Вторжение — страница 7 из 14

ВОЖДЬ И ФЮРЕР

XXIX. КРЕМЛЕВСКАЯ ВСТРЕЧА ВОЖДЕЙ

В аэропорт Иосиф Сталин не поехал.

Отец народов не любил помпезных ритуалов, казенных речей, составленных спецами из протокольного отдела НКВД, обязательных проходов перед караулом, когда его собственную малорослость не утаишь скамеечкой-подставкой, с которой вождь принимал красноплощадные парады.

И потом товарищ Сталин полагал, что встретив главу иного государства у борта самолета или у вагона на перроне, Вождь всех времен и народов ставит себя вровень с гостем, а этого не должно было быть ни при каких обстоятельствах. Пусть его принимает на пороге тот же Молотов, человек хитроумный и для западных дипломатов непредсказуемый. Можно порой выпускать и твердого мужичка, когда не требуется особого напряжения ума, а представительствовать надо солидно, как никак, а хоть и формально, но Калинин — глава государства.

Адольфа Гитлера, фюрера германского народа и национал-социалистической партии, названного брата своего, как титуловал он канцлера в пригласительном письме, по которому и проходил этот визит, Иосиф Виссарионович Сталин ждал в Кремле.

Знаменательная эта встреча, от которой зависела судьба мира, назначена была на вторую половину дня, в сочельник, 24 декабря 1940 года, в день перед Рождеством Христовым.

Последнее обстоятельство не было случайным. Дату определил товарищ Сталин, резонно полагая, что хотя Гитлер и, как всякий революционер, не религиозен, пусть при этом он склонен к мистической символике, но воспитывался его политический брательник в лоне западной христианской культуры. Люди Сталина создадут Гитлеру добрую рождественскую обстановку в Кремле, в которой на фюрера нахлынут воспоминания детства и юности.

Адольф наверняка размягчится духовно, утратит арийскую бдительность, и тогда товарищ Сталин глядишь и выиграет пару-тройку ходов во имя победы социализма в Стране Советов.

Он взглянул на часы и прикинул по времени, что правительственные машины с высоким гостем и сопровождающим его Молотовым покинули аэропорт и приближаются к Москве.

Мягко упрекнув себя за нетерпеливость, настроение у вождя было отменным, товарищ Сталин оторвался от окна, из которого разглядывал, размышляя, пустынный кремлевский двор, пересек по диагонали кабинет и открыл дверь в приемную, где сидел помощник.

Поскребышев мгновенно поднялся.

— Едут, — ответил он бесцветным, лишенным какого-либо эмоционального окраса, голосом на безмолвный вопрос вождя. — Девятый пост доложил: через пять минут будут в черте города.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал товарищ Сталин. — Пусть члены Политбюро соберутся у меня. Отсюда мы и пойдем встречать товарища Гитлера.

…Фюрер шел к Сталину пружинистым шагом, открыто, искренне улыбаясь, на ходу разводя руки для дружеского объятия, предусмотренного тщательно разработанным и обусловленным обеими сторонами протоколом.

На Гитлере был коричневый френч с накладными карманами и отложным воротником, на рукаве красная повязка с черной свастикой в белом круге. Наряд дополняли такого же цвета бриджи и черные хромовые сапоги, поскрипывающие подошвами при каждом шаге.

Сталин одет был точно так же, не было лишь повязки на рукаве, и полувоенный костюм его обладал защитным, зеленоватым цветом, да и сшит был не из шевиота, как у фюрера, а из тонкого сукна. Сапоги у вождя были не офицерского покроя, а кавказского типа, мягкие, бесшумные в ходьбе, никакого скрипа, этого товарищ Сталин вовсе не любил.

Вождь ждал фюрера в Грановитой палате. Окруженный со спины членами Политбюро, он почти сливался с ними внешне, но подходивший к нему, широко улыбающийся Гитлер почти материально ощущал ту мощную духовную энергию, которая исходила от кремлевского горца, сильнейшее биополе окружало Сталина, накрывая его непроницаемым колпаком.

Товарищ Сталин не двигался с места. Он видел, как сокращается расстояние между ним и Гитлером. Сейчас расстояние исчезнет, они обнимутся как братья, и длинный путь, который они оба прошли, чтоб встретиться, так, триумфально завершится.

Поездка канцлера в Москву складывалась не сразу и не просто.

Вообще отношения двух этих людей, несостоявшихся художника и поэта, но превратившихся в вождей, которые заставили говорить о себе весь без исключения мир, их личные связи, симпатии и взаимоотталкивающие факторы поведения, не поддавались какому-либо вычислению, логическому обоснованию.

Сталин, который не придавал значения «пивному путчу» 1922 года, считая его скверным анекдотом, и использовал грехи нацистов в пропагандистских целях, противодействуя германской социал-демократии, через пару лет после прихода Гитлера к власти стал склоняться к мысли, что эту силу можно успешно использовать против традиционных буржуазных демократий Западной Европы.

В 1935 году на заседании Политбюро он сказал: «Именно Гитлер будет для нас тем броненосцем мировой революции, который вспорет брюхо буржуазной Европе! И мы должны сделать все, чтобы возможность прокладывать курс этого корабля всегда оставалась за нами…»

К 1937 году Сталин зауважал Адольфа Гитлера. Не раз и не два заглядывал он в «Майн Кампф» и видел, что ни одной строкой фюрер не угрожал в знаменитой работе России и собственно Советскому Союзу. Да, германский вождь говорил о том, что национальные проблемы должны быть решены за счет восточных пространств и территорий. Но речь при этом шла о непомерно и несправедливо выросшей по Версальскому договору Польше, которой страны-победители, лидеры Антанты передали не только украинские и белорусские земли, но и Галицию, принадлежавшую дому австрийских Габсбургов, и добрую часть собственно Германии. А главное, рейх оказался разорванным на две половины, разделенным чужой землей, и немцы из Пруссии добирались, скажем, до столицы через ненавистный им Данцигский коридор.

Вот сие положение на Востоке и не устраивало Гитлера, на этом он и увлек за собою немцев, грамотно и точно использовав национальную идею. Оседлав ее, он и преодолел барьеры на пути к власти.

В последние годы Сталин регулярно смотрел немецкую кинохронику, каждый раз внутренне, об этом вождь не говорил никому, поражаясь, как фюрер успешно претворяет в жизнь провозглашенные им социалистические идеи. Да-да, заклятый фашист, его первый соперник в испанском конфликте, строил в Германии новое общество, и получалось это у него успешнее, нежели у товарища Сталина, по-европейски солиднее, элегантнее, что ли.

Меры социальной защиты для немецкого рабочего, каждой семье — отдельную квартиру и автомобиль, так называемый «фольксваген», специально сконструированный, удобный и недорогой. Такой по карману любому мастеровому со средним достатком, не говоря уже о крестьянах, которых Гитлер даже не помышлял согнать в коллективные хозяйства.

Особенно задело вождя то обстоятельство, что Гитлеру и его партайгеноссе удалось реализовать кое-какие пропагандистские лозунги, и сделали они это куда быстрее, нежели он сам, не сотрясая страну социальными и экономическими катаклизмами.

Недобро сощурившись, смотрел товарищ Сталин в кинохронике, как германские рабочие заказывают целый пароход и отправляются на Канарские острова, чтобы нежиться в шикарных отелях аж целых три недели. Или идиллические кадры: молодожены, он слесарь, она ткачиха, радостно улыбаясь, получают от херра директора на свадьбе ключи от отдельной квартиры и детскую коляску в придачу.

Конечно, несложно было бы списать сие на примитивную демагогию, политическое трюкачество, витринную философию. Но товарищ Сталин знал: на сознание людей действует не чтение работ Гегеля и Фейербаха, и даже не сочинения основоположников, а именно такая лобовая психологическая атака, которая тем успешнее, чем больше в ней розового пропагандистского колера, популистского глянца.

Народ — нерассуждающая машина, состоящая из винтиков, коих необходимо постоянно смазывать. И проблему смазки товарищу Гитлеру удалось решить куда эффективнее, нежели партайгеноссе Сталину. Последнему стало понятно это довольно быстро, хотя и не без трудностей психологического толка. Отец народов был вынужден признать для себя: Адольф обошел его на пару-тройку кругов, именно Гитлер выигрывает этот заезд.

Но поначалу Сталин попросту не поверил германской кинохронике. Его собственные пропагандисты умели и не такое, они из Соловецкого лагеря и Беломорканала делали рай земной, на их крючки попадались такие недоверчивые зубры как Герберт Уэллс, Бернард Шоу и Лион Фейхтвангер.

Вождь подключил к проверке целлулоидного дива разведки НКВД и Генерального штаба. И внедренные в Германии надежные агенты сообщили: да, все верно. Как грибы, после теплого дождя, растут в Берлине, Гамбурге, Кенигсберге, других немецких городах народные дома, в них, действительно, рабочая семья получает отдельную квартиру. И про «фольксвагены» правда… И это при том, что Гитлер вооружается спешным порядком, огромные средства тратит на воссоздаваемые вермахт, люфтваффе и флот.

Но больше всего удивляло товарища Сталина моральное и политическое единство германского народа. Никаких тебе оппортунистов, троцкистов, врагов народа и агентов мирового империализма! Конечно, без исправительных учреждений фюрер не обошелся, кое-кого из активных противников пришлось посадить. Но если через шесть месяцев они соглашались признать режим и отринуть собственные заблуждения, их попросту выпускали на волю.

Товарищ Сталин подобной роскоши позволить себе не мог.

А пока он смотрел кадры кинохроники и тихо матерился.

Но почему, почему социализм товарища Гитлера подвигается успешнее и быстрее, нежели у партайгеноссе Сталина?

Тогда и возникла у вождя хорошо скрываемая от окружающих зависть к деяниям фюрера. Порой она скачкообразно перерастала в лютую ненависть и также быстро сменялась нежной любовью к младшему, но более удачливому брату, нежность, которая усиливалась от осознания собственного постоянного, перманентного, как сказал бы Лев Давидович, одиночества.

Сейчас, обнимая Адольфа Гитлера под сводами Грановитой палаты, Вождь всех времен и народов почувствовал, как тело его выросло вдруг так, что громадная голова с чудовищной пастью, украшенной зубами-кинжалами, едва не уперлась в каменный потолок.

Мощный хвост, возникший позади, едва не сбил с ног, шарахнувшихся в смертельном страхе членов Политбюро.

Отец народов сжимал беспомощного Гитлера укороченными лапами, которыми ящер без особых усилий разрывал и более крупных тварей.

«Слишком мелок он для меня», — усмехнулся тираннозавр Сталин и бережно опустил млекопитающего Гитлера на исторический пол Грановитой палаты.

Члены Политбюро за спиной вождя шумно и с облегчением вздохнули.

— Стань в чемоданчик, понимаешь, — выпуская ошалевшего Гитлера из рептильных объятий и зловеще улыбаясь, проговорил товарищ Сталин. — И тогда личная безопасность тебе обеспечена, партайгеноссе фюрер.

И если непонятные для толмача, оторопело переводящего взгляд с одного на другого тиранов, слова про чемоданчик Сталин произнес достаточно громко, то о личной безопасности он скорее пробормотал в усы для себя, вовсе не для названного брата.

«Откуда им знать, что стать в чемоданчик означает на муравьином языке позу подчинения. Ведь это же я суть бравый солдат Икс-фермент-Тау, который спас уже недавно соседний муравейник от жуков Ломехуза, а теперь меня одолевают заботы обо всей Федерации…»

Сохраняя в собственной душе нравственные принципы безжалостного, не знающего сочувствия к кому бы то ни было, тираннозавр, товарищ Сталин вовсе не удивился мощному приливу чувства коллективизма, стремления отречься ото всего личного ради блага и безопасности каждого члена Великого Рода — Святой России, перебаламученной Октябрьским переворотом.

«А каким был месяц октябрь по новому календарю, учрежденному Конвентом?» — посилился вспомнить Иосиф Виссарионович, и тут же мысленно смутился, как всегда смущался, являя самому себе собственное невежество, ибо знал только два месяца из того календаря: термидор и брюмер. Второй по известной работе Карла Маркса.

Он подал переводчику знак не переводить про чемоданчик, отстранил Гитлера от себя, подержал в вытянутых руках, как бы рассматривая фюрера, затем рванул на себя и троекратно облобызал его.

За спиною Сталина и в германской делегации тихонько ахнули.

— По-русскому обычаю, понимаешь, — объяснил вождь названному брату, поворачивая его и беря под руку. — Такие слова обязательно переведи…

Последнее относилось уже к толмачу.

С этим Генеральный секретарь и увлек высокого гостя в кремлевские покои.

Члены Политбюро семенили следом.

— Херру Молотову я сказал об этом яснее ясного, — терпеливо и спокойно произнес Адольф Гитлер, свободно разместившись в удобном кресле и с интересом следя за тем, как товарищ Сталин выпускает изо рта колечки табачного дыма. — Вы, русские, подписываете уже существующий договор о Тройственном Союзе, включаетесь в ось Рим-Берлин-Токио, и тогда мы вчетвером осуществим раздел мира.

Переводили им, братьям-вождям, два толмача сразу. Немецкий — пересказывал фюреру слова Сталина, советский — произносимые Гитлером фразы для Иосифа Виссарионовича.

«Когда я был главой племени и звали меня не Сосо или Коба, а попросту Гр-Гр, — усмехнулся Сталин, — довелось заниматься тогда проблемой кооперации племени. Теперь это же предлагает мне Адольф Гитлер. Интересно, кем он, понимаешь, был в далеком прошлом? Не Юмба ли Фуем, которого мне следует перманентно остерегаться?»

— Вы, русские, всегда мечтали выйти к Индийскому океану, — разливался соловьем немецкий фюрер. — Почему бы вам не вырвать из пасти британского льва и собственно Индию, которую английским толстосумам-ломехузам из Ост-Индийской компании так и не удалось до конца проглотить?

Сталин неопределенно хмыкнул. Вождь знал, что Генеральный штаб Красной Армии вовсю занимается ближневосточным театром военных действий. Из архивов подняты отчеты путешествий Пржевальского и Семенова Тянь-Шаньского, донесения агентов русской военной разведки, хранящиеся в секретных досье еще с прошлого века.

Для себя вопрос с Индией он решил однозначно. Революция в этой стране неизбежна. Необходим только повод для военного присутствия, да и сие дело нехитрое, повод найти, что два пальца помочить.

— А что будем делать с Дарданеллами? — медленно, будто нехотя выговорил он.

Гитлер дернулся.

Хотя фюрер ждал этого вопроса вопросов, прозвучал он для него неожиданно. Об этом говорил с ним в ноябре Молотов в Берлине, когда перечислял, чего хотят Советы в этом регионе. Договоры о дружбе и взаимопомощи с Болгарией и Турцией, «без участия третьих лиц», прямо подчеркнул сталинский посланец и канцлер, советские военно-морские, воздушные и сухопутные базы в Дарданеллах… Всего-то ничего!

— После создания Пакта четырех — об этом можно поговорить всерьез, — вздохнул фюрер. — Ведь я не один, у меня союзники, дорогой Йозеф. Тот же дуче… Твое присутствие в Дарданеллах затрагивает его интересы в Восточном Средиземноморье. Надо убедить его в том, что на его долю пирога никто не покушается. Опять же Суэцкий канал…

— Каналом мы будем владеть совместно, — жестко перебил фюрера Сталин. — И кончим на этом. Если у тебя лично, Адольф, нет возражений по Дарданеллам, я готов подписать двухсторонний договор о намерениях. Сегодня же, понимаешь, и покончим с этим. Пусть наши дипломаты согласуют текст. А пока суть да дело поговорим о внутренних делах в наших государствах. Хотелось бы из первых рук узнать об особенностях, понимаешь, строительства социализма в Германии.

«Мои старые знакомцы — Юмба-Фуй и Кака Съю, — горестно припомнилось Сталину, ощутившему себя молодым идеалистом, наивным вождем племени Рыжих Красов. — Воплотились ли они в товарище Гитлере? Или живут в мистере Черчилле и в предводителе американских банкиров-ломехузов, как правило, выходцев из бывшей России, понимаешь, которую они патологически ненавидят… Как мне одиноко в этом мире! Как там говорит Спиноза: мы знаем вещи только отчасти, и в большинстве случаев, понимаешь, не знаем порядка и связи всей Природы. Увы… Но для повседневной практики лучше, даже необходимо рассматривать вещи как возможные. Поэтому я обязан видеть врага и в Черчилле, и в Рузвельте, и в названном, понимаешь, моем брате Адольфе!»

В личности товарища Сталина непостижимым образом сочетались самые несопоставимые казалось бы ипостаси. Он мог быть и безжалостным тираннозавром, и рачительным, пекущимся, о благе муравьиного Рода ратником Икс-фермент-Тау, и простодушным парнем из каменного века. Не одолевший диалектику житейски, не сумевший использовать ее законы в практической работе по формированию нового общества, Сталин многого ждал от встречи с Гитлером, и в первую очередь ему хотелось понять: почему строительство социализма получалось у фюрера быстрее и основательнее нежели у него. Вождя народов, понимаешь?!

А ведь Адольф Гитлер наверняка не штудировал труды классиков марксизма, не обучался в Лонжюмо, не посещал социал-демократические кружки!

«Как там сказано у основоположников? — подумал Главный марксист планеты. — Пролетарское движение есть самостоятельное движение огромного большинства в интересах огромного большинства… В этом смысл произошедшего в России, чтобы мы не твердили себе о роли и значении собственной партии в революции. Мы все только детонатор, понимаешь, взрыватель… Ибо сказано: пролетариат, самый низший слой современного общества не может подняться, не может выпрямиться, понимаешь, без того, чтобы при этом не взлетела на воздух возвышающаяся над ним надстройка из слоев, образующих официальное общество».

С острым любопытством, замешанным на изрядной доле уже привычной зависти, Иосиф Виссарионович всмотрелся в немецкого гостя.

«А вот он сумел перейти к социализму вопреки начертанной для нас формуле… Впрочем, мой названный брат и не причислял себя к марксистам».

Сталин знал о том, что Гитлер пришел к власти парламентским, мирным путем и кровавых заварушек, именуемых революциями, не устраивал, гражданских войн в Германии не развязывал.

«Многое из того, что ничтоже сумняшеся натворили мы, — мысленно вздохнул Сталин, — не сделал мой германский брательник. Не изгонял, понимаешь, буржуев, не отнимал у них заводов и фабрик, а заставил их еще производительнее работать в интересах рейха, превратив хозяев в служащих у народа, оставив в качестве заработной платы на управление производством шесть процентов от прибыли… Гитлер не разорил государство, а приумножил его богатства, создав ко всему прочему самую сильную армию в Европе…

И товарищу Сталину, гениальному Вождю всех времен я народов, приходится вести с ним переговоры на равных. Индию, понимаешь, предлагает товарищу Сталину… Да партайгеноссе Сталин и без подсказки товарища Гитлера присоединит эти исконно российские земли к Федерации, хотя и населяют тот муравейник несколько отличные от рода Formica rufa существа».

— Мне давно хотелось создать кооперацию дружественных государств, — доверительно улыбнулся фюреру товарищ Сталин. — Сообща легче охотиться на мамонтов буржуазного мира, легче, понимаешь, управлять обновленным человечеством.

— О да, — согласился Гитлер. — Теперь, когда мы вместе, я спокоен за будущее Германии. Оно в дружбе с Россией! Нас поссорили наши общие враги в четырнадцатом году, но теперь, когда я разоблачил их злодейскую сущность, вновь это сделать им не удастся.

«Только зря ты так громогласно об этом заявляешь, — подумал Сталин. — Надо быть похитрее, Адольф».

Вслух он говорить ничего не стал. Уже поздно. Младший брательник его уже вовсю скомпрометировал себя открытой борьбой с агентами Влияния Космического Зла, потому и участь Гитлера была предрешена.

«А ты откуда об этом знаешь? — спросил вдруг себя товарищ Сталин. — Впрочем, тебе известно даже, что произойдет, если ты подпишешь сегодня Договор о разделе сфер влияния и о государственных интересах Германии, Италии, Японии и Советского Союза. Товарищ Сталин — великий человек, но разве дано ему знать будущее? Это удел богов, а у товарища Сталина достаточно здравого смысла, чтоб не относить себя к тем, кто живет на Олимпе. Так кто же знает о том, что произойдет?»

Иосиф Виссарионович неторопливо поднялся, вышел из-за стола, повернулся к окну, достал из кармана трубку, загодя набитую табаком, и принялся раскуривать ее.

Окно в его кабинете, заиндевевшее от рождественских, достаточно крепких морозов, вдруг засветилось киноэкраном.

Возникло изображение большого, незнакомого Сталину сооружения.

— Это стадион в Чикаго, — послышался голос диктора, в котором вождь без труда узнал Левитана. — Через два года итальянец Ферми запустит здесь атомный котел, а еще через год американцы создадут супербомбу. Еще через год, в конце сорок третьего, «Летающая крепость» прорвется сквозь заграждения ПВО и сбросит бомбу под названием «Дядюшка Джо» на танковый завод в Нижнем Тагиле.

Сталин поежился. Боковым зрением он видел, что никто из присутствующих не замечает экрана, не слышит голоса Левитана, который звучит в его голове.

— Высадка вермахта на Британские острова, подкрепленная блокадой Шотландии кораблями Северного флота, началась в мае 1941 года, — говорил Левитан, комментируя кадры боевой кинохроники. — В июне островитяне капитулировали. Уинстон Черчилль сумел вырваться в Исландию, оттуда американским гидросамолетом через Канаду был доставлен в Вашингтон.

— А что с Индией? — спросил товарищ Сталин, не сомневаясь в том, что ему ответят сейчас на любой вопрос.

— Сухопутные войска Красной Армии, направленные в Индию из Средней Азии и через Закавказье до границ Индии не добрались, — бесстрастно рассказывал Левитан. — Они застряли по дороге, усмиряя волнения среди курдов и афганцев, вызываемые действиями английских секретных агентов, традиционно работающих в этом регионе.

Морские десанты, высаженные в Бомбее и Калькутте, вступили в вооруженные столкновения с японцами и со значительными потерями были отозваны в Тихоокеанский бассейн. Индию заняли японцы, и Советский Союз согласился с этим, удовлетворившись тем, что по Харбинскому договору 1943 года северная часть Монголии и Ляодунский полуостров с Порт-Артуром, районом Китайско-Восточной железной дороги, а так же Южный Сахалин без Курил, были возвращены России.

— Вернули, понимаешь, только наше, мать иху, японцев, так, — проворчал Иосиф Виссарионович. — Ну, а какова моя роль в этой войне?

— Вас тогда не было, товарищ Сталин, — ответил Левитан.

— Как не было?! — возмутился вождь.

— Вас и сейчас нет, — спокойно произнес голос, но это был уже иной голос. — Еще немного, небольшое усилие, и вы смените образ… Тираннозавр, муравей, первобытный радетель за кооперацию, Вождь всех времен и народов! Кто еще?

Голос смолк, а на экране проигрывались альтернативные варианты: шла атомная война между заокеанской державой и Федерацией четырех государств. Бомб у Америки было немного. Поначалу лишь три, и янки сбросили их на Нижний Тагил, Гамбург и Вечный Город. И товарищ Сталин — или кто там был в его обличье?! — увидел вдруг, как в жарком огне атомного взрыва расплавился вдруг считавшийся бессмертным римский Колизей. Это почему-то потрясло его сильнее остальных разрушительных картин ядерного апокалипсиса.

На большой подводной лодке, оснащенной двухступенчатой баллистической ракетой, бородатые парни гросс-адмирала Деница подобрались к американскому побережью и ахнули атомной бомбой по Нью-Йорку.

Гибель стоэтажного Эмпайр Стейтс Билдинга на Сталина впечатления не произвела.

— По Белому Дому надо было ударить, мудаки, — проворчал вождь. — А где наши умники? Почему отстаем? Где Лаврентий? Вызовите его сюда!

«Зачем я это сделал? — испугался вдруг Сталин. — Ведь сейчас Берия увидит, что я вовсе не товарищ Сталин… Что тогда будет?»

Экран в окне погас. Теперь оно стало зеркалом, к нему подбежал тот, кто еще мгновение назад считал себя Вождем всех времен и народов.

На него смотрело чужое, невиданное им прежде лицо.

— Кто вы? — громко спросил незнакомца товарищ Сталин, или тот, кто им только что был.

— Писатель Станислав Гагарин, — растерянно проговорил человек в зеркале.

— Бежать тебе, понимаешь, надо, товарищ писатель, — усмехнулся тот, кто вел переговоры с Гитлером, не сразу соображая, что это ему надо спасаться, стремглав удирать из этого кабинета, исчезнуть из Кремля, скрыться от охранников, которыми, разумеется, переполнено древнее сооружение, символ русского духа, олицетворение несокрушимого Третьего Рима.

Отпрянув от зеркала, Станислав Гагарин мельком взглянул на пораженного произошедшей со Сталиным метаморфозой германского фюрера.

«Довелось вот и с Гитлером пообщаться, — со странной веселостью, в которую перерос вдруг охвативший было страх, подумал писатель. — Тираннозавром я был, муравьем-социалистом тоже… Может быть, в фюрера превратиться? А что! Сочинителю и не такое подвластно…»

Отогнав праздные на сей момент мысли, он приветственно поднял руку, махнул на прощание сталинскому гостю и выглянул в приемную. Сидевший за столом Поскребышев поднял голову и недоумевающе глянул на незнакомого человека.

— Вы к кому, товарищ? — спросил он.

— Субстанция есть причина самой себя, — ответил писатель. — Или ничего не существует, или существует так же и существо абсолютно бесконечное. Вам известно, товарищ Поскребышев, что в вечности нет никакого когда, ни прежде, ни после? И вообще — обладаете ли вы cogitatio…

— Чего-чего? — переспросил Поскребышев, поднимаясь из-за стола.

Цитаты из сочинений Бенедикта Спинозы не смутили помощника вождя, рука его уже легла на кнопку звонка общей тревоги.

— Бесконечная способность мышления, объективно существующая в природе, один из атрибутов субстанции, — разъяснил Станислав Гагарин и резко бросился к двери, которую уже открывал возникший вдруг охранник.

Писатель сбил его, ударив головой в живот, увернулся от второго, долговязого парня в гимнастерке без знаков различия, проскользнул в комнату, примыкавшую к приемной, и бросился по крутой лестнице вниз.

Он слышал голоса и тревожные звонки наверху, но за ним никто не гнался, и Станислав Гагарин понял, что удачно выбрался на запасный ход.

А что потом? — мелькнула мысль. — Меня наверняка ждут во дворе. Кремлевский дворец, разумеется, оцепили.

Он подумал: ему необходимо найти некий выход, который вовсе не в том, чтобы исхитриться уйти от погони.

Тут лестница кончилась, и писатель оказался перед дверью, за которой, он это чувствовал, находилось решение, существовал выход из существующего положения.

— Зеленая калитка, — вслух произнес Станислав Гагарин. — Сейчас я открою ее и увижу брусчатку кремлевского двора, где меня ждут изготовившиеся к стрельбе люди Лаврентия Павловича. Но за дверью может оказаться и вовсе другой мир. Что или кто определит его обличье?

Писатель взялся за ручку двери и помедлил, размышляя.

— Всегда будь самим собой, — напомнил он себе. — Тогда Машине станет не под силу обманывать тебя электронным наваждением.

Он решительно толкнул зеленую калитку и вошел в собственную квартиру.

XXX. НАСТАВЛЕНИЯ ЛОМЕХУЗАМ

Варвары или, если хотите, аборигены суть баранье стадо, а мы для них волки. Все же хорошо знают, что бывает с овцами, когда волки забираются в овчарню…

Толпа баранов закроет глаза на все еще и потому, что мы пообещаем вернуть им отнятые свободы, после усмирения врагов мира и укрощения политических партий.

Надо ли говорить о том, как долго они будут ждать такую сладкую для них и призрачную свободу?

Для чего мы внушили варварам-аборигенам эту политику, внушили, сохранив в тайне ее внутреннюю, истинную сущность?

Мы сделали сие для того, чтобы обходным маневром добиться того, что недостижимо для нас, потомков космических пришельцев, прямым путем. Нашим целям служат и всевозможные тайные организации разнообразного спектра, от масонских лож до левых террористических бригад. Они сами не знают, что действуют во имя наших целей, служат нашему делу и прикрывают истинные задачи Конструкторов Зла.

…Искусство управлять массами и отдельными лицами посредством ловко подстроенной теории и фразеологии, придуманными нами правилами общежития и иными уловками, в которых аборигены не разбираются, принадлежат специалистам, составляющим наш административный корпус. Эти профессионалы воспитаны на умении четко и глубоко анализировать наблюдаемые явления, изучать тонкости, принимать во внимание мельчайшие соображения.

Здесь у нас нет соперников, как нет их и в составлении планов политической работы и солидарности в действиях.

С нами могли бы соперничать бывшие наши соратники, которые откололись от племени пришельцев, ибо стали жертвою неполного и искаженного замещения личности. Речь идет о тех, кто не понял или не принял, это все равно, целей Конструкторов Зла и предпочел Христа, образовав Орден иезуитов. Они попытались соперничать с нами, но мы сумели скомпрометировать их в глазах варваров, показали иезуитов бессмысленной толпе как организацию явную, сами же с тайной организацией оставшись в тени.

Временно с нами могло бы совладать всемирное объединение аборигенов. Но глубокие корни разлада между ними, подогреваемая нами межнациональная рознь помешают им действовать единым фронтом.

Эти корни вырвать уже нельзя!

Мы противопоставляем друг другу личные и национальные интересы аборигенов, религиозные и племенные различия, культивируем взаимную ненависть, которую растим в их душах двадцать пять веков. Потому ни одно государство, вознамерившееся бороться с нами, не встретит поддержки, ибо каждый приучен думать: союз против нас невыгоден ему самому. Мы слишком сильны, чтобы не считаться с нами. Ни одна держава не может заключить с кем-либо хотя бы и небольшого частного соглашения, чтобы к нему не были тайно причастны мы.

Политическая экономика, придуманная нашими Мудрецами, давно доказала: миром правят деньги. А деньги находятся в наших руках. Потому-то все гении аборигенов меркнут перед властью золота, нам они не страшны.

Капитал должен действовать без какого-либо стеснения, именно ему необходима подлинная свобода, свобода монопольной власти в промышленности и торговле. Такая свобода дает политическую силу предпринимателям, а это приведет к дальнейшему обузданию народов.

Необходимо морально обезоружить нации, всячески пользоваться страстями, разжигаемыми прессой и телевидением, насаждать пороки, захватывать и по-своему толковать чужие мысли.

Главное — ослабить общественное сознание глобальной критики прошлого и настоящего, отучить толпу от размышлений, отвлечь силы варварского ума на словесные перепалки в парламентах, поглотить все и вся митинговой анархией и пустым красноречием.

Болтуны-депутаты есть первые наши помощники!

Во все времена народы и отдельные аборигены, принимали слово за дело, поскольку они удовлетворяются показным, редко замечают, как на самом деле выполняются обещания политиков. Поэтому необходимо создавать показные, придуманные нами дутые учреждения, которые с помощью средств массовой информации будут демонстрировать благодеяния, якобы приносимые ими прогрессу.

Мы присвоим себе либеральную внешность других партий, приберем к рукам все направления, снабдим их нашими ораторами и публицистами, которые бы так много говорили и писали, что привели бы людей к переутомлению от речей и письменных измышлений, к отвращению от любых общественных дел.

Чтобы взять общественное мнение в собственные руки, необходимо поставить его в недоумение, высказывая с разных сторон взаимоисключающие мнения, и действовать так до тех пор, пока варвары не затеряются в лабиринте словесного мусора и не решат, что лучше всего не иметь никакого мнения вообще.

Толпу необходимо лишить любой возможности иметь собственное мнение. Политикой должны ведать исключительно наши люди, которые и руководят жизнью общества. Это первая тайна, которой мы обязаны руководствоваться.

Другая, которая принесет успех в управлении аборигенами, состоит в том, чтобы максимально размножить народные недостатки. Создать хаос из бытовых привычек, низменных страстей, правил общежития, чтобы никто в хаосе этом не мог разобраться и вследствие чего варвары перестали бы понимать друг друга.

Сие обстоятельство хорошо можно использовать и для создания раздоров в партии, разобщения коллективных сил, особенно патриотических, которые сопротивляются, не хотят нам безропотно покориться. Надо обескуражить, подавить всякую личную инициативу, отстранить всех мало-мальски самостоятельных аборигенов, могущих помешать нашему делу.

Нет ничего опаснее личной инициативы. Если она гениальна, она может сотворить такое, что не сделают и миллионы людей, среди которых мы поселяем распри. Одна самостоятельная личность, а такие не поддаются, увы, замещению, в состоянии принести нам больше вреда, чем легион аборигенов.

Воспитание варваров должно быть направлено таким образом, чтобы перед каждым делом, где необходима инициатива, самостоятельные, независимые суждения, у них опускались бы в безнадежном бессилии руки.

Этим мы так утомим, измотаем психику аборигенов, что вынудим их самих предложить нам международную власть. И наше согласие они будут рассматривать как дарованное им благо.

Мы вберем в себя, всосем без остатка государственные институты мира и образуем Сверхправительство!

На месте современных президентов мы поставим чудовище, гигантский спрут, который будет называться Сверхправительственной Административной Системой. Щупальца его будут проникать повсюду, обволакивать все народы и бывшие государства. При такой, тщательно продуманной и ловко сконструированной системе мы не можем не покорить планету по имени Земля.

XXXI. «ГОЛУБЫЕ» ВРЕМЕННО ОТСТУПАЮТ

Глушитель, навинченный на ствол, снял звуки выстрелов, и потому автоматная очередь зловеще прошелестела над головой упавшего ничком Юсова.

Стрелял из-за его спины Дмитрий Лысенков.

…Вдвоем с Николаем они опередили задержавшихся на первом этапе — вязали охранников — Дурандина и товарища Сталина. Едва очутившись на лестничной площадке, коммерческий директор «Отечества» пинком ноги отворил выкрашенную белой краской дверь, дверь распахнулась, за нею стоял долговязый тип в голубом халате, он нагло щерился, направив ствол автоматического пистолета Юсову в грудь.

Юсов упал, будто подкошенный. Однажды, когда перегонял боевые самолеты в Афганистан, он уже оказывался в подобной ситуации: душманы атаковали их аэродром.

Он лежал ничком, не успев ни о чем таком подумать, когда ударил очередью Дима Лысенков. Но долговязый, судя по халату научник, технический персонал здесь был обряжен в халаты желтого цвета, научник, казалось бы изрешеченный шилообразными пулями из последней модели Калашникова, вдруг как ни в чем не бывало повернулся и побежал по заставленному приборами помещению.

Аспирант выстрелил ему в спину раз и два, скупыми очередями, приберегая патроны и уже понимая, что тратит он их совершенно напрасно, ибо противник его к Роду человеческому отношения не имеет, это обыкновенный монстр. Справиться с ним под силу, пожалуй, одному товарищу Сталину.

— Монстр! — крикнул Лысенков, вскочившему на ноги Юсову. — Нам не совладать…

Николай оглянулся, ища глазами вождя, но тот был еще внизу. Не видно было и Геннадия Ивановича.

— Сзади! — крикнул он Лысенкову.

Из боковой двери возникли вдруг и бросились к Дмитрию трое крупных ребятишек. Эти были вообще без халатов, видимо, охранники Центра.

Первому Лысенков, выступив вперед, подставил ногу, и тот пролетел вперед, наткнулся на кулак Юсова. Последний поддел парня снизу, голова у него резко вздернулась, он грузно упал на пол и больше не поднимался.

Двух других Дмитрий, он был их повыше ростом, схватил за шиворот и сильно стукнул головами. Затем снова развел в стороны и вновь соединил их с характерным стуком.

«Такое я лишь в кино видел, — восхищенно подумал Юсов. — Ну аспирант! Даешь…»

Схватка с тремя парнями на время спасла голубого монстра. Едва Дима Лысенков уложил бесхалатников, снизу подоспели товарищ Сталин и запыхавшийся несколько Геннадий Иванович.

Вид у директора спортивной школы был воинственный и задорный, как подобает пусть и отставному, но все равно подполковнику, да еще из стратегических ракетных войск. С вождем на пару они неплохо смотрелись, хотя у первого и не было оружия в руках, а Дурандин угрожающе поводил стволом десантного автомата, который висел у него на шее.

— Вязать этих будем? — спросил Юсов у товарища Сталина.

— Нет времени, — ответил тот. — Надо быстрее разыскать бокс, в котором ломехузы держат Станислава Семеновича.

Он огляделся и показал рукою на дверь с лепестками радиационной опасности и зловещими черепами с костями.

— Давайте их сюда! — распорядился Сталин.

— Но как же, — встревоженно начал Дурандин. — Они ведь… того…

Вождь хмыкнул и махнул Лысенкову.

— Тащите их в комнату, Дмитрий, эта надпись — блеф. Там попросту кладовая для импортных шмоток и холодильник с деликатесной, понимаешь, жратвой для начальства. Мужики очнутся — могут назакусываться вдоволь. Вот ключи!

Товарищ Сталин ловко выхватил из кармана френча ключи и перебросил Лысенкову. И тут на них из другой двери выскочил давешний монстр в голубом халате. И Юсов, и Дима с Дурандиным не успели испугаться, монстр так и бегал с двадцатизарядным Стечкиным в руке, как из глаз вождя метнулись молнии-стрелы, превратившие научника в слабую блеклую вспышку, в ничто.

— Будьте с ними осторожнее, — предупредил соотечественников Иосиф Виссарионович, когда Дима упрятал троих ломехузов в комнату со зловещими лепестками. — Монстры для вас неуязвимы, а сами вооружены. Не зарывайтесь! Не устремляйтесь, понимаешь, вперед, прежде, чем помещение не обследую я сам. По моим прикидкам с монстрами мы еще встретимся.

Он продолжал говорить, когда сверху загудел лифт, и друзья отпрянули от того места, куда должна была прибыть кабина.

— Станьте по обе стороны, — распорядился вождь. — Я встречу гостя… Кажется это именно тот, кто нам нужен.

«Как он преобразился! — с восхищением подумал о Сталине Николай Юсов. — Тогда на Власихе был иным, спокойным, медлительным, заторможенным даже… А здесь прямо-таки горный орел, беркут! Вспомнил, небось, молодые годы, когда грабил почтовых инкассаторов, пополняя партийный фонд большевиков».

Кабина лифта остановилась точно на их этаже. Небольшая пауза — и дверь с легким шелестом распахнулась.

XXXII. НА ВЛАСИХЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

— Товарищ Сталин, вы верите в коммунизм? — спросил вдруг Юсов.

Иосиф Виссарионович усмехнулся и отложил в сторону нож, которым разрезал кусок поджаренной колбасы, принесенной к обеду Тамерланом Ходовым. Земляк отсутствующего хозяина квартиры, в которой собралась боевая группа «Отечества», работал сегодня в продовольственном магазине.

Сакраментальный вопрос слетел с Николаева языка неожиданно, и поначалу Юсова будто опалило жаром, когда он сообразил, о чем спрашивает человека, имя которого многие годы совпадало в сознании миллионов с самим понятием коммунизм.

Дурандин, Дима Лысенков и Казаков озадаченно — вопрос Юсова явно их ошеломил — и оцепенело смотрели на товарища Сталина, не решаясь взглянуть на смельчака, который и сам был не рад сорвавшимся словам, но теперь упрямо держался молодцом и с неким даже вызовом ждал ответа.

— Хотели, понимаешь, смутить товарища Сталина? — сощурился, улыбаясь, вождь, и в голосе его обозначались скорее сочувственные, жалеющие бывшего майора ВВС нотки. — Не возражайте, я это вижу, понимаешь… Но товарища Сталина вряд ли чем можно смутить, молодой человек. И это хорошо, что вы спросили меня о коммунизме, моей вере в него как раз перед ответственной, понимаешь, и опасной операцией.

— Насколько высок уровень опасности? — деловито спросил Геннадий Иванович.

— Настолько, что вы можете не увидеть больше любимую Валентину Степановну и ваших сыновей, подполковник Дурандин, — просто ответил вождь.

…Когда они собрались вчетвером на квартире Станислава Гагарина, Иосиф Виссарионович рассказал о том, что произошло в последние три дня.

С предельной откровенностью Сталин поведал Юсову, Лысенкову, Дурандину и Казакову, их всех Николай усадил за обеденный стол в гостиной, в крохотной кухне не уместились, о причине срочного сбора. Не скрывал вождь и собственной миссии, рассказал о Звезде Барнарда, о планете, созданной там Зодчими Мира и являющейся аналогом Земли.

Главное внимание Сталин уделил операции «Вторжение», которую ломехузы уже начали, захватив в плен председателя «Отечества».

— Это для них проба пера, — сказал вождь. — Ломехузы пытаются заместить у писателя личность. Внешне он остается прежним, но это будет иной человек, исповедующий, понимаешь, принципы, по которым действуют прислужники галактических Конструкторов Зла.

— И фамилия не изменится? — спросил Вадим Казаков.

— К сожалению, — вздохнул Иосиф Виссарионович. — И в пятом пункте анкеты будет написано «русский». И прекрасная родословная сохранится… А личность возникнет иная. И по существу это будет уже не писатель Станислав Гагарин, истинный патриот Отечества, а некий духовный монстр, верный слуга ломехузов, опасный для России и остального мира носитель вселенского зла. И опасность его удесятеряется тем, что он вовсе, понимаешь, неуязвим, ибо внешне подобный замещенный надежно, я бы даже сказал, безупречно замаскирован.

— У нас в МГУ таких замаскированных навалом, — проворчал Дима Лысенков.

— Они имеются повсюду, — заметил Дурандин.

— Их только на картофельном поле не сыщешь, да в литейном цехе, в угольных шахтах не найдешь, — дополнил Вадим.

Юсов промолчал. Он думал сейчас о судьбе отца по закону, то бишь, тестя своего, и от мысли, в кого вдруг превратится новый Станислав Гагарин, ему становилось жутко.

— Успокойтесь, молодой человек, — обратился к нему Иосиф Виссарионович. — Личность вашего тестя не поддается замещению, ибо он от рождения наделен даймонием, особым качеством, внутренним голосом, даром предвидения, способностью увлекать возникшими в сознании идеями окружающих его людей.

— На себе это испытываю, — улыбнулся Геннадий Иванович.

— Вот именно, — отозвался вождь. — У ломехузов ничего не выйдет. Другим Станислав Гагарин не станет. Но психика его подвергается серьезному испытанию. Такие люди, как он, не принимают навязываемые им личностные формы, но могут попросту не выдержать физически той череды экспериментов, которые ломехузы ставят над писателем.

— Что же они с ним делают?! — воскликнул Лысенков.

— Трудно сказать… Ибо даже мне не под силу проникнуть в сознание другого человека, сознание каждого, понимаешь, сугубо индивидуально, товарищ аспирант Дима… Вам это должно быть известно. Могу только предположить: писателя полностью изолировали от внешней среды и подключили к сложной, понимаешь, электронной машине, которая создает иллюзию существования виной действительности. Какой? Об этом мы узнаем от Станислава Семеновича, когда он будет среди нас. Если он, понимаешь, захочет рассказать о пережитом.

— Если я правильно понял, — подал голос Вадим Казаков, — то наш шеф проживает сейчас за каких-то других людей…

— Необязательно людей, — ответил Сталин. — Он может пребывать в самых, понимаешь, фантастических обличьях.

— Но ведь это крайне опасно для его собственной личности! — воскликнул Дурандин.

Товарищ Сталин поднял руку с зажатой в кулаке погасшей трубкой и обвел выставленным вперед мундштуком соотечественников, сидящих за столом.

— Потому я и собрал вас здесь, — сказал он. — И вы правы, товарищ, подполковник. Переход из личности в личность может быть только неполным, как наведенное, но вполне реалистическое по восприятию сновидение. Или можно нравственно, понимаешь, изменить личность, как делают сие ломехузы с будущей агентурой, с теми, кого обрекают служить им после смены духовных параметров. Полный, физический переход из личности в личность принципиально невозможен. Между разными, понимаешь, стадиями такого превращения лежит распад психики, а это означает конец для данного человека.

— Так это же форменное убийство! — вскричал Геннадий Иванович.

— Именно, — подтвердил Иосиф Виссарионович. — И число жертв ломехузов уже велико. Особенно много их стало в эпоху грандиозной, понимаешь, по выражению Кагановича, акции ЦРУ, вашей, так называемой, перестройки…

— Нашей?! — едва ли не вместе спросили все четверо.

— Ну-ну… Я не совсем точно выразился, — усмехнулся Сталин. — Но разве не приводили вас в изумление те, кто больше всех драл горло за правителей застойного режима, а сейчас вдруг превратились в ярых ниспровергателей, понимаешь, тех идолов, которым на памяти современников поклонялись?

Если мы хотим из паровоза сделать самолет, то мы столько должны приделать к паровозу новых, понимаешь, частей, то когда он вдруг полетит, то эта машина не будет уже бывшим паровозом, а самым что ни на есть аэропланом.

Так и с заменой личности. Если попытаться превратить вас, товарищ Казаков, в аспиранта МГУ товарища Лысенкова, то новая личность так мало будет похожа на вновь созданную, что подобную операцию следует, понимаешь, рассматривать как убийство.

Пример был шуточным, соратники заулыбались.

— Значит, ломехузы суть элементарные убийцы? — спросил Николай.

Сталин пожал плечами.

— Вопрос неоднозначный, товарищ коммерческий директор. Технология души — безнравственна сама по себе. Ценность любой личности в ее неповторимости. Даже если мы обогатим среднего по интеллекту человека необыкновенными способностями, но при этом от прежнего Я данного индивидуума не останется ничего, подобное деяние и будет самым примитивным, понимаешь, убийством.

Но ломехузы проделывают сие незаметно. Они уничтожают людей, не оставляя трупов. Вместо трупа, который всегда служит главной материальной уликой совершенного злодеяния, появляется новый, понимаешь, человек, верно служащий делу ломехузов, в конечном итоге, новый слуга Конструкторов Зла. С последними и сражаются Зодчие Мира, силы вселенского Добра, которых я сейчас и представляю на планете Земля.

— Я что хочу сказать, — проговорил Казаков, поднимаясь из-за стола. — Нам необходимо поспешить и сделать всё возможное для спасения председателя… А мы тут философствуем…

— Посидите, Вадим Георгиевич, — мягко, почти ласково, остановил его Иосиф Виссарионович. — Верю в вашу преданность шефу, но именно вы останетесь на связи. Мне нужен достаточно верный, понимаешь, человек на Власихе. Я проинструктирую вас отдельно.

У остальных время еще имеется. Вам стоит подкрепиться, точнее, плотно пообедать, да и с собой кое-что прихватить.

Слышу, как Тамерлан Ходов поднимается на лифте, везет съестное. Деловые, понимаешь, разговоры предлагаю отставить в сторону. Будем сообща готовить обед.

…Пили кофе, тогда Юсов спросил Сталина: верит ли он в коммунизм.

— Сейчас чуть ли правилом хорошего тона считается любая попытка ревизовать коммунизм, — принялся говорить товарищ Сталин. — Или под флагом с категоричной, понимаешь, надписью: «Коммунизм мертв!» вообще отвергнуть саму идею.

Такое уже бывало в истории. Особенность текущего момента о том, что витийствуют об этом те, кто еще носит или недавно носил на груди партийные билеты. Правда, многие из них, в том числе и новоявленные демократы, получив власть, демонстративно, понимаешь, из партии выйдут. Они рассчитывают на сиюминутный эффект, на мгновенный рост их политических дивидендов. Увы… Тут-то они и просчитались. Такие фокусы-покусы могут пройти в Восточной Европе, в той же Польше, которая всегда металась между Западом и Россией, но оказалась в политической, понимаешь, проруби, теряя весьма и весьма на том, что никак не может определиться.

Западные рецепты для России безусловно неприемлемы. Более того, они архивредны ей, смертельны.

Так вот, дорогие соотечественники. Да, авторитет партии, называвшей себя коммунистической, падает, ошибок было сделано, понимаешь, немало, в том числе и мною лично, когда я пребывал еще в этом мире. Сейчас речь идет о выборе пути, об историческом выборе формы развития Отечества, о судьбе великой, не побоюсь произнести это слово, идеи. И дело тут не в Марксе, который отказывался, понимаешь, называть себя марксистом, когда видел, как грубо искажаются его взгляды бойкими учениками.

Мне известно будущее. Но, разумеется, я не имею права рассказывать вам о нем, скажу лишь одно. В эти дни умер очередной миф о коммунизме.

Сама коммунистическая идея, возникшая задолго до того, как на белый свет появились Маркс с другом Фредом, умереть не может! Ибо еще на заре человечества родилась мечта лучших людей планеты, в основе которой создание таких, понимаешь, форм существования жителей прекрасного из миров, где будет устранена любая несправедливость.

Такая идея не может умереть, товарищ Юсов! И потому я верю, понимаешь, в коммунизм…

Все надолго замолчали, каждый по-своему осмысливал сказанное вождем.

Юсов вдруг вспомнил томящегося в плену у ломехузов тестя. Какие эти, как их, ах да, метаморфозы он сейчас претерпевает? Станислав Семенович и прежде говорил с ним о коммунизме и говорил почти то же самое, разве что другими словами и с большей страстностью, чем у подчеркнуто невозмутимого, так и в книжках про него пишут, вождя.

Ярый диалектик, умеющий воспринимать чужие доводы, если не расходятся они со здравым смыслом, председатель «Отечества» ратовал за взвешенный новый курс, эволюционный принцип изменений и уж всегда безапелляционно выступал за твердый порядок в стране, приоритет доброго имени в коммерческих делах.

Без честности и обязательности, считал писатель Станислав Гагарин, никакое предпринимательство невозможно.

Но Юсов был дьявольски упрям, и дабы убедить его, требовалось, чтоб реальная действительность наставила ему не один десяток синяков и шишек.

И все-таки он был небезнадежен, и деловые, организаторские достоинства пилота первого класса перевешивали его недостатки.

Геннадий Иванович мучился от того, что рядом нет человека, которому он сразу поверил, навсегда и бесповоротно. Сейчас бывшему ракетчику, еще недавно дежурившему на Центральном командном пункте Ракетных войск стратегического назначения, страшно было даже представить, что происходит с человеком, дружбой с которым он так гордился.

И Дурандин был готов хоть сейчас мчаться куда угодно, согласен он был на любой риск, лишь бы вызволить попавшего в беду товарища.

«Позволят мне проститься с Валюшей? — подумал Геннадий Иванович. — Конечно, я ничего ей не скажу, но хотелось бы повидаться…»

— Разумеется, — сказал Иосиф Виссарионович. — Сейчас же и сходите домой. Сорок минут вам хватит? Из дома пройдите через Перхушковский контрольный пункт. Там на стоянке нас ждет белая «Волга» под номером 35–14, литер ЮБК.

Дима Лысенков встряхнулся от дум, одолевших его после слов Сталина в защиту коммунизма, они были всегда близки ему, и словоблудство ренегатов аспиранта почти не коснулись. Он впитал эти идеи от отца, человека незаурядного и чертовски похожего характером и манерами на Станислава Семеновича, который порою в восприятии Дмитрия сливался с человеком, давшим ему возможность появиться на этом свете.

Он открыл было рот, намереваясь спросить товарища Сталина о возможности взглянуть перед их явно опасной вылазкой на Димку и Галину, но Иосиф Виссарионович согласно кивнул, присовокупив обещание заехать на Воробьевы горы, где обитала лысенковская семья втроем в четырехметровой комнате-пенале, такой метраж выделялся аспирантам знаменитого университета.

«Трудно привыкнуть к тому, что мысли твои читают», — вздохнул про себя Дмитрий и тут же спросил:

— А как с оружием, товарищ Сталин? Трех-четырех я на себя возьму, а дальше…

— Ноу проблемс, как говорят ваши нынешние заокеанские якобы друзья, — не без сарказма во второй части фразы заверил Дмитрия товарищ Сталин. — Оружие получите в машине. А с вами, Вадим Георгиевич, я уже побеседовал. Думаю, что вопросов ко мне не имеете.

Казаков удивленно воззрился на вождя и вдруг почувствовал: в памяти у него четко отпечаталось все то, что ему надлежало исполнить, уложились инструкции, которые дал ему Иосиф Виссарионович, не произнеся на этот счет ни единого слова.

— Идите домой, товарищ Казаков, и приступайте к первой фазе ваших обязанностей, — предложил ему вождь. — Держите машину в боевой готовности, пару канистр с бензином положите в багажнике. И придумайте, понимаешь, что-нибудь для Риммы Прокофьевны. Скажите, например, что повезете шефа по литературным делам, ваша супруга его как будто уважает.

Казаков хотел скаламбурить, выдать очередной афоризм или, как он стал недавно выражаться, ахуизм, но вовремя сдержал порыв, сообразил, что не время и не место.

И уже на улице Заозёрной Казаков глубокомысленно произнес:

— Я что думаю, Геннадий Иванович… Не доросли мы до коммунизма. Не созрели нравственно. В пещерах и на деревьях пока живем.

Дурандин не ответил, лишь горестно и согласительно вздохнул.

Когда Дурандин и Казаков ушли, Иосиф Виссарионович сказал, обращаясь к Николаю и Лысенкову:

— Возвращаясь к теме, затронутой товарищем Юсовым, хочу сказать вам, молодые люди, что все это не так-то просто. Товарищ Сталин — профессиональный, понимаешь, революционер, товарищ Сталин — социальный практик. Это я о прежнем Сталине говорю, который умер в начале марта, тридцать семь лет тому назад. Сейчас перед вами вовсе другой, понимаешь, товарищ Сталин, которого Зодчие Мира наделили сверхзнанием. В той, обычной жизни мне так не хватало серьезного образования! Я учился на ходу, урывками, без какой-либо системы… Но вот о circulum vitiosus я знал, точнее, интуитивно догадывался, понимаешь, всегда.

— Циркулюм чего? — не стесняясь, переспросил Юсов.

— Латинское выражение, означает порочный круг, понимаешь… Тот самый, в котором, увы, пребывает по разным причинам человечество.

Смотрите сами. Обогащение одних неминуемо ведет к обнищанию других. Когда этих других становится много, а по прикидке экономистов их у вас ожидается до сорока миллионов, безработных, понимаешь, у этих миллионов вновь и вновь зарождается идея перераспределения — справедливого? — жизненных благ.

Тогда вырастают и рвутся в бой новые и новые фанатики, готовые бросать бомбы в тех, кто на вершине власти. И делают они это именем народа, во имя его, на благо его.

Помните лозунг «Грабь награбленное!», так сказать, апофеоз политического цинизма или, говоря языком заключенных — беспредел. Сейчас его взяли на вооружение многие народные, понимаешь, избранники, они вовсе не лучше моих соратников образца Семнадцатого года. Может быть, даже хуже, ибо призывают к явному неравенству. Их нынешние действия вкупе с тайными намерениями ломехузов пророчат Большую Кровь, а может быть, и вселенскую, понимаешь, гибель человечества вообще.

Но пойдем дальше. Наконец, фанатики, или зовите их радикалами, демократами, плюралистами, захватывают власть. Теперь они сами распределяют ценности, а обладание неожиданным и незаработанным, понимаешь, богатством безнравственно, оно разлагает духовно новоявленных нуворишей.

Народ же получив таки равную, регламентированную порцию гороховой похлебки, утрачивает способность самоотверженно трудиться, ибо одинаковая, стандартная, понимаешь, пайка не поощряет тех, кто может сделать больше. Зачем перетруждаться, коль доля твоя не увеличится?

Начинается процесс количественных изменений в обществе и его экономике в сторону знака минус. Постепенно та или иная цивилизация оказывается в застое. И чтобы всколыхнуть его, новые фанатики организуют социальные, понимаешь, потрясения. Свершается революция, которая всегда смута и разорение, более того, любая революция одних догматиков меняет на других. И все повторяется… Порочный, понимаешь, круг!

— И нет выхода из него? — трагическим голосом спросил Дима Лысенков.

— Есть, — серьезно ответил, посуровев лицом, Иосиф Виссарионович. — Помните монаха-францисканца Уильяма Оккама, одного из столпов номинализма?

— Интуитивный материалист, — пробормотал аспирант.

— Пожалуй, — согласился вождь. — Именно его бритва — путь к спасению. Не забыли, как гласит сформулированное им правило?

— Затрудняюсь… в буквальном смысле вряд ли, — смутился Лысенков.

— Тезис Оккама гласит: не следует делать посредством большего то, чего можно посредством меньшего. Есть и иная формулировка. Она о том, что сущностей не следует, понимаешь, умножать сверх необходимости. Другими словами, смыслу, к которому постоянно призывает вас председатель Станислав Гагарин и которому он вполне диалектически, понимаешь, привержен.

И я глубоко убежден: человеческое общество разумных homo просто обязано, понимаешь, развиваться по закону бритвы Оккама. Другого пути попросту не существует.

— Какая там бритва! — махнул расстроенно Николай Юсов. — О здравом смысле, диалектике ли говорить, когда в парламент избирают бывших жандармов, переметнувшихся к бывшим диссидентам, и примитивных курощупов, поставляющих начальству копченых птичек.

Чуть позднее они получают от нового руководства по автомобилю и московской квартире, — провидчески предупредил Сталин. — И станут голосовать за несуразные, мягко говоря, законы дружно и единогласно, как в прежние тоталитарные, понимаешь, или застойные времена. А над идеей использования бритвы Оккама применительно теории существования человеческого общества вы подумайте, молодой человек. Да… Когда Людвиг Баварский приютил гонимого отовсюду Уильяма Оккама, тот сказал королю: «Tu me defendac gladio, ego te defendom calamo». Перевожу с латыни товарищам с высшим, понимаешь, образованием: «Ты защищаешь меня мечом, я защищаю тебя пером».

А теперь нам пора собираться. Оружие осмотрим и проверим по дороге к объекту.

XXXIII. БОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Кабина лифта остановилась на том этаже, где ее ждали четверо, и товарищ Сталин оказался прямо перед дверью, когда она после небольшой паузы с легким шелестом распахнулась.

В дверях стоял высокого роста мужчина средних лет, широкоплечий, рыжеватый и голубоглазый, конечно, не такой гигант, как Дима Лысенков, но довольно крупный товарищ.

На нем был не голубой халат, как у научного персонала Центра, а фиолетовый, что свидетельствовало о принадлежности к высшей администрации этого учреждения.

А перед фиолетовым стоял Отец народов во всей хрестоматийной красе: защитного цвета френч, заправленные в сапоги прямые брюки, без головного убора и с неизменной трубкой в руке.

Трубка дымилась.

Вставших по обе стороны лифта Юсова с Дурандиным фиолетовый не видел. Он направил было укороченный автомат, висевший на шее, на товарища Сталина, но тут же, видимо, сообразил, какова природа возникшего перед ним существа, снял руку с автомата, это был израильский «Узи», и бросился на вождя.

Но тот вдруг исчез. Фиолетовый схватил руками воздух, растерянно захлопал глазами и стал было поворачиваться, чтобы найти испарившегося Сталина.

«Сейчас он увидит нас», — успел подумать Геннадий Иванович и приготовился стрелять. Тут он услышал голос Иосифа Виссарионовича: «Монстр! Не стреляйте!» А Дима уже летел на блондина. С маху ударился о его тело, поверг наземь, в падении заворачивая фиолетовому противнику руку за спину.

Дурандин и Юсов бросились помогать аспиранту, и вскоре связанный пассажир лифта лежал у их ног.

— Это монстр, — послышался голос вождя за их спинами. Они расступились и увидели Сталина, направившего мундштук трубки на силившегося освободиться от тонких сыромятных ремней, которыми скрутил его руки и ноги Лысенков.

Все трое инстинктивно отступили от фиолетового.

— Можете не опасаться, — продолжал Иосиф Виссарионович. — Я нейтрализовал его сверхчеловеческие качества. Но все равно пули против монстра бессильны.

— Так вы его молнией, товарищ Сталин, молнией! — вскричал Николай, обозленный тем, что не может наподдать одному из мучителей несчастного шефа. Если пули монстра не берут, то и юсовскому кулаку делать нечего.

— Не торопитесь, понимаешь… Этот монстр принадлежит административной верхушке Центра, играет роль члена ученого совета, отвечает, кстати говоря, за режим секретности и безопасности. Местный лаврушка, понимаешь… Вот он и поможет нам отыскать литератора.

— Черта лысого! — отозвался с пола ломехузный Берия институтского масштаба. — Да я вас, таких-то, в рот и в нос имел, сявок безрогих! Век свободы не видать! Суки! Бакланы… Да сейчас вас мой караул всех перешлепает!

— Видели, как чешет? — ткнул мундштуком в сторону монстра Сталин. — Сейчас модно работать под блатного, засорять великий русский язык матерщиной. Один ваш бывший член СП Василий Аксенов чего стоит… А с этим надо иначе.

Сталин повернулся к начальнику безопасности, наклонил голову, с любопытством рассматривая его сверху вниз, затем из его глаз вылетели две золотистые стрелки-молнии и ударили в пол с двух сторон от монстра.

Закипел, запузырился цветной кафель, а лежавшее на нем чудовище издало такой пронзительный вопль, что у троих соотечественников морозом дернуло изнутри.

— Не надо! — визжал минуту назад браво матерящийся монстр. — Не надо меня превращать! Слушаю и повинуюсь! Готов служить вам. Хозяин, верой и правдой… Не надо меня превращать!

— Так-то вот, — удовлетворенно промолвил Сталин. — Теперь он знает с кем имеет дело. Эти энергетические существа неуязвимы для вас, смертных, вашего, понимаешь, оружия, но для Зодчих Мира их мощь — пустяки. Поднимите гражданина Красногора и развяжите его.

— А это не опасно? — спросил как всегда осторожный и предусмотрительный Дурандин. — Он ведь с автоматом…

— Был, — самоуверенно сказал Юсов, забрасывая «Узи» на правое плечо.

— Автомат у него против таких, как мы, — мрачно проговорил Дмитрий. — Для белковых…

— Сейчас Аркадий Ионович будет вести себя как шелковый. Не правда ли, гражданин Красногор? — спросил у поставленного на ноги начальника секретной части.

Лысенков распутал ему ноги, а Юсов снял путы с рук.

— Истинный крест! Видит Бог… За вас. Хозяин, в огонь и в воду! Истинный крест…

Монстр пытался осенить себя крестным знамением, но Юсов, все-таки ему страх как хотелось двинуть в челюсть электронному или какому там еще ублюдку, Юсов ударил его по руке.

— Не кощунствуй! — сказал он. — Ишь ты, исусик, христианин новоявленный, богоискатель чертов… Сила нечистая!

Товарищ Сталин улыбнулся.

— Сейчас он, действительно, верующий человек, любит нас, готов служить Хозяину. Я попытался перенастроить, понимаешь, его программу, и, как видите, мне это удалось.

Монстр радостно закивал головой.

— Готов служить! — подтвердил он. — Чего изволите?

— Где укрывают писателя? — спросил вождь.

— В лаборатории Омега три дробь семнадцать, — немедленно сообщил Красногор. — Режим секретности группы А. Серьезный режим, товарищи…

— Ломехузы тебе товарищи, — проворчал Юсов. — Караул там есть?

— Восьмой этаж, — ответил монстр, — охраняется особо. Лифт идет на девятый, проскакивая восьмой, на него можно попасть только по лестнице, с девятого. Там и охрана…

— Поехали, — коротко бросил вождь, направляясь к лифту.

Они сумели войти теперь уже впятером, и Юсов, ни в коей мере не доверявший монстру, хотя и слышал от Сталина о перестройке его программы, подумал, что это хорошо, разделяться на две группы ему не хотелось.

— Значит, девятый? — спросил Сталин у монстра, и тот с готовностью закивал.

Лифт шел быстро и почти бесшумно.

В кабине перегруппировались, поставили у двери Красногора, велев ему быстро выйти, оглядеться на площадке по сторонам, повернуться и подать остальным соответствующий знак.

— Если на этаже кто-то есть, товарищ Сталин, понимаешь, выйдет следом… А вы жмите кнопку последнего этажа, поднимайтесь, подождите там ровно три минуты — и снова на девятый.

— А как же вы один? — растерянно спросил Геннадий Иванович. — Мы готовы с вами…

— Спасибо, товарищ подполковник, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Мне здесь, в этом здании никто и ничего плохого причинить не может. А вот с вами сложнее. Уж очень вы хрупкие, белковые существа. Внимание!

Кабина лифта остановилась и на верхнем табло зажглась Цифра девять. Дверь распахнулась, и монстр Аркадий Ионович проворно выскочил на площадку.

Осмотревшись, он подал знак выходить и растерянно сообщил вождю:

— Никого нет… Странно, что до сих пор не сработал механизм общей тревоги.

— Чем угрожает моим друзьям такой механизм? — спросил его Сталин.

Красногор испытующе, несколько даже презрительно посмотрел на спутников вождя.

— Белковые… Отличная мишень для наших «Ти-Эй», телеавтоматов.

— Это что за сюрпризы, понимаешь? — осведомился Иосиф Виссарионович.

— При сигнале общей тревоги, — принялся объяснять начальник безопасности Центра, — перекрываются этажи, вырубаются лифты. А главное, включаются телекамеры, которые синхронно работают с автоматическим оружием. Камеры обшаривают помещение, и когда в поле их зрения попадает живое существо, раздается автоматная очередь.

Камерам помогают и приборы-датчики, реагирующие на любую биологическую массу. После сигнала общей тревоги вам, белковым, не выжить здесь и трех минут.

— Ну и монстры! — возмутился Дмитрий. — Превратите его в ничто, товарищ Сталин…

— Нет-нет-нет! — заверещал Красногор, отбежав от Лысенкова и прячась за спину низкорослого, если не сказать маленького Сталина. — Не надо меня превращать, не надо!

— Успокойтесь, — сказал вождь. — Ведите нас к лестнице на восьмой, понимаешь, этаж, в лабораторию Омега.

Монстр показал рукою вправо от лифта, они прошли коридором метров пятьдесят. По обе стороны были двери, ведущие в неведомые помещения, и Юсов обратил внимание: на косяке каждой из них устройство для кодового замка, он откроется, если наберешь лишь тебе известную комбинацию цифр.

Коридор вдруг расширился до размеров просторного холла овальной формы. В цетре размещались круглые перильца, меж ними таинственно исчезала вниз винтовая лестница. Вход на верхние ступени перекрывала калитка.

— Там, — повел подбородком с роковой для женщин, любящих блондинов, ямочкой Аркадий, сын Ионы.

Хотя, тьфу на него, какой он сын! У монстров отцов не бывает, и слово Ионович, которое приставляли к именам сотрудников Центра, попросту заменяло порядковый номер модели.

Словом, начальник службы безопасности показал, что именно по винтовой лестнице можно попасть на особо охраняемый восьмой этаж, где в лаборатории Омега томится плененный ломехузами председатель Российского творческого объединения «Отечество».

Дима Лысенков нетерпеливо бросился к перилам, явно намереваясь перемахнуть их.

— Назад! — негромко, но внушительно бросил товарищ Сталин, и аспирант остановился, застыл, будто вкопанный.

— Нехорошо, гражданин Краснргор, — пронзительно глянул вождь на монстра. — Почему вы не предупредили, что в эти безобидные, понимаешь, перила вмонтированы фотоэлементы? Достаточно рукой провести сверху, как тут же включается сигнал общей тревоги… А вон в углах и телекамеры с автоматами, которые тут же расстреляли бы моих товарищей. Нехорошо, гражданин Красногор!

— Не успел… Не сердитесь… Я лояльный, — пролепетал монстр. — Простите меня! Я больше не буду…

Люди заметили, что у него изменился тембр голоса, стал вроде как тоньше, писклявее, плачущий какой-то. Но раздумывать на сей счет было уже некогда, надо было спешить этажом ниже.

— Как вырубить фотоэлементы? — решил проявить инициативу Юсов, обратившись к монстру помимо вождя.

— Это можно, — заулыбался Аркадий. — Но только я и смогу их отключить…

— Сделай одолжение, — продолжал самостоятельничать коммерческий директор. — Только смотри у меня!

Он недвусмысленно повел в сторону монстра стволом отобранного у него же автомата «Узи».

Сталин ухмыльнулся в усы, но вмешиваться не стал.

А Красногор тем временем подошел к одной из панелей, которыми был отделан холл, нажал так, что она отодвинулась, обнаруживая небольшую металлическую дверцу в три ладони в высоту и две в ширину.

Монстр достал ключи, открыл дверцу, затем сунул туда правую руку, и люди услышали легкое гудение. Затем оно стихло, и ничего больше не произошло.

— Готово, — доложил теперь уже ломающимся голосом подростка.

Он привел дверцу и панель в прежнее состояние и в доказательство подошел к перилам и провел над ними рукою.

«Сейчас и начнется», — как бы отстраненно, готовый ко всему подумал Дурандин.

Никаких тревожных звонков не последовало.

— Первым идет вниз товарищ Сталин, — тоном, не терпящим возражений, распорядился вождь.

Красногор, теперь уже восторженно и преданно глядя на Сталина, согласно кивнул.

— Потом Лысенков и Юсов — главная ударная сила. Подполковник прикрывает, понимаешь, тыл. Вопросы?

— Вопросов нет, товарищ Сталин, — ответил за всех Лысенков.

— Тогда — вперед! Но сначала наденьте предохранительные маски, которые я дал вам по дороге сюда.

Он достал из кармана желтый цилиндр и показал его соратникам.

— Здесь особый газ, — пояснил Сталин. — Распространяется мгновенно и тут же делает людей беспомощными. Людей… Монстры есть среди охраны?

— Караулы смешанные, — ответил Аркадий. — Бывают только белковые, иногда только наши. По-разному…

— А сегодня? — спросил Сталин.

— Не помню, — растерянно ответил монстр. — Что-то со мной происходит… Забываю про главное. Что есть главное, дяденьки? А что такое здравый смысл?

Вождь подозрительно посмотрел на Ионыча, и Юсову почудилось в его взгляде некое смущение.

— Ладно, — махнул Иосиф Виссарионович. — Если готовы — пошли!

Товарищ Сталин лихим прыжком перемахнул через перила. Калитку в них, ведущую прямо на ступени, открывать не стал. За ним последовал монстр, затем остальные.

Спускались медленно, осторожно. Винтовая лестница была короткой, с широкими ступенями. Она привела их в круглое помещение, которое опоясывали иллюминаторы. Они казались матовыми, слепыми, производили неприятное впечатление, будто огромные незрячие глаза-бельмы.

Строго по диаметру располагалась в этой круглой комнате пара дверей, одна напротив другой.

Сталин повернулся к монстру и вопросительно посмотрел на него.

— Там, — прошептал он и показал на дверь, которая была подальше от последней ступени винтовой лестницы.

Мягко, будто тигр, скользнул Сталин, ступая в кавказских сапогах по разноцветному пластиковому полу, направляясь к двери.

Подойдя к ней, он прислушался, вынул желтый цилиндр из кармана, пока спускались, он убрал его снова, сильно толкнул дверь, и когда она распахнулась, бросил туда газовую бомбу.

Еще в полете раздался несильный хлопок, и тут же тишину прорезала автоматная очередь. Стреляли изнутри по двери, которая начала закрываться и оказалась пробитой пулями в четырех местах.

Вождь стал спиной к косяку, приложив палец к губам и призывая остальных не двигаться. Довольно длинная очередь смолкла. Раздался одинокий выстрел, затем второй. Стихло…

Сталин подождал немного, потом решительно вошел в караульное помещение.

Охранники, их было четверо, сидели и лежали в самых неожиданных позах. Тот, кто успел выстрелить в дверь, заметив, как летит к ним желтый цилиндр, так и сидел за столом дежурного подле нескольких дисплеев, через которые, видимо, проверял охраняемый ими секретный этаж.

— Слава Богу, монстров здесь не оказалось, — вздохнул Иосиф Виссарионович, — а эти вырублены на два часа с хорошим, понимаешь, гаком. Конечно, любого монстра я могу утихомирить, но лучше без них обойтись. Невзначай ведь могут из вас кого-нибудь подстрелить. А товарищу Сталину этого бы не хотелось, понимаешь.

— Не надо меня превращать, дяденьки! — заканючил вдруг ребячьим голосом Аркадий.

— Не буду тебя превращать, — успокаивающе произнес вдруг Сталин. — Ты хороший и пойдешь с нами.

«Вождь обзавелся племянником», — мысленно хихикнул Николай и почувствовал некое давление под черепной коробкой, которое тут же оформилось как произнесенное Сталиным: «Заткнитесь, Юсов!»

Они миновали караулы, косясь на поверженных часовых. Перед этим собрали их автоматы и повесили на шею безобидного теперь монстра. Прошли коридором без дверей по сторонам, свернули налево и остановились перед высокими, до потолка, стеклянными проемами.

— Вход в Омегу, — сообщил Красногор. — Особое стекло, граната не возьмет, не то что пули… Открываются изнутри дежурным. Отзывается дежурный только на пароль.

— Давай его побыстрее! — нетерпеливо проговорил Юсов.

— Не помню, — пролепетал Аркадий, — забыл… Дяденька, я сейчас вспомню!

— Что это с ним? — застенчиво осведомился Дурандин, глядя на товарища Сталина.

— Гм, — хмыкнул вождь, — кажется я задел рефлекс инфантилизма, и монстр превратился в подростка. А то и в дошкольника. Можно его и перестроить заново, но у нас нет времени. Внимание! Идет белковый… Человек.

Он поднял руку, и все услышали шаги за поворотом.

Сталин схватил Аркадия за рукав, выдвинул вперед, а сам укрылся за его широкой спиной. Остальные продолжали стоять по-прежнему, держа руки на автоматах.

Человек вышел из-за поворота, увидев людей, отпрянул, но узнал Аркадия Красногора, владельца фиолетового халата, успокоился. На нем было точно такое же одеяние.

— В чем дело, Аркадий Ионович? — властным голосом заговорил появившийся человек. — В такое позднее время… Кто эти люди? Новый караул?

— Внеплановый осмотр, проверка безопасности, — неожиданно прежним голосом ответил монстр-безопасник. — Есть основания, Лев Николаевич!

«Черт! — подумал Юсов. — Этого гада зовут как моего парня…»

«Спокойно, Николай, спокойно, — принял его мозг слова товарища Сталина. — Выдержка и бдительность, майор!»

— Бдительность — наше оружие, — ухмыльнулся Лев Николаевич, и тут вождь ступил в сторону.

При виде Сталина нового фиолетового перекосило, он в ужасе поднял вверх руки.

— Вы, — прошептал он помертвевшими губами, — вы… Но вас давно нет и быть не может!

— Опустите руки, — брезгливо бросил Иосиф Виссарионович. — Мы не собираемся брать вас в плен, и я знаю, что оружия, понимаешь, вы при себе не имеете.

Он повернулся к спутникам, заинтригованным этой встречей.

— Этот человек — сын моего лечащего врача, — пояснил он. — Именно его папаша помог мне по заданию ломехузов отправиться на тот свет. И отпрыск хорошо знает о папашиной роли. Потому он так, мягко говоря, и растерялся, увидев меня, здесь.

Успокойтесь, доктор, перед вами другой, понимаешь, товарищ Сталин. Хотя и его спровадили в небытие, правда, за много световых лет от Солнечной системы.

— А я тебя знаю, дяденька! — дурашливо жеманясь, вдруг воскликнул мальчишеским голосом монстр Красногор. — Ты заведуешь Омегой! Вот!

— Помолчи, Аркаша, — строго сказал вождь. — Товарищ Сталин и сам знает, кто стоит перед ним. Действуйте, завлаб, говорите пароль, пусть дежурный впустит нас внутрь, мы заберем вашего, понимаешь, клиента-пациента, и адью, гуд бай, до побаченья и прочий ауфвидерзеен. Усекли, доктор?

— Стараюсь, — овладев собой, ответил сын тираноубийцы.

— От меня вам ничего плохого не будет, — продолжал вождь. — Ибо товарищ Сталин абсолютно искренне, понимаешь, провозгласил: сын за отца не отвечает. Ведите нас к писателю Гагарину, доктор!

— Но пациент находится в трансе! — воскликнул Лев Николаевич. — Его нельзя так резко возвращать в действительность! Даже я не могу вам сказать, в каких он сейчас мирах… Это сложно и опасно! Я не могу взять ответственность…

— Мы и не собираемся его будить, — спокойно ответил Иосиф Виссарионович. — А всю ответственность берет на себя товарищ Сталин. Открывайте проход в Омегу!

На этот раз за бронированным стеклом дежурил рыжебородый монстр, весьма похожий, как определил Юсов, на Виктора Юмина. Сталин превратил его всего лишь одной стрелой-молнией. То ли заряды экономил, то ли решил, что по такому ничтожеству бить дуплетом не по чину.

Уже привыкшие к легким вспышкам, в которые превращались монстры, спутники, увлекаемые оживившимся Аркадием, за ним следовал Иосиф Виссарионович, а ослабевшего вдруг доктора держали под руки Дима и Николай, спутники вождя проникли в просторную комнату. Скорее она являла собой небольшой зал, в центре которого высилось сооружение, напоминающее гигантский сейф, выкрашенный в серебристый цвет. Сооружение было опутано проводами и кабелями разных диаметров, на нем помещалось множество разнообразных, непонятного назначения датчиков и циферблатов со стрелками и без оных.

«Почище чем в кабине истребителя», — подумал Юсов.

Сейф мерно гудел, поблескивал экранами осциллографов, дергались стрелки, не оставляло ощущение: перед ними живое существо или сложнейшая электронно-вычислительная машина, огромный универсальный мозг.

— Он здесь? — спросил Сталин у Льва Николаевича.

Тот стоял между Юсовым и Лысенковым, молча кивнул.

— Откройте! — приказал вождь.

Завлаб повиновался.

Он овладел собой и относительно твердым шагом подошел к овальному люку в торце сейфа. Но едва Лев Николаевич взялся за блестящий никелированный рычаг, голос монстра остановил его:

— Дяденька, вы забыли сигнализацию тревоги отключить…

— Ах, да, — пробормотал доктор. — Растерялся, знаете ли…

— Еще одна такая растерянность, и мертвее вас в этом доме человека не будет, — категорично промолвил Сталин. — Майор Юсов! Держите доктора на мушке и не пожалейте для него патронов.

Когда широкий люк распахнулся, они увидели за ним саркофаг со стеклянным верхом, за которым угадывалась человеческая фигура.

Все бросились к саркофагу. В нем лежал писатель Станислав Гагарин. Лицо его, обрамленное рыжеватой с проседью бородой, было бледным, глаза закрыты.

С минуту они рассматривали бесчувственного председателя «Отечества», за которым пришли, миновав опасные барьеры, и сердца их наполнялись гневом к ломехузам, затеявшим бесчеловечный эксперимент.

— Смотрите! — послышался вдруг голос монстра Аркадия. — Смотрите, дяденьки!

Люди повернулись и увидели, как позабытый ими в суматохе, вызванной обнаружением саркофага, Лев Николаевич подобрался к противоположной стене, украшенной пультом, и лихорадочно ищет рубильник, небольшой такой рубильник, который…

— Убейте его сейчас! — вскричал товарищ Сталин. — Стреляйте! Стреляйте, Дурандин!

Да, именно Геннадий Иванович находился ближе всего к завлабу, и тот был открыт для стрельбы с его стороны.

Мгновенно подполковник прижал к бедру автомат Калашникова и, не целясь, но твердо водя стволом, ударил очередью по туловищу доктора. Тот подпрыгнул, намертво ухватился за проходящую над головой штангу, судорожно вцепился в нее, ноги Льва Николаевича слегка оторвались от пола.

Автомат в руках Дурандина вновь задергался. Подполковник бил короткими очередями в одно и тоже место, едва поводя стволом, чтобы пули шли узким веером, и все до одной попадали в цель.

Стрелять бывший ракетчик умел…

Остановил его лишь опустевший магазин.

Лев Николаевич по-прежнему висел на штанге, так и не отпустив ее коченеющими руками.

И тут они увидели, как принялась отваливаться нижняя часть перерезанного пополам туловища. На стерильный кафель секретной лаборатории потянулись перебитые пулями кишки, теряющие кусочки полупереваренной пищи и задержавшегося кала.

Зрелище было не из приятных.

Дурандин отбросил автомат с пустым рожком-магазином и отвернулся.

— Крепитесь, товарищ, — улыбнулся ему вождь. — Вы же оператор-ракетчик… В ваших руках было оружие куда мощнее, понимаешь, этой тарахтелки. Миллионы жизней держали на прицеле. А тут какой-то теперь надежно мертвый пособник ломехузов… Возьмите себя в руки, подполковник.

— И все-таки человек, — пробормотал Геннадий Иванович.

— Я его понимаю, — сказал Николай Юсов. — Мой первый убитый душман в Афгане долгое время мне снился…

Дурандин судорожно вздохнул и поднял с пола автомат Калашникова.

— Что это? — подал вдруг голос Дима Лысенков.

На изрешеченном пулями пульте заискрило, послышался треск, возникло вдруг синеватое пламя.

— Замыкание, дяденьки, замыкание! — радостно завопил монстр.

— Телекамеры! — крикнул Сталин. — Ищите телекамеры… Сейчас грянет общая тревога!

Они лихорадочно зашарили взглядами по лабораторному залу и обнаружили четыре электронных соглядатая на кардановых подвесах, позволявших камерам двигаться в трех измерениях.

— Бейте по ним! — распорядился вождь.

Затрещали очереди, и тут же завыли ревуны снаружи.

— Тревога! — радостно захихикал Красногор. — Сейчас сюда другие дяденьки прибегут…

Телекамеры были разбиты, и какое-то время у них оставалось.

Сталин подбежал к окну, и в тот же миг со двора донесся глухой взрыв.

— Они взорвали нашу машину, — спокойно сообщил Иосиф Виссарионович. — Придется брать Станислава Гагарина вместе с саркофагом, будить его здесь уже нет времени.

Он сунулся в пасть открытого люка и отсоединил главный кабель, связывающий автономную систему жизнеобеспечения, от громадины Метафора.

— Того, что есть в саркофаге, Станиславу Гагарину хватит на два часа, — пояснил вождь. — За это время мы будем уже далеко.

— Но как мы выберемся? — спросил Дима Лысенков.

Аспирант старался говорить бодрым тоном, но голос его выдавал. Да и кто бы не замандражил, когда вовсю заливаются ревуны и звонки тревоги, и здесь сейчас будет полным полно вооруженных ломехузов?!

— Это моя проблема, — сказал Иосиф Виссарионович. — Придется вам полетать по воздуху… Дурандин, Юсов! Вынимайте саркофаг! Сейчас я лишу его веса, да и вас заодно. Тащите его вон к тому окну! А вы, Дмитрий, держите под обстрелом входную, понимаешь, дверь. Если кто попытается войти — стреляйте без моей команды…

Поначалу саркофаг показался Николаю и Геннадию Ивановичу тяжелым, но затем они почувствовали вдруг, что он ровным счетом ничего не тянет и даже плывет невесомо.

Окно, к которому они подвели саркофаг с председателем, было забрано решеткой.

— Подождите, — остановил их Сталин.

Отступив на три шага, он пристально посмотрел на зарешеченное окно, и изумленные Юсов и Дурандин увидели вдруг, как стекло вместе с металлом решетки сплавилось и бурыми потеками легло на подоконник.

— Вот и наш путь домой, — усмехнулся Сталин. — Запасной, так сказать, вариант, понимаешь…

Позади раздался выстрел. Лысенков, оставшийся в арьергарде, защищал их тыл.

— Давайте сюда, Дмитрий! — крикнул ему Иосиф Виссарионович. — Приготовьтесь потерять вес…

Вчетвером они выдвинули саркофаг на подоконник.

— Держитесь за рукоятки покрепче, — предупредил спутников вождь. — Непривычно будет только поначалу…

Они услышали детский плач и разом повернулись.

Монстр Аркадий заливался слезами, размазывая их здоровенными кулачищами по лицу.

— Дяденька Сталин! — всхлипывал он. — Возьмите меня с собой! Я буду слушаться вас, дяденька, милый! Хороший товарищ Сталин…

Не вынимая трубки изо рта Иосиф Виссарионович резко повернулся к монстру Красногору и уже привычными золотыми стрелками превратил инфантильного лаврушку в ничто.

Николай покачал головой.

— Наверное, Аркадий мог бы нам еще пригодиться, — осторожно заметил он. — Теперь-то этот парень вроде бы за нас…

Сталин вынул трубку изо рта, спрятал ее в карман и презрительно сплюнул туда, где еще угадывалась рослая фигура местечкового берии.

— Не выношу ренегатов. Даже если они электронные, — жестко сказал вождь.

«Бог мой, до чего же он напоминает мне шефа! — подумал Юсов. — А еще говорили, что Сталин любил детей…»

XXXIV. ПРОБУЖДЕНИЕ

Огромный лохматый мамонт, истошно трубя от возмущения и обиды, пробежал последние десятки метров, отделявшие его от кое-как прикрытой ямы-ловушки, и с шумом рухнул в нее под дикий вой загонщиков трех племен, объединившихся для совместной охоты.

«В гробу я видал этот кооператив! — мысленно выругался мамонт, рассадив себе о выступавшей в стене ямы камень левое бедро. — Навязался на мою голову тщеславный вождь племени Рыжих Красов… Надо подкараулить его и растоптать в лепешку! Нет, лучше схватить его хоботом, подбросить в воздух и поймать на бивень! Так и сделаю, когда выберусь из ловушки».

В том, что он таки выберется, мамонт не сомневался. Раздражало, что бедро саднит. Надо повернуться, не просыпаясь, на правый бок, видимо, отлежал — вот и все.

Станислав Гагарин заворочался, намереваясь сменить позу, сон еще не оставил его, и тут пришел запах кофе.

«Что это? — подумал писатель. — Приехала Вера и приготовила себе кофе? Ведь она традиционно пьет его каждое утро… Надо просыпаться и мне тоже. Я так давно не видел ее. Пожалуй, аж с самой мезозойской эры».

Сочинитель хотел было открыть глаза, но сознание его обволокла туманная пелена. Из нее он таки выбрался, поводя настороженно сяжками и лихорадочно осматриваясь всеми видами зрения, которые были присущи его выпуклым фасеточным глазам.

Глаза ничего опасного муравью из рода Formica Rufa не сообщили, но Икс-фермент-Тау ощущал неведомую пока угрозу даже не шестым, а неким одиннадцатым чувством.

Начальник муравьиного патруля стоял в боевой позе у входа в маточное помещение, загораживая его тренированным, ловким, почти неуязвимым телом. Икс-фермент-Тау знал, что за ним находится будущее Рода, за которое он в ответе, как и за все, что происходит в Отечестве.

Неведомые еще муравью враги угрожают тому, что так дорого самоотверженному солдату, но опытный, привыкший к схваткам борец готов сражаться с ними насмерть.

— Ну, кто на новенького!? — подал в пространство сигнал муравей. — Уложу готовенького…

«Дурацкая песня, — внутренне поморщился Станислав Гагарин, не выходя из муравьиного обличья и оставаясь в этой ипостаси самим собой одновременно. — А ведь когда-то нравилась мне… Меняются люди — меняются их привязанности и вкусы».

Он вспомнил разговор с Анатолием, сыном, о вере и сопутствующему ей доверию. Последнее скорее инстинкт, идущий от души, а не от разума. Разум, увы, порождает веру, основанную на непререкаемом авторитете, тем самым, загоняя себя в собственноручно сконструированную ловушку.

«Создавая веру, разум отчуждает самого себя», — подумал писатель, вновь почувствовав запах опасности, и угрожающе развел и свел вместе сильные жвалы, готовый к смертному бою ради спасения Рода.

Членики антенны, вырастающие из крутолобой головы, напряженно завибрировали, муравей увидел, наконец, врага и бросился навстречу, угрожающе подняв тяжелый сук с привязанным к нему камнем.

— Куда ты так стремишься, Гр-Гр? — насмешливо спросил его Юмба-Фуй, вождь племени Синих Носов. — Серого Кару таким оружием не напугаешь. Может быть, снова в кооператив объединимся?

Молодой вождь резко остановился и отбросил сук с камнем в кусты.

«Он прав, лорд Черчилль, — подумал Сталин, отложив письмо британского премьер-министра с надписью «Строго конфиденциально». — Надо решительно подумать над тем, как ни дать объединиться немцам, ни в ближайшем, ни в более отдаленном будущем».

Станислав Гагарин вновь ощутил запах кофе и услышал голос Иосифа Виссарионовича:

— Встряхнитесь, молодой человек. Небольшое усилие, и тогда возвратитесь, понимаешь, в наш мир.

«В его мир? — испугался писатель. — Но вождь находится на Том Свете… Не означает ли это…»

— Не означает, — услышал он. — Неправильно выразился, понимаешь… Конечно же, в ваш мир! Я его уже стал своим воспринимать.

Все еще боясь оказаться в новой иллюзии, Станислав Гагарин открыл глаза и увидел, что лежит на широкой тахте в гостиной комнате, собственной малогабаритной, тридцать девять квадратных метров, хотя и трехкомнатной квартиры.

Товарища Сталина не было видно, но писатель ощутил: вождь находится на кухне.

— Отменный завтрак вам приготовил, — послышался его голос. — Вставайте, князь, вас ждут великие дела. Далеко не каждому выпадает честь спасти Отечество!

Писателю на мгновение показалось, что если оторвет голову от подушки, то комната, в которой он проснулся, сейчас же накренится, будто его каюта на траулере «Кальмар», на котором Станислав Гагарин попал однажды в жестокий шторм в Норвежском море.

Он прикрыл глаза, почувствовал: никакого головокружения не ощутил, мгновенно внутренне мобилизовался. Собрался и рывком сел на тахте, свесив ноги, а затем и ступив ими на старенький ковер болгарского производства, который купил еще в семьдесят шестом году, когда ездил от журнала «Техника молодежи» на строительство железной дороги Сургут-Уренгой.

Чувствовалось: ему стало легко, на душе было безоблачно и покойно. На краешке сознания маячили размытые образы тираннозавра, муравья-солдата, предприимчивого вождя Рыжих Красов и партайгеноссе Сталина, сумевшего поладить с товарищем Гитлером. И воспринимал их Станислав Гагарин не как пережитое им самим, а скорее принятое в сознание со страниц прочитанного романа или считанное с машинки содержание собственной рукописи.

— Вот вы и поднялись, — послышался голос Сталина справа.

Писатель повернулся и увидел вождя в обычном его наряде, только поверх френча с накладными карманами Иосиф Виссарионович повязал фартук Веры Васильевны.

— С возвращением в родные пенаты, — сказал Иосиф Виссарионович. — Считаете мой внешний, понимаешь, вид чересчур домашним?

Сочинитель пожал небольшую кисть протянутой ему Сталиным правой руки и со смущением, к которому примешивалось легкое раздражение, хмыкнул.

— Не могу привыкнуть к тому, что вы читаете мысли, товарищ Сталин, — объяснительно сказал он. — Возникает непривычный уровень общения.

— Странно, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Мне казалось, что вам по душе объясняться без слов. Сами же подчеркиваете: вы из тех, кто понимает другого с полуслова, или даже без оных.

— Верно, — согласился Станислав Гагарин. — Но вы, товарищ Сталин, куда больший дока по этой части и догадались, что у меня разыгрался зверский аппетит.

— Потому-то я возился, понимаешь, все утро на кухне…

— А я думал…

— Вера Васильевна приехала? — сощурился, улыбаясь, вождь. — Пока нет. Она только приближается к Москве, и через полчаса станет на перрон Казанского вокзала. Ее встречает Юсов, привезет, понимаешь, на такси.

«А как же вы?» — хотел спросить писатель вождя, но вовремя прикусил язык, потом мысленно чертыхнулся: поскольку вопрос в голосе сформулирован, Сталину он, естественно, уже задан.

— Не надо дергаться, понимаешь, — назидательно поднял палец Иосиф Виссарионович. — Говорите и думайте свободно, не беспокоясь о том, прочитал я ваши мысли или нет. Тем более, мне давно известно: между тем, что вы думаете, и тем, что произносите вслух, большой разницы не бывает.

Садитесь за стол, молодой человек. Я приготовил для вас овсяную кашу по рецепту Веры Васильевны. Серьезную пищу принимать воздержитесь, ибо ломехузы три дня вас почти не кормили. Вы помните, кем были в минувших ипостасях?

— Смутно, — ответил Станислав Гагарин. — Но то, что я был вами, несомненно…

Товарищ Сталин мелко-мелко закашлялся. Вождь смеялся.

— Это вовсе не трудно — быть товарищем Сталиным, — сказал он, усаживаясь за кухонный стол напротив хозяина. — Каждый из нас, понимаешь, немножко товарищ Сталин. Вы ешьте, ешьте! Удалась овсяная каша? В Ином Мире я готовлю ее мистеру Черчиллю. Он же обучает меня искусству каменщика. Тут лорд Уинстон крупный, понимаешь, мастер.

— Точь-в-точь как варит моя жена, — улыбнулся писатель. — До сих пор это никому, кроме нее, не удавалось.

Сталин вздохнул.

— Что овсяная каша… Если бы мне или кому другому удавалось бы так удачно варить иную кашу. Тот процесс, за который я во время óно с юношеской, понимаешь, беззаветностью взялся, оказался далеко не простым, не однозначным и не всегда праведным, хотя он и казался нам таковым в молодые годы. Вот и кофе остыл… Давайте я подогрею.

«Он заботлив, как мой Верунчик», — подумал Станислав Гагарин и теперь уже без смущения увидел, что у Иосифа Виссарионовича благодарно блеснули желто-коричневые, тигриные глаза.

— Пока вы спали, я статью вашу вспомнил, — снова заговорил вождь, подлив писателю кофе в чашку. — Ту, что в «Дневнике Отечества» Второго тома «Ратных приключений». Вы о некоем сальеризме обмолвились, сопоставляя сие явление с моей личностью. В каком смысле, понимаешь, вы хотели высказаться подобным образом?

Станислав Гагарин отпил глоток кофе и отодвинул чашку.

— Как вам сказать… Теперь, после личного знакомства с вами я бы этого не написал, Иосиф Виссарионович. Конечно, вы не тот Сталин, который похоронен у Кремлевской стены, но все же, все же… А про сальеризм я написал… Ну в том смысле, что вы завидовали гению Ленина и, будучи неспособным создать нечто, свое, старались похерить все, что исходило от Старика.

«Не слишком ли я с ним резок?» — подумал писатель.

— Нет, в самый раз, — вслух заверил его вождь. — Обычный ход размышлений, утвердившийся, понимаешь, в сознании ваших людей после Двадцатого съезда партии. Это все Микита наколбасил, тот еще догматик, ему бы гопак в сельском клубе плясать, а не политикой заниматься. Впрочем, человек он добрый. Мы с ним на Том Свете играем в шахматы. Оказывается, Хрущев — гениальный, понимаешь, шахматист, его никто еще не обыграл, ни Алехин, ни Капабланка, ни ваш покорный слуга.

— Вы играете в шахматы? — удивился Станислав Гагарин.

— Делю третье место с Рама Чана Дринком, — гордо выпрямился Иосиф Виссарионович. — Не слыхали? Древнеиндийский изобретатель шахмат. Но мы оба — щенки по сравнению с Микитой. Его никто еще, понимаешь, не обыграл. Так что же с сальеризмом?

— По-моему, бред это собачий…

— Нет, вовсе не бред, — возразил Сталин. — Тут есть нечто… Хотя, поверьте, Ленину я, товарищ Сталин, никогда не завидовал. Чувство раздражения, понимаешь, он у меня вызывал, это точно. Уже после его смерти, конечно. Вернее, раздражали надутые фанфароны из его окружения. Они так неудержимо кичились близостью к нему, нещадно эксплуатировали память об Ильиче… Словом, вы меня понимаете.

— Понимаю, — просто сказал Станислав Гагарин.

Ну и хорошо. Тогда я вам другое скажу. Обвинение в сальеризме немыслимо еще и потому, что я… Ладно, открою вам собственную, самую, пожалуй, сокровенную тайну.

— Подождите! — остановил его писатель. — Мне пришло в голову сейчас, что сам пойму это по дороге в Россарио из Санта-Фе, когда мы окажемся через месяц вместе с Верой в Аргентине. Не так ли?

— Совершенно верно, — согласился Сталин. — У вас с собой будет рукопись романа Слепухина «Пантократор», где автор довольно четко сформулировал, понимаешь, идею, которой я хочу с вами поделиться сейчас.

— Но ведь это некое нарушение законов детерминизма, причинности, одним словом, — растерянно проговорил писатель. — Вы хотите рассказать мне нечто сейчас, в апреле 1990 года, поведать то, до чего я сам додумался в мае? Не вяжется…

— А что у нас с вами вяжется в этом необыкновенном, понимаешь, романе? — усмехнулся вождь. — Тогда, в Аргентине, вы покинули Санта-Фе и двинулись на юго-восток, в Россарио, а утреннее солнце было не перед вами, а за кормой автобуса…

— Но это еще будет! — воскликнул писатель.

— Что мы знаем о том, что будет, и о том, что было, — элегически промолвил Отец народов. — Примите еще один вариант Загадки Сталина, и пусть иные доказывают, что это вовсе не так. Когда я разочаровался в марксизме и до конца осознал пагубность этого учения для человечества, в моем сознании, тогда я был еще товарищем Сталиным при исполнении, а не тем, понимаешь, кем являюсь сейчас, родилась Большая Идея. Можете назвать ее гениальной, ибо по значимости для мира она и была такой.

Писатель с интересом смотрел на вождя.

— Одну идею вы уже реализовали, — сказал он. — И получили титул Великого… И я полагал, что вам дали его за победу марксизма в отдельно взятой стране.

Сталин скорбно покачал головой.

— Эта победа лишь часть моего плана, — со вздохом проговорил он. — Идея была в том, чтобы довести до абсурда, навсегда заклеймить бредовые, понимаешь, догматические учения полоумного сыночка адвоката-выкреста. А как мне это было сделать? Вступить в схоластический спор с затруханными педерастами в академических мантиях? Для товарища Сталина это неприемлемо, понимаешь… Тогда я и задумал провести глобальный эксперимент на гигантском полигоне, занимающим шестую, понимаешь, часть суши.

— Побольше, — криво усмехнувшись, заметил Гагарин. — Китай, Корея, Вьетнам, страны народной демократии…

— Это было уже потом, — отмахнулся вождь. — Идея социал-абсурдизма, назовем это так, сложилась в моем, понимаешь, сознании, в конце двадцатых годов. Окончательно все понял, когда собрался в Сибирь выбивать хлеб из тамошних мужиков…

— Подождите! — остановил Сталина писатель.

Он сорвался с места, прошел в торцевую комнату, где в книжном шкафу, купленном еще в Екатеринбурге, стояли самые дорогие для него книги: «История» Карамзина 1818 года издания, двухтомник Андрея Дикого, «Горбачевизм» Александра Зиновьева, серьезная, изданная в юаровском Иоганнесбурге монография Дугласа Рида и «Социализм как явление мировой истории» Игоря Шафаревича.

Книгу, которую переплел ему в прошлом году Милюшин, это было единственным, что раскавыченный фидор делал профессионально, писатель и принес сейчас на кухню.

— Серьезное сочинение, — уважительно произнес Иосиф Виссарионович, — хотя и в нем член-корреспондент даже не намекнул на возможность подлинной, понимаешь, отвратности товарища Сталина по отношению к самой сути марксистской идеи.

— Вряд ли кто смог бы додуматься до этого, — с сомнением выпятил бородатый подбородок Станислав Гагарин. — Вообразить себе, что товарищ Сталин нарочито действовал во имя дискредитации ленинского учения… Хотя… в этом есть нечто.

— Вот-вот! — оживился Сталин, ткнув в сторону сочинителя мундштуком трубки. — Теперь и вы находите… Но разве самому не приходила прежде подобная мысль?

— Ежели честно, то скорее подбиралась, — признался Станислав Гагарин. — Но робко, на краешке сознания… А затем я инстинктивно пугался ее и тотчас же гнал обратно, не давая оформиться более или менее зримо. И когда прочитал роман Слепухина «Пантократор»…

— Сочинение лежит у вас на письменном столе, — уточнил Иосиф Виссарионович.

— Лежит, — согласился председатель «Отечества». — Не знаю, что с ним делать…

— Напечатайте, — посоветовал вождь. — В сборнике «Ратные приключения».

— Какие уж там ратные, у Слепухина, — усмехнулся Гагарин.

— А как же? Сражение товарища Сталина с самим собой и марксизмом… Мне кажется, что эта вещь так и просится в раздел «Иду на вы». Автор имеет право обнародовать собственную нестандартную, понимаешь, точку зрения. Аналогов ей вы ведь не знаете?

— Как будто нет…

— Вот видите!

— Сталин взял в руки книгу Шафаревича и сразу открыл ее на 365-й странице.

— Вот послушайте: «Смерть человечества является не только мысленным результатом социализма — она составляет цель социализма». Каково!

— Отдельно взятая фраза эта, конечно, шокирует, — согласился писатель. — Но до нее были триста шестьдесят страниц, на которых Шафаревич рассмотрел воззрения видных теоретиков хилиастического и государственного социализма, от Платона до Бухарина.

Едва Станислав Гагарин закончил фразу, как вдруг почувствовал: стремительно принялись раздвигаться стены его кухни, решительно двинулся вверх потолок. Писателя качнуло, и чтобы не упасть с табуретки, он ухватился за край стола. Ощутив, что пол остается неподвижным, успокоился и глянул на товарища Сталина.

Но его не было. В окно же кухни, ставшее теперь размером со стеклянную стену аэропорта в Куала-Лумпуре, заглядывала хищная, величиной со средний автобус морда тираннозавра.

— Это вы, товарищ Сталин? — прокричал, не удивившись, хозяин квартиры.

— Узнали? — спросил тираннозавр. — Извините за неожиданность метаморфозы. Захотелось, понимаешь, показать вам еще одного себя.

— Таким я уже был, — проговорил писатель. — Тут наши ипостаси совпадают. Но мне довелось ощутить себя и муравьем.

Ящер вздохнул, и Станислав Гагарин вдруг почувствовал жалость к зверюге.

— Муравьем не могу… Едем дес зайнем, — грустно произнес тираннозавр. — Каждому свое… Закройте глаза!

Станислав Гагарин повиновался.

Через минуту сочинитель почувствовал: прежняя кухня восстановилась, и увидел, что вождь как ни в чем не бывало поднимается с табуретки, чтоб подогреть порядком остывший чайник.

Некоторое время они молчали.

— Вам нравится обладать хоть какой-то властью над людьми? — неожиданно спросил Сталин.

Писатель удивленно глянул на него. Вопрос не вытекал как будто бы из предыдущего разговора.

— Прежде не задумывался об этом, — неторопливо сложил он фразу. — Хотя… Если кинуть мою жизнь на разборку… Коль скоро выбрал камерную профессию, требующую уединенности, келейного образа жизни, то, видимо, это произошло не случайно.

— Писатель ведь тоже властитель, — возразил вождь. — Над человеческими душами, понимаешь!

Станислав Гагарин с сомнением хмыкнул.

— То власть иная… Вы спрашивали о другой. О ней я тоже думал, когда решался стоит или не стоит брать власть в «Отечестве». Вы знаете, несколько дней пытал собственную душу: получу ли удовольствие от того, что буду командовать людьми. Конечно, опыт у меня подобной ипостаси был, но давнишний, дописательский, морской. Это вовсе другое. На корабле отношения между людьми определяет устав.

— И к какому выводу пришли?

— Понял, что любая власть для меня отвратна, она мне в тягость, никогда и никакой радости не принесет, я буду тяготиться властью. И когда осознал это, решил, что имею моральное право взять власть в собственные руки. Только так! Тот, кто жаждет власти, стремится к ней, упивается властью — опасный человек. Ибо само стремление к власти — безнравственно.

— Вам повезло, — вздохнул Сталин. — Годы писательства, когда у вас не было ни начальников, понимаешь, ни подчиненных, крепко умудрили бывшего моряка. Да, умный человек всегда рано или поздно разочаруется в обладании властью. К сожалению, прозреваешь на сей счет слишком поздно.

Вождь снова вздохнул.

— Но теперь вот вам, молодой человек, обладание властью не страшно… Вы рассматриваете власть как обузу, тяжкий крест, который добровольно взвалили на себя и достойно несете в это нелегкое, понимаешь, время, когда ломехузы готовят операцию «Вторжение». И вы отдаете себе отчет в том, что крест этот опасная ноша.

— Взялся за гуж…

— Вот-вот, — ответил Сталин. — Когда-то я поставил перед собой задачу добиться абсолютной, ничем не ограниченной власти. И эта задача товарищем Сталиным была решена, понимаешь, целиком и полностью. В этом не сомневаются и враги товарища Сталина. Такой власти не было ни у кого, за всю историю человечества. И что? Можете ли вы назвать товарища Сталина счастливым? Никогда вождь им не был…

«А я сам? — подумал писатель. — Знакомо ли мне ощущение счастья? Ведь сейчас меня не радует ничего. Разве что новые страницы вот этого необычного, похожего на капустный кочан романа, который пишу, где придется: на Власихе, в Голицынском доме творчества, в вагоне электрички… Буду скоро писать его в Аргентине и Уругвае, куда подамся с Верой через месяц. Потом на Крымском полуострове, туда я вроде бы не собирался, но побываю там, это точно.

Я превратился в наркомана.

Лишь порция листков, исписанных моим корявым почерком, придает мне новый импульс жизнедеятельности. Да еще меня будут радовать, видимо, книги, выпущенные «Отечеством». Конечно, они появятся, обязательно появятся с пометкой на титуле: «Изготовлено Российским творческим объединением «Отечество».

Да вот еще кино… Неплохо бы и его затеять».

Наступила пауза. Вождь молчал, думал о чем-то своем, писатель так и не научился читать мысли товарища Сталина, если тот не вступал с ним в телепатический контакт по собственному желанию.

«Постой, постой! — сказал себе Станислав Гагарин. — А Вера? Разве ты не ощущаешь себя счастливым от того, что она вот-вот появится здесь, вызванная товарищем Сталиным из Екатеринбурга, нынешнего пока Свердловска? Черт побери, когда ее земляки остервенятся и сменят название города… Я вот не могу даже на бумаге изображать имя цареубийцы, палача казаков, но до чего же конформистский народ живет на Урале! Наследие демидовщины? Опять перебросился мыслью… Ведь думал о самом светлом, что есть в моей жизни. Да, именно существование Веры делало и делает меня счастливым. Воистину так!»

— Вы правы, молодой человек. У меня, увы, не было такой женщины, — в третий раз вздохнул Иосиф Виссарионович. — Можете передать ей от меня привет.

В холле раздался вдруг мелодичный звонок.

— Какой привет! — вскричал писатель. — Это же она, собственной персоной… Сейчас я с вами ее познакомлю.

Он бросился в прихожую встречать жену.

После нежного поцелуя мужа Вера Васильевна высвободилась из его объятия и повела носом.

— Опять с кем-то курил? — спросила она, улыбаясь.

Подоспевший Николай Юсов внес в прихожую чемодан тещи. Он показал сигарету в кулаке и мотнул головой, докурю, мол, на лестничной площадке…

— Да-да! — воскликнул Станислав Гагарин. — Идем скорее на кухню. Там ждет тебя необычный сюрприз.

Он едва позволил жене раздеться и увлек в небольшой, заставленный книгами холл, откуда вела дверь на кухню.

Заинтригованная Вера Васильевна последовала за мужем.

Пахло трубочным табаком «Золотое руно» и хорошим бразильским кофе.

— Паек писательский выкупил? — деловито спросила Вера Васильевна, оглядывая стол, на котором дымились две чашки кофе. — Подгадал подготовить к моему появлению? Спасибо, дорогой. Это и есть сюрприз?

Станислав Гагарин растерянно улыбнулся и смущенно развел руками.

Товарища Сталина в кухне не было.

XXXV. ДЕЛА В «ОТЕЧЕСТВЕ»

Каждый раз, когда приходилось идти с Власихи к Одинцову пешком, его не оставляло ощущение, будто переместился в некое фантастическое время.

В давнишние годы доводилось Станиславу Гагарину читать, как в некоем грядущем шастают герои-потомки по разным там джунглям и диким буреломам, населенным свирепыми хищниками, пользуясь гравитационными дорожками, проложенными сквозь дебри. Под ногами надежное силовое покрытие, идешь себе, понимаешь, не спеша, в полной надежде на безопасность, а вокруг знатная, не тронутая безнравственной деятельностью человека природа.

Это чувство всегда приходило, едва наш сочинитель вступал на бетонированную широкую дорожку в четыре километра длиной, идти по ней — сплошное удовольствие. И ведая от аборигенов, что проложили ее по указанию маршала Толубко, которого он хорошо знал лично, Станислав Гагарин каждый раз мысленно благодарил Владимира Федоровича, от него писатель ничего не знал, кроме добра, с грустью желал ему царства небесного, хотя никогда не был христианином, предпочитая исконно славянскую веру в Перуна, Ярилу и Даждь-бога.

Утро было теплым и спокойным.

Станислав Гагарин миновал калитку-проходную, традиционно для себя пожелав доброго здоровья солдатику-часовому. Он всегда приветствовал их, ребят из батальона охраны военного городка, в котором жил без малого вот уже десять лет, считая, что лучшего бытия для творческого человека и придумать трудно. Конечно, неплохо бы иметь литфондовскую дачу в Переделкине и жить там среди писательских бонз, но сие было Станиславу Гагарину заказано. Не тот чин в иерархии Союза писателей. Хотя о проживанье в собственном домике он мечтал с первых дней его супружеской жизни с Верой Васильевной, коя началась давным-давно, в тьмутараканском Анадыре, где и родился их первенец Анатолий.

Часть бетонной дорожки проходила краем выгнутого горбинкой поля, оно чередовало на себе различные культуры ежегодно и сейчас зеленело травяной порослью, ожидающей второго укоса. Справа шел лес, потом он возникал и по левую руку, чтобы вскоре раздвинуться большой поляной, украшенной глубоким прудом, с темной, всегда казавшейся Станиславу Гагарину таинственной, водой.

Именно здесь он и встретил Тамерлана Ходова, моздокского земляка. Тот шел навстречу, из Одинцова на Власиху, как и многие другие из тех, кто работал в городке и предпочитал часовую прогулку среди милых русскому сердцу пейзажей тесноте рейсового автобуса.

Они встретились, пожали друг другу руки, и председатель «Отечества» спросил, чем будет заниматься Тамерлан завтра — в свободное от основной работы время Ходов помогал творческому объединению в его трудно предсказуемых заботах.

Как раз непосредственно перед встречей писатель размышлял о соратниках, о тех его поручениях, которые они с большим или меньшим успехом выполняли. Вот уже четыре месяца, как в третий раз созданная им организация получила юридический статус, счет в банке, сумели они выпустить и распространить новый сборник «Ратные приключения».

Были готовы и матрицы четвертой книги, но типография Профиздата забастовала, требовала прислать обещанных ей строителей на отделку нового полиграфкомбината. Обещавшие помочь «Отечеству» военные разводили беспомощно руками: их строительные войска оказались в существенном недоборе. Антиармейская кампания, развязанная ломехузам и, ловко инсценируемая ими, давала горькие плоды.

Николай Юсов искал альтернативу — стройкооперативы. Но те, едва узнав, что генеральный подрядчик схарчил основные деньги, а на отделку осталась непрестижная мелочевка, воротили нос, оставляя Профиздат, а вместе с ним и «Отечество», каламбурно выражаясь, с носом.

Нужно было искать иных полиграфистов, но все будто осатанели, требуя едва ли не половину стоимости тиража за услуги.

Типографистов развратили обильно размножившиеся кооперативы. Они успели хапнуть энное количество бумаги, давали налево и направо взятки, выпускали «Приключения космической проститутки» и «Сексуальные анекдоты». При малых расходах имели баснословные барыши, щедро делились ими с полиграфистами, которым, увы, было до лампочки что выпускать, лишь бы в их карманах осело.

Повсюду шло отмывание грязных денег, наворованных прежде и в золотые для мафии годы перестройки. Паханы теневой экономики вкладывали деньги в независимое кино, в издательскую деятельность, не говоря уже о явном грабеже Отечества через совместные предприятия. Через них гнали за рубеж скупленный на корню лес, а деревянные во всех смыслах рубли перевертывали в свободно обращающиеся грины, то бишь, доллары.

Нескончаемым потоком возникали перманентные нехватки то соли, то мыла, то спичек, а в августе, пока вновь избранные вроде как народом отцы города катались по заграницам, ахнул в столице хлебный дефицит. Его снял министр обороны Язов, бросив на прорыв военных пекарей, но факт этот газетами расписан не был, как постоянно помалкивали они и о том, что основную часть небывалого урожая убирала армия.

Словом, бордель надвигался вселенский, центральная власть занималась уговорами, на местах ее никто не слушал. В тех советах, где победили так называемые демократы, продолжали митинговать, по-прежнему искали виновников, будто забыли, что теперь они сами власть, и необходимо на самих себя поворотиться.

Главный Россиянин в состоянии популистской эйфории реактивно рванул встречь солнца, купаясь в лучах неисчерпанного им пока кредита доверия, а умные люди сокрушенно качали головами, искренне удивляясь ослепленности соотечественников, коим застило глаза, недоумевая, как уральцы, сибиряки, сахалинцы и честные камчадалы не разглядят, что король-то голый…

А на Украине погибал хлеб, зерно загоралось и заражалось картофельным грибком на заваленных токах, и не было бензина чтобы вывезти его с поля: российское правительство демократов перекрыло поток горючего братьям-малороссам. Для спасения урожая Великороссии не сделали эти люди тоже ничего…

Конечно, масштаб иной, но все это отражалось и на делах творческого объединения. Читатель требовал новые книги, ему ведь не объяснить, что за деньги никто не дает ни бумаги, ни картона, ни бумвинила, ни фольги. Над прежними экономическими отношениями возобладал бартерный закон: ты мне одно — тебе другое. Как у папуасов: я тебе раковину — ты мне банан.

И Станислав Гагарин договаривался с военными о праве «Отечества» брать у них технику, передаваемую по конверсии народному хозяйству, без посредничества Госснаба, породившего множество темных кооперативов, отдавать ее бумкомбинатам в обмен на их продукцию.

Он искал стройматериалы, товары нардного потребления, одежду и обувь, чтобы сменять их на полиграфическое сырье, на типографские услуги.

Рождались самые фантастические комбинации, напоминавшие формулы органических соединений, поражавших неожиданностью сочетаний, которые должны были привести к конечному результату — выпуску книги, которую так ждали соотечественники.

Вот и сейчас, повстречав Тамерлана, писатель хотел спросить его по поводу пленки, в нее обертывали посылки с книгами, рассылаемые во все концы России, но сделать этого не успел.

Над тихой гладью пруда, несколько подсвеченном у западного берега приподнявшимся солнцем, вдруг возникло клубящееся облачко. Было оно серебристого цвета, непрозрачное, но чувствовалось, будто вращается в нем нечто.

— Ты видишь, Семеныч? — дрогнувшим голосом спросил Тамерлан.

Станислав Гагарин молча кивнул. Затем он посмотрел на дорогу в сторону Одинцова и никого на ней не увидел. Не шел никто и со стороны Власихи. Такое показалось сочинителю странным, ибо в это время суток на дорожке обязательно кто-нибудь да находился.

Сейчас они были с Тамерланом только вдвоем.

Облачко, тем временем, медленно двинулось с середины пруда к серой ленте бетона, на которой находились земляки-моздокчане. Страха у них не было, хотя некую неуютность испытывали оба, но проистекала она скорее от неожиданного одиночества, оно предвещало событие необычного свойства.

Станислав Гагарин, еще недавно обдумывающий житье-бытье «Отечества», непроизвольно помыслил, каким боком то, что они сейчас увидят, придется делам объединения, которые несколько застопорились, хотя он и смотался недавно в Питер, договорился с Яскевичем, директором «Технической книги», о заказе на шеститомный «Русский детектив», этот типографщик взялся тиражировать издание за двадцать процентов номинала.

В последнее время писатель все чаще и чаще с грустью убеждался, что Николай Юсов, получивший полную самостоятельность, употребляет ее на коммерческие операции, отдаленные — и весьма! — от добывания полиграфических материалов. Теперь Станислава Гагарина не раздражало сие так, как прежде, ибо он понял, что толку от бесконечных уговоров сосредоточиться на одной цели не будет. Коммерсанты-помощники, которых подобрал Николай, были явно не теми людьми, не фурычили они на уровне, который требовался «Отечеству».

И теперь, когда таинственное облако направлялось к дорожке, на которой они с Тамерланом стояли, Станислав Гагарин загадал: если сейчас он увидит то, что предположил сразу, пути