

Далее в статье написано: «…Возродив методы «военного коммунизма», товарищ Сталин превратил первое в мире государство рабочих и крестьян в гигантский полигон для собственных социальных экспериментов весьма сомнительного свойства, создавая антиутопию, до которой не додумались мрачные прогнозисты прошлого.

Вместе с тем, большинство коммунистов, включая и ближайших соратников Сталина, не испытывали в этих условиях духовного дискомфорта. Сложившиеся стереотипы существования, как это не парадоксально на современный взгляд, рассматривались как норма. «Сознательные исторические деятели» воспринимали собственную несвободу как естественное состояние.

Здесь надо говорить об особых способах преодоления страха физической смерти, о том смысле жизни, который был главным ориентиром для этих людей. Проще простого было бы отнести их к заурядным преступникам и вывести однозначный приговор. Ведь по-своему они были даже честны, ибо отрицали примат житейского над политическим, а последнее казалось им истинно возвышенным, истинно революционным.

До собственного перерождения, а оно при осуществлении принципов сталинизма непременно должно было рано или поздно наступить, этим людям было свойственно отношение к социализму, за который они дрались на фронтах гражданской войны, а затем строили его, поелику разумению своему, как к «общему памятнику». Ради этого будущего вмуровывания в памятник, они готовы были принести и личную жертву, отдать молодцам Лаврентия Павловича собственных жен, осудить на смерть невиновных товарищей, а затем и самим перед последним выстрелом в застенке Бутырской тюрьмы выкрикнуть: «Да здравствует товарищ Сталин!»

Именно Сталин был их персонифицированным памятником. Они и служили ему, живому, за право значиться на нем, как значились на урнах с прахом у Кремлевской стены имена их более удачливых, сумевших умереть своей, белой смертью товарищей.

Каждый из них инстинктивно выстраивал психологический барьер для себя и отгораживался им от реальной действительности, изобретал нравственные лазейки индивидуального пользования.

Пойти на сговор против тирана? Нет, на это их не хватало… И даже не только потому, что страх перед вождем, слившийся с искренним его обожествлением, парализовал их волю. Выступить против Сталина означало подняться против Идеи, служение которой они считали делом всей жизни.

Потому-то, к слову сказать, и сейчас разговоры о грядущем военном или правом, консервативном перевороте абсолютно беспочвенны, ибо и наши генералы, и партийные функционеры слишком законопослушны, слишком идейны, чтобы насильственно покуситься на государственные институты власти.

Одновременно у соратников вождя вырастала надежда, что неумолимый меч, уничтоживший многих, не тронет тебя лично. Ведь ты-то сам абсолютно уверен в собственной преданности революции и товарищу Сталину.

А вождь все пугал и пугал их жупелом «историческая необходимость». Эти два слова, которыми он пользовался во всех случаях жизни, стали оправданием любых совершаемых Сталиным деяний.

Но была ли альтернатива тому, что произошло в двадцатых и тридцатых годах?

Была, и еще какая… Об этом надо говорить прямо и откровенно.

Да, в конце двадцатых годов в советском обществе образовался некий вакуум эмоциональных чувств, сенсорная пустота.

Нетерпеливые коммунисты все еще спрашивали себя и друг друга: где же он, немедленный социализм? Почему так долго не приходит? За что мы кровь проливали, надсаживались, ликвидируя разруху? Долго и упорно трудиться в условиях нэпа, который всерьез и надолго? Хватит! Даешь светлое будущее уже сегодня!

Сопротивляется деревня? Не хочет продавать хлеб за бесценок, себе в убыток? Ликвидировать как класс! Куда проще уничтожить плохих, чтобы хорошие жить стали лучше… Только так!

И тут партия должна была устами мудрого руководства разъяснить нетерпеливым диалектику строительства нового общества, незыблемость экономических законов, по которым живет человечество, остудить горячие головы ура-революционеров, призвать тех, кто называл себя марксистами и ленинцами, творчески осмыслить духовное наследие старых авторов, подумать об особенном, русском пути для державы.

Этого, как известно, не произошло.

Возобладал лозунг «Даешь!», теоретически подкрепленный принципом исторической необходимости.

Победил авантюрист-метафизик Сталин. А когда обнаружились его просчеты, ответственность, как и в старые времена, была отнесена на счет происков дьявола, то бишь, вредителей, диверсантов, агентов международного империализма, внутренних врагов. Образ их был психологически понятен народу, только что избавившемуся от груза суеверий, и началась по всей Стране Советов инспирируемая НКВД «охота на ведьм».

Да, со всей ответственностью надо признать, что массовая общественность, социальная база для построения сталинского казарменного социализма в стране сложилась, это бесспорный факт. Но это вовсе не означает, что пресловутая историческая необходимость требовала идти именно таким, преступным путем.

Когда капитан и его штурманы прокладывают курс через опасные рифы, пусть при этом, как им кажется, путь корабля станет короче, морской устав возлагает ответственность только на них, обрекших экипаж на возможную гибель.

Всем им, соратникам Сталина, суд народа обязан вынести обвинительный приговор. Всем, подчеркиваю, а не одному Сталину, порою, как это ни парадоксально звучит, виноватому куда в меньшей степени, нежели другие. Но по высшему счету история обязана осудить и то Кровавое Время, которое сбило их с верных ориентиров, отвернуло от реальных альтернатив.

Понять, значит, простить… В этом беспрецендентном случае мы обязаны все понять, но простить не имеем права.

Ведь о том, что прощено, быстро забывают.

Надо помнить об этом и оставаться бдительными диалектиками.

XIII. СХВАТКА В БРОНЕТРАНСПОРТЕРЕ

Они почувствовали, как лайнер заложил крутой вираж и принялся выходить на другой курс.

— Мы возвращаемся? — спросил Станислав Гагарин вождя, искоса наблюдая, как приближается к ним плешивый тип, так похожий на руководителя «Октября».

Сталин неопределенно пожал плечами, и тут Плешак, как мысленно окрестил его писатель, заорал, протянув руку:

— Это они!

Белокурый охранник ухватил Ларису, сдернул девушку с колен вождя и писателя, затолкнул ее в заднюю дверцу, ведущую в туалет, куда уже был отправлен радист в наручниках, затем наставил на двух спутников укороченный автомат-пистолет.

«А ведь у него вовсе не Калашников, — подумал Станислав Семенович. — Иностранная марка…»

Он силился вспомнить название ее: недаром выписывал журнал «Зарубежное военное обозрение», работая над романом «…Пожнешь бурю», но счел уточнение такой детали несущественным делом и с любопытством продолжал следить за развертыванием событий.

— Документы! — потребовал Плешак.

Пистолет так и оставался в его руке, это был двадцатизарядный Стечкин, из которого приходилось и Станиславу Гагарину постреливать в молодые годы.

Стечкин явно мешал плешивому пирату, и тот сунул его в привязную кобуру, прикрытую кожаным пиджаком.

Прибалт недвусмысленно повел стволом автомата, как бы поторапливая клиентов, но те уже доставали паспорта.

— Передай, Витас, — потребовал главарь, не решаясь приблизиться к этим двоим, располагая, видимо, некоей информацией.

— Этот тоже из мяса? — шепнул Сталину писатель. — Хорошо бы его вашей стрелкой… Плешака гнусного. Или мне его на дуэль вызвать?

— Увы, — вздохнул вождь, — это белковое существо замещенной ломехузами личностью. Был когда-то хорошим парнем. Но вам его можно…

— Что именно? — спросил Станислав Гагарин.

— Застрелить его можно, — спокойно ответил вождь.

— Из какого хрена?

— А это уже другой вопрос. Потерпите…

Плешивый внимательно посмотрел паспорта, два раза посматривал на того, кто подал ему документ на имя Джугашвили, родившегося в 1879 году и прописанного на сегодняшний день в Одинцово-10. На писателя он даже не глянул ни разу. Либо знал его, либо особой его не интересовался, хотя возглас «Это они!» вождя со Станиславом Гагариным как-то объединял.

— Давайте их сюда, Витас, — распорядился Плешак, сунув паспорта во внутренний карман пиджака, и прибалт несколько ткнул писателя стволом автомата — какой же он марки? — снова подумал тот — в левое плечо.

— Поднимайся, дедушка, — ласково предложил он.

— Повинуюсь, внучонок, — лениво огрызнулся Станислав Семенович и стал выбираться в проход. — Идемте, Иосиф Виссарионович. Поучаствуйте в спектакле. При вашем времени таких фокусов не знали.

— Это уж точно, — согласился вождь поднимаясь из кресла.

— Следуйте за мной, — с некоторым почтением предложил ему плешивый и стал пятиться, перебирая правой рукой спинки кресел, как бы считая их, а левую он держал у открытой привязной кобуры, откуда многозначительно выглядывала рукоять Стечкина.

— Нам тоже задом наперед? — насмешливо проворчал Станислав Гагарин, скорее для того, чтобы иронией подбодрить самого себя, нежели задеть Плешака, который язвительного вопроса и не услышал вовсе.

Сочинитель не то чтобы трусил, но было ему весьма неуютно. Происходи такое на земле — еще куда ни шло, в океане же ему вообще привычно. Но когда подобные шутки-хохмы выделываются на высоте в десять тысяч метров, да еще выясняется, что захват самолета явно связан с их персонами, тут хочешь не хочешь, а иронизировать надо. А что еще остается делать?

Так они и добрались до буфета. Плешивый октябрист — теперь его Станислав Семенович так именовал, уж очень он напоминал того типа, председателя трибунала из писательской шайки, именуемой «Октябрь» — пятился задом, буравя Станислава Гагарина свиными глазками, следом продвигался Иосиф Виссарионович. Прибалт остался караулить гальюн с Ларисой и радистом.

Пассажиры давно проснулись. Молодцы, стреляя из автоматов, позаботились об этом. Люди старались уменьшиться в объеме, вжимались в кресла, не поднимали голов над спинками, чтобы посмотреть на происходящее вокруг. И только дети, которые не осознавали смертельной опасности, надвинувшейся на всех, пытались освободиться от судорожных захватов родительских рук, прижимавших беспокойных ребятишек к себе.

Когда подошли к приоткрытой двери буфета, главарь шагнул, не поворачиваясь спиной к писателю и вождю. При этом наступил на ногу одному из двух молодчиков, которые так и стояли у переборки, направив автоматы на пассажиров. Пострадавший скривился от боли и выругался на незнакомом языке.

— Это бакинец, — негромко сказал позади Сталин. — Я узнал по его акценту.

Плешивый жестом показал, чтобы они вошли в буфет, а сам остался в салоне. Едва переступив порог и сдвинувшись в сторону, чтобы дать возможность войти Сталину, писатель услышал, как октябрист громко заговорил, обращаясь к пассажирам:

— Прошу не волноваться! Проводилась операция по задержанию опасных международных преступников… Все в пределах законности! Наш самолет сядет на военном аэродроме, откуда вы будете немедленно отправлены в Тбилиси. Всем успокоиться! До посадки самолета мест своих никому не покидать! Опасность сохраняется! В самолете могут оказаться сообщники гангстеров!

«Как вам это нравится, товарищ Сталин?» — мысленно спросил писатель вождя. Этим способом общаться с гостем ему не доводилось, и Станислав решил проверить его эффективность.

«Паршивые комедианты, — услышал Станислав Гагарин характерный голос. — Местечковые фигляры! Пошляки! Иначе они совсем не могут… У них никогда не было, понимаешь, ни вкуса, ни артистичности. Посмотрим, что будет дальше».

В буфете они увидели вторую стюардессу, сидевшую в простенке между шкафами, и еще двух боевиков. Среди них писатель узнал того, кто давеча представился ему капитаном Мамедовым, и подумал с надеждой: может быть, на самом деле здесь осуществляется некая загадочная операция наших органов совместно с Интерполом.

«Но ты-то знаешь, что не являешься международным мафиози», — сказал себе Станислав.

«Блеф, — вступил в обмен мыслями Иосиф Виссарионович. — Этот Мамедов имеет такое же отношение к КГБ, как вы к израильской разведке Моссад, а я к ЦРУ».

Тут появился Плешак и вопросительно посмотрел на псевдокапитана. Мамедов — или кто он еще — согласно кивнул и подал ему телефонную трубку для связи с пилотской кабиной.

— Они здесь, шеф, — сказал он. — Сопротивления не оказали… Нормально! Хорошо… Так и сделаю. До связи.

«Ага, — сказал себе писатель. — Произнес характерное для профессионалов выражение «до связи». Так говорит определенный круг лиц. У нас на флоте, например».

«Не ломайте себе голову, — возник в его сознании голос Сталина. — Потом я вам скажу, кто он такой».

— Слушайте сюда, — сказал плешивый, передавая трубку Мамедову — для удобства будем называть его именно так. — Идем на посадку. Там перейдете под охраной в автомобиль и отправитесь на беседу с руководством…

— Чьим руководством? — живо спросил, не дав ему закончить писатель.

Сталин невозмутимо молчал.

— Нашим руководством, — с вызовом ответил плешивый.

— Вы бы извинились перед нами, молодой человек, — неторопливо заговорил Сталин, подняв указательный палец и направив его на главаря. Впрочем, теперь было ясно, что на борту самолета находится более высокого ранга бандит.

— Взбудоражили, понимаешь, пассажиров, объявили нас преступниками, — продолжал вождь, с каждым словом как бы пригвождая пальцем октябриста. — Нехорошо вы поступили, некультурно. И я не думаю, что ваше, понимаешь, руководство похвалит вас за это. Настоящее руководство избегает лишнего шума в таких деликатных операциях. Если бы вы были моим подчиненным, то я бы обязательно, понимаешь, немного наказал вас.

— Пусть начальство извиняется, — грубо ответил плешивый, но грубость его была скорее защитой. Знал он или нет, кто именно стоит перед ним сейчас, имеющий паспорт на имя Джугашвили, но, естественно, не мог не понимать, что человек этот — вылитый товарищ Сталин.

При этих его словах лжекапитан Мамедов отвернулся, и писатель понял, что молодому бандиту — а может быть, они все-таки из КГБ? — попросту неловко.

— Хорошо, — кивнул Сталин. — Я согласен с вами. Пусть перед нами извинится ваше, понимаешь, начальство.

Самолет вдруг резко накренился. Видно, заходил на посадку.

Зазвонил телефон, и Плешак сам схватил трубку.

— Да, — сказал он, — я здесь… Все в порядке. Предлагаю надеть наручники. Зачем? На всякий случай! Хорошо, хорошо… Мы идем.

Он отменяюще подал знак — не надо, мол! — уже вытащившему из кармана наручники Мамедову, снова выхватил тяжелый Стечкин из-под пиджака и махнул автоматическим пистолетом в сторону первого салона.

— Первым идет Джугашвили, вторым — Гагарин! Мамедов следует впереди! Я всех прикрываю!

«От кого нас необходимо прикрывать?» — хотел спросить писатель, но передумал. Во всем этом опасном лицедействе логики вообще было маловато. Но разве не доказала мировая практика, что порою бессмысленно искать логичное в человеческих поступках?

«Человек — самое алогичное существо в Природе», — передал ему шагнувший вперед, как предписал плешивый, товарищ Сталин, и писатель будто увидел его лукавую усмешку.

В первом салоне света было меньше, и в сумраке сочинитель Гагарин заметил, что здешние пассажиры ведут себя куда свободнее — будто происходящее их вовсе не касается.

У входа в пилотский отсек, вернее, помещения, которые ему предшествовали — прихожая, гардероб летчиков, гальюн — стояли двое с автоматами.

Писатель увидел, как вождь, находясь на середине салона, глянул то на одного охранника, то на другого, спина его при этом напряглась. Но потом Иосиф Виссарионович расслабился и как ни в чем не бывало прошел в салонный предбанник.

Там их встретил элегантный джентльмен в переливающемся костюме серо-голубого цвета, о таком всю жизнь мечтал Станислав Гагарин, да так и не приобрел. Раньше не за что было купить, а сейчас ничего не достанешь… Потрогав зачем-то узел изящно повязанного галстука — едва ли не от Кристиана Диора — джентльмен вежливо поздоровался, кивком головы отправив плешивого, передавшего ему документы, назад.

Восточный красавец Мамедов сюда вообще не входил.

— Доброй ночи, — сказал тот, кого видимо, называл октябрист по телефону шефом. — Приношу вам искренние извинения за причиненное беспокойство. Наши люди, увы, не получили хорошего воспитания, и потому…

— Кто вы такие? — резко спросил Станислав Гагарин. — И что здесь происходит?

— Потерпите, — ласково улыбаясь, ответил тип в серо-голубом костюме. — Операция заканчивается, и скоро вы получите ответы на волнующие вопросы.

— Мне бы хотелось узнать, куда сядет самолет, — спросил Сталин. — Я не располагаю достаточным, понимаешь, временем, чтобы устраивать незапланированные остановки в пути.

— Все учтено, товарищ Сталин, — исполнительно подтянувшись, ответил серо-голубой, а писатель внутренне вздрогнул: значит, им известно, кто сейчас находится в лайнере… Что из этого вытекает?

«Знают ли они, какой это Сталин? — лихорадочно соображал он. — Если знают, то… Что то? Ломехузы? Злые силы Конструкторов… А может быть, агенты правительства? Мы ведь и не скрывались особо, вообще не прятались. Но зачем правительству эта хохма с захватом самолета, наручниками и стрельбой, пусть и холостыми патронами?»

Тем временем, шеф объяснил вождю, что в Тбилиси он и его спутник попадут своевременно. Не стоит беспокоиться, все будет в полном порядке.

Самолет явно снижался. Разговоры здесь больше не возобновлялись. Когда лайнер зарулил на посадку, шеф предложил писателю и вождю сесть на имевшиеся в отсеке сиденья и собственноручно застегнул на них привязные ремни.

— Для безопасности, — обескураживающе любезно объявил он.

Наконец, воздушная машина толкнулась о землю, немного подпрыгнула. Летчик, мягко говоря, взволнованный воздушным пиратством, разумеется, слегка скозлил, но затем лайнер выправился и побежал, осаживаясь, гася скорость, по взлетно-посадочной полосе.

Шеф в серо-голубом костюме оставил пленников-заложников на попечении появившегося Мамедова, а сам скрылся в кабине. Начиналось, видимо, главное толковище с Землею.

XIV. ИСТОРИЯ ЛОМЕХУЗОВ, ИЛИ БОЙ С МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ

Практика человеческой деятельности всегда направлялась теми или иными теориями, носившими поначалу религиозный характер, а в новое и новейшее время эти духовные посылы, адресуемые конкретным исполнителям, носили светский камуфляж.

Довольно легко проследить за тем, какие идеи возникали в умах человечества, вернее, тех, кто в наше время зовется лидерами или вождями, естественным путем, пусть при этом носители духовных ориентиров и ошибались, а какие теории были внушены Конструкторами Зла через их посредников, поименованных нами ломехузами.

Последнее слово, возможно, не имеет исторических корней, и специалисты в области языка, филологи разных направлений вправе упрекнуть нас в некоей искусственности выбора термина, излишней эмоциональности, что ли. Но ведь мы предложили читателям художественное сочинение, роман, да к тому же снабженный определением «фантастический».

Что же касается правомерности применения слова ломехузы, то как мы уже видели, действия существующих в природе жуков, прямо-таки иезуитски уничтожающих муравейники, весьма совпадают по форме с человеконенавистническими деяниями тех пришельцев, которых заслали на нашу планету Конструкторы Зла.

Кстати, до нашей эры и после Рождества Христова они учитывали уровень тогдашней социальной идеологии жителей Земли и облекали собственные коварные инструкции в соответствующую данному времени мифологическую форму.

В писаниях, сочиненных Конструкторами Зла для ломехузов, которые сразу приобрели статус незыблемого и священного Закона, постоянно муссировался тезис об особой избранности тех, кого отметили жребием космические пришельцы.

Те народы, которые соседствовали с ломехузами, были отвергнуты последними, их древние лидеры-жрецы скрупулезно вытравливали саму память об иных племенах, не принявших Закона и зачисленных в связи с этим в разряд низших рас, в категорию земной ничтожной пыли, диких варваров, тупых аборигенов. Впрочем, пылью ломехузы называли и тех соплеменников, у которых была неудачно замещена, с точки зрения жрецов-лидеров, личность, тех, кто не сумел до конца уничтожить в себе тягу к братскому союзу с народами мира, кто продолжал верить в общую с остальным человечеством судьбу.

Большая часть Закона для ломехузов — беспардонные описания предательства их предков по отношению друг к другу, циничная жестокость к пленным, беззащитным женщинам и детям, кровосмесительство, беззастенчивое прелюбодеяние, сексуальные извращения. И кровь, кровь, кровь… Моральные нормы в писаниях ломехузов отвергнуты напрочь.

А тот, кто противился Закону, попросту объявлялся мертвым, будь это отдельно взятая личность, социальная группа или целые народы. Конечно, если представлялась возможность уничтожить иноверцев физически, ломехузы всегда были готовы исполнить предписания космических хозяев.

Всеобъемлющая нетерпимость ко всем и вся — вот основной принцип Закона, заменяющего нравственные принципы политической идеи, в основе которой провозглашается право ломехузов уничтожать иные народы, владеть ими и править планетой по имени Земля.

«Вы идите, — обращается Закон к ломехузам, — чтобы овладеть народами, которые больше и сильнее вас… Конструкторы Зла, вожди ваши, идут перед вами, как истребляющий все огонь. Он будет истреблять других и низлагать варваров перед вами. Вы изгоните их и погубите скоро, как и предписано вам свыше. Ибо, если вы будете исполнять наставления Конструкторов, то изгоните народы и заберете их земли от западного до восточного морей. Никто не устоит против вас! Ибо за вами стоим мы, Конструкторы Зла. А Зло — главный стимул мира сущего! Аминь».

К моменту возникновения христианства ломехузы жили во всех цивилизованных государствах, подготавливая поелику возможно их последующее падение, что им в общем-то всегда удавалось. И удается, заметим на полях, до настоящего времени.

Если само существование других народов объявляется оскорбительным для ломехузов, то появление милосердного учения Христа, приемлемого для любого человека, от галилеянина, ромея, галла до эллинна и скифа, было встречено слугами Конструкторов Зла в штыки. Все гонения на ранних христиан были спровоцированы и организованы ими.

В последующем ломехузы шли по пути замещения личностей у лидеров разнообразных еретических сект, от катаров и богумилов, до таборитов и анабаптистов. Обращенные в ломехузов еретики чудовищно извращали первичное учение о необходимости добрых деяний, сводили действия одураченных ими людей к ниспровержению моральных устоев, грабежу храмов и монастырей, бесплодному насилию, которое всегда было главным инструментом ломехузов в их борьбе за мировое господство.

Забегая вперед, нарушая хронологию изложения, приведем цитату из книги «Социализм как явление мировой истории». Автор ее, Игорь Шафаревич, пишет:

«Если счастливое общество будущего пытаются устанавливать расстрелом, то это еще можно объяснить несоответствием между мечтой и действительностью, искажением, которое претерпевает идея при попытке воплотить ее в жизнь. Но как понять учение в своем ИДЕАЛЕ одновременно содержащее и призыв к свободе, и программу установления рабства?»

Известно, что секты братьев свободного духа и апостольских братьев, которые основали в Двенадцатом веке Иоахим из Флоры и Амальрих де Бена, рассматривали историю человечества как процесс постижения Бога. Эра совершенства будет достигнута, считали братья, в рамках земной жизни и человеческой истории, обязательно руками смертных людей.

Это была одна из попыток Зодчих Мира исподволь направить деятельность еретиков к свершению Добра. Последователи упомянутых духовных сообществ поставили в центре идеологии уже не Бога, а Человека. Обожествленного, правда, такова была эпоха, человека, ставшего центром Вселенной.

Так проявилась первая попытка в условиях небольшой социальной группы провести эксперимент по зарождению Вселенского Добра, создать модель гуманистического воззрения, которое позднее удалось бы распространить в масштабе человечества.

Но в данном конкретном случае, на том временном отрезке Зодчие Мира проиграли.

Ломехузы сумели заместить личность графа Монтефельтро. Повинуясь новым наставлениям, граф объявил высшим божеством Сатану и в двадцатых годах Четырнадцатого века поднял восстание, направленное якобы против папы римского. Во имя борьбы с последним, а также с городскими коммунами, граф-ломехуза Монтефельтро и такие же, как он, замещенные радикалы оправдывали отказ от всякого милосердия. Они узаконили и ввели в обиход массовые убийства населения захваченных городов, включая детей и женщин, громили церкви, бахвалились друг перед другом количеством изнасилованных монахинь.

Время от времени подобную замену личностей ломехузы производили и во время иных народных восстаний, религиозных войн и революционных катаклизмов.

По этому поводу Игорь Шафаревич пишет следующее:

«…Предлагаю взглянуть на произведение творцов социалистической идеологии не как на творения сверхлюдей, которым ведомо прошлое и будущее человечества, но и не как на чисто агитационную журналистику. Надо не принимать все их претензии, но и не отрицать истинности их взглядов в той области, в которой они могут быть компетентны — прежде ВСЕГО КАК СВИДЕТЕЛЬСТВА О НИХ САМИХ».

Другими словами, автор этого несколько витиевато сочиненного положения хочет обратить наше внимание на тот факт, что то или иное учение суть совокупность взглядов самого сочинителя, а вовсе не практически существующая истина, принятая сознанием того или иного количества людей.

«Если, например, Маркс не раз высказывает мысль, — продолжает математик и член-корреспондент, — что человек как индивидуальность — то есть, личность, добавим мы от себя, ибо это слово нам как-то понятнее и ближе — а не как представитель интересов определенного класса, не существует, то мы не обязаны, конечно, верить, что Марксу была открыта вся сущность человека».

Мы тоже этому не верим, как и не утверждаем, что личность Маркса на том или ином этапе могла быть замещена известными нам гениями Зла. Тут замена вовсе необязательна, ибо человек имеет право на заблуждение, даже если носит оно глобальнейший и принципиальный характер.

«Но почему не поверить, что Маркс описывает мироощущение, присущее определенным людям и, в частности, ему, самому, когда человек воспринимает себя не как личность, имеющую самостоятельное значение в мире, но как орудие неподвластных ему сил?»

Почему бы нам не разделить эту точку зрения автора… Во всяком случае, она отнюдь не менее логична, нежели так хорошо знакомые нам социалистические идеи, круг которых стал предметом рассмотрения интересного сочинения математика и философа Игоря Шафаревича.

«…Если мы читаем и слышим, что общество и мир должны быть разрушены до основания, что теперешняя жизнь не может быть улучшена, исправлена, а Истории может помочь только ее повивальная бабка — Насилие, то неосторожно, мягко говоря, было поверить в пророческий дар, присущий авторам этих предсказаний.

Но вполне правдоподобно, что они передают собственное восприятие жизни, при котором весь мир вызывает у них злобу, омерзение и тошноту — как в первом экзистенциальном романе Сартра «Тошнота», когда жизнь пахнет мертвечиной в силу странного — мы бы сказали патологического, болезненного — дуализма, и так же отвратительна, как в нормальном состоянии — разложение и смерть».

Автор цитируемого труда привык в силу профессиональной подготовки гармонию проверять алгеброй. У нас же задача иная. Необходимо проследить, как действовали ломехузы в мировой истории, какими пользовались методами, как впутывали в кровопролитные передряги неразумных, изначально верящих в Добро сынов и дочерей человеческих.

К этому мы еще обратим внимание читателей. А пока вернемся в захваченный бандитами лайнер.

— Вы знакомы с трудами князя Одоевского? — спросил Сталин, повернувшись к писателю, едва серо-голубой шеф исчез в пилотской кабине.

Вождь не обращал никакого абсолютно внимания на охранников, в том числе и на якобы Мамедова, смотревшего на живого Сталина с плохо скрываемым изумлением, к которому явно примешивались почтение и страх.

Едва аэроплан замедлил движение и остановился на полосе, Иосиф Виссарионович отстегнул привязные ремни и знаком предложил Станиславу Гагарину сделать тоже самое.

— Одоевского, который фантаст? — уточнил писатель.

— Был у князюшки такой грех, любил сочинять утопии. Или говоря современным языком, увлекался, понимаешь, социальной фантастикой. Но я о его философских сочинениях говорю.

— С ними я, знаком хуже, — признался Станислав Гагарин. — Фантастику читал, роман «4338-й год», например. Странный, до сих пор не разгаданный мыслитель. Порой его предвидения ставят в тупик. Вот и с декабристами была накладка. Не принял князь Одоевский их идеи. Видимо, крепко смущала писателя приверженность декабристов к масонству.

— Именно с помощью масонства пытались ломехузы обработать декабристов, привязать их к Красному, понимаешь, Колесу. Недавно мы интересно поговорили на эту тему с Якушкиным. Достойный человек? Но о масонстве мы еще побеседуем, — со значением сказал вождь, показав глазами на встрепенувшегося при этом слове Мамедова. — Мне сейчас припомнилась максима князя из его работы «Сущее, или Существующее». Вот послушайте:

«Злое, безобразное, ложное и доброе, изящное и истинное существует лишь относительно к идее каждого человека. Все, что ослабляет его способность, есть зло, безобразное, ложное. Все, что укрепляет его способность, понимаешь, есть добро, изящное, истинное. Отчего жизнь почитается добром, смерть — злом».

Что скажете?

— Не менее глубоко и доказательно, нежели в «Метафизике нравственности» Иммануила Канта. Впрочем, князь Одоевский жил позднее. Он родился в год смерти мудреца из Кенигсберга. Кстати, я часто бывал на могиле Канта…

— Причащались во время веселых, понимаешь, ночных пирушек? — лукаво улыбаясь, спросил Сталин.

— Было такое, — смутился писатель. — Тогда я, увы, находился в рабстве Жидкого Дьявола.

— А ваш даймоний не предупреждал о нежелательности пития?

— Господи! — воскликнул Станислав Гагарин. — Да он только и занимался этим! Всю жизнь я ненавидел алкоголь и все связанное с ним, терпеть не мог пьянку, а больше всего презирал себя самого в период похмелья. Как я счастлив от того, что освободился от алкогольного рабства!

— Завидую вашей убежденности, — вздохнул вождь. — В это Смутное Время такое качество, понимаешь, высоко ценится.

— Не замечаю, чтобы кто-то у меня его, это качество, оценил, — отмахнулся писатель. — Признавать — да, признают… Особенно, когда на пустом месте, из ничего создал Военно-патриотическое литературное объединение «Отечество» и выпустил первый сборник «Военные приключения». А потом…

— Что было потом — я хорошо знаю, — мягко остановил его вождь. — Как-нибудь объясню вам первопричину возникающих на вашем пути препятствий. Ведь этот мир детерминирован, ничего в нем беспричинно, понимаешь, не происходит. И для утешения возьмите еще одно утверждение Одоевского. Князь считает что «познающий есть вместе и раздающий познание». Это напрямую относится к природной черте вашего характера. Это, кстати сказать, высший закон Природы. Человек, говорит русский философ, не может жить без того, чтобы не познавать.

Познание есть жизнь. И жизнь есть познание.

Сие справедливо не только в общем, понимаешь, смысле, но и во всех частностях. И напрасно некоторые утверждают, что человек может быть добродетелем без познания…

«Неправда! — возражает Одоевский. Раздать можно только то, что получишь. Совершенная жизнь есть совершеннейшее познание».

— Вы его получили, — заметил Станислав. — А это значит…

— Ничего это не значит, — вздохнул Сталин. — Если бы такое случилось в той моей жизни… Какие трагедии бы не произошли! А что толку в теперешнем моем сверхзнании?

— Не скажите, — начал было возражать писатель, но тут возник в дверях пилотской кабины серо-голубой шеф.

— Будем высаживаться, — сказал он. — Все готовы.

О борт самолета, с той стороны, где находилась выходная дверь, стукнуло.

«Подвезли трап, — подумал Станислав. — Что нас ждет за этой дверью?»

Но трапа, когда шеф потянул на себя выходной овал, за ним не оказалось. К борту прилепилась металлическая камера, она дрожала и дергалась, удерживаемая на весу, по-видимому, краном.

Из глубины камеры смотрел на них и делал зазывающие жесты молодой парень в пятнистой десантной форме.

«Наши славные ребята из ВДВ! — вспыхнула в сознании писателя радостная, но потом и тревожная мысль. — Уконтрапупили жмуриков! Только бы стрельбу не начали, проклятые сучкорубы!»

Он глянул на серо-голубого, тот по идее обязан был смутиться, если это парни генералов Ачалова и Грачёва, но шеф, что называется, и бровью не повел. Видно, из той же бражки этот хрен в пятнистой робихе…

— Прошу вас войти, — сказал голубой джентльмен — мафиози он или гангстер, комитетчик или ломехуз, мать иху за ногу, некогда разбираться. — Это мера безопасности. Вас могут обстрелять.

— Что ж, — сказал Станислав Гагарин, шагнув к овальному проему, — против мер безопасности, только кретин возражает. Я войду, товарищ Сталин, первым, испытаю камеру на прочность.

Железный ящик, хотя и висел, оказался устойчивым. Едва они вошли в него с вождем, пятнистый парень с автоматом на шее захлопнул дверь, имелась в ящике и таковая, и саркофаг на троих повело от самолета.

Тут писатель заметил, что едва они казались в камере, Сталин странно посмотрел на десантника и трижды с силой вдохнул воздух.

Внизу, под металлическим полом звякнуло, камера остановилась. Парень закинул автомат за спину, нагнулся и поднял люк.

— Спускайтесь, пожалуйста, — вежливо сказал он. — Карета подана, господа хорошие!

Он дурашливо хихикнул.

— Полезем, что ли, Иосиф Виссарионович, — буднично, по-домашнему предложил писатель, свесив в люк ноги, и стал спускаться в неизвестность.

Вождь последовал за ним.

Неизвестность оказалась нутром бронетранспортера, в котором едва пахло сгоревшим машинным маслом. Там уже находилось два молодчика, на этот раз одетых в черные комбинезоны. На головах черные береты, на коленях короткие автоматы. За рулем машины сидел громоздкий тип, прямо таки медведь на водительском месте. Этот был в пятнистой одежде.

— Располагайтесь поудобнее, граждане, — приветливо сказал один из черных. Обладатель рыжей, шкиперской бороды, он был постарше возрастом и явно из начальников, хотя знаков различия наши воздушные бедолаги не рассмотрели. — Дорога недальняя, но все же…

— Садитесь к нему поближе и не спускайте глаз, — возник в сознании писателя голос вождя. — Берите его, понимаешь, на себя. Об остальном позабочусь сам.

Передав Станиславу Гагарину мысленное распоряжение, Иосиф Виссарионович уселся так, чтобы видеть водителя и второго пирата, который был помоложе рыжебородого и постоянно жевал резинку. На его невыразительном лице торчали на верхней губе небольшие усики.

Люк наверху захлопнулся, и старший из охранников крикнул водителю:

— Двигай!

БТР рванул с места и покатил в неизвестном направлении.

Гагарин принялся осматриваться в чреве боевой машины, внутри которой бывать ему не приходилось.

Позади ревели мощные двигатели, от них тянуло плотным, внушительным жаром.

По бортам значились боевые прорези-бойницы через них мотострелкам назначалось вести огонь из автоматов.

По левому борту был установлен управляемый триплекс ночного видения, а рядом с писателем, с правой его руки оптика, через которую можно было что-нибудь увидеть только днем.

Бородач сидел на более высоком кресле автоматчика, несколько повернувшись к пленникам. За спиной его была труба-штанга, а над головой нависала турель пулемета.

— Можно взглянуть в иллюминатор? — спросил Станислав Гагарин, кивнув в сторону задраенной бойницы.

— А что? — сказал бородач. — Почему бы и не глянуть? Вон ту штучку повернуть — и валяйте. Правда, ночь еще, мало что сможете рассмотреть.

Наглядевшись в боевую прорезь, Станислав Гагарин дружелюбно спросил рыжебородого:

— Мы ведь не одни на дороге? Компанией едем… И места безлесные вроде.

Он видел, как мелькают темные силуэты придорожных деревьев, но неким образом чувствовал, что за ними пустые еще поля, а может быть, и озимые вовсю зеленеют, да и с яровыми наверняка отсеялись, ведь уже восьмое апреля, и находятся они судя по времени полета где-то явно за Ростовом, может быть, даже на Тереке, где прошло его детство.

— Мы в середине колонны, — с неожиданной готовностью ответил человек со шкиперской бородкой. — Впереди и позади такие же броняшки. Неплохие машинки, не правда ли?

«Наверное, нужная вождю информация? — подумал Станислав Гагарин. — Три бэтээра… Хорошо живут эти налетчики! Услышал ли про это Иосиф Виссарионович?»

— Не беспокойтесь, — прозвучал в сознании писателя голос вождя. — В данной ситуации товарищ Сталин уже разобрался. Будьте готовы заняться бородачом. Уже скоро…

«Чем же его прихлопнуть?» — прикинул Станислав Семенович.

Он оглядел нутро бронетранспортера, но толкового ничего не обнаружил. Незаметно обшарил карманы — пусто. Затем посмотрел под ноги и увидел у противоположного сиденья, оно располагалось позади рыжебородого, солдатский брючный ремешок.

«Сгодится, — решил писатель. — Но вот как вытянуть его оттуда?»

Он поднялся, снова припал к огневой прорези, потом будто невзначай пересел туда, где заметил ремешок. Теперь Станислав Гагарин оказался за спиной типа, за которым велел ему присматривать вождь…

Медленно, будто нехотя, Станислав Семенович выдвинул правую ногу и так же, неторопясь нагнулся, перевязал шнурок на ботинке. При этом сочинитель запустил правую руку под сиденье и выудил оттуда ремешок.

— Вы готовы? — просигналил ему вопросительно Иосиф Виссарионович.

— Вроде бы, — неопределенно ответил ему писатель, поскольку и сам не знал, к чему необходимо быть готовым.

— Тогда держитесь!

Первой молнией-стрелой, она вынеслась из левого глаза, вождь уничтожил монстра с усиками. Возникло легкое свечение, и монстр бесшумно исчез.

Бородач оцепенел от неожиданности и страха. Он оказался живым человеком, и Сталин оставил его на попечение спутника.

Второй стрелой был уничтожен водитель. Сиденье его опустело, и вождь стремглав бросился туда, перехватывая управление бронированной машиной.

Станислав Гагарин резко взмахнул ремешком, держа за концы его двумя руками, накинув сзади на горло подавшегося вперед бородача, рванул к себе.

Автомат упал с колен рыжебородого, и писатель ударом ноги зашвырнул его в дальний угол.

Человек, теперь было ясно, что это не монстр, иначе б Сталин его уничтожил, захрипел, и Станислав Гагарин на мгновение сокрушился от того, что на месте боевика не оказался Виктор Юмин, бывший коммерческий директор «Отечества» и явный, увы, пособник ломехузов.

— Ослабьте ремень! — крикнул вождь от штурвала. — Вы его задушите…

— А вам что — жалко? — огрызнулся Станислав Семенович.

Он был абсолютно спокоен, и хладнокровно вытянув из кармана ослабевшего бородоча наручники, видимо, они входили в личный арсенал каждого боевика-ломехузы, сцепил ими руки бандита.

— Пусть прыгает! — распорядился вождь, не отрывая глаз от дороги. Нам этот наймит ни к чему… Простой исполнитель.

— Ты слышал? — спросил писатель, подвигаясь к автомату.

Он схватил оружие, быстро проверил его, приготовился к стрельбе.

— Выскакивай! — приказал Станислав Гагарин. — Ты, рыжий козел, залез сюда без билета! Не так ли?

Тот согласно кивнул и посмотрел на руки, схваченные металлическими браслетами.

— Ничего… Головой откроешь. Давай!

Когда через левый десантный люк ломехуз покинул машину, Сталин предупредил спутника:

— Сейчас резко тормозим. Первый транспортер уйдет вперед, а третий врежется в нас. И сразу уходим в сторону. Впереди — опасность.

— Какая? — спросил сочинитель.

— Сейчас увидите, понимаешь… Держитесь!

БТР встал, будто вкопанный. Предупрежденный вождем писатель едва удержался, чтоб не пролететь по инерции вперед, и тут же они ощутили удар в корму. Не успевший затормозить водитель третьей машины врезался в них.

Сталин снова дал полный ход, затем резко вывернул вправо, на проселочную дорогу.

Впереди, куда умчался головной бронетранспортер, грохнул взрыв. Писатель увидел в щель левого борта, как над шоссе взметнулось пламя, послышались автоматные очереди и дудуканье тяжелого пулемета.

— Засада! — крикнул Сталин. — Их ждала засада… Сейчас там будет небольшая, понимаешь, заварушка!

Через пару-тройку километров они ворвались в лесополосу, и здесь вождь остановился, вырубив двигатели машины.

— Можете вылезти, — сказал он, поднимаясь с сиденья. — Подышим свежим воздухом и посмотрим ночной спектакль с фейерверком, понимаешь…

В том месте, где подорвали первый бронетранспортер, а может быть, его подбили из безотказного орудия, разгорался настоящий бой.

— Кто это на них напал? — осведомился писатель.

— Потом разберемся… А пока туда спешит третья, понимаешь, сила.

Вождь показал в ночное небо, по которому перемещались крупные светлячки.

— Что это? — спросил писатель.

— Военные веротолеты, — ответил вождь. — Теперь и тем, и другим — амба.

Из-под грузного брюха винтокрылых машин сорвались и неотвратимо рванулись в сторону шоссе боевые ракеты.

Часть третья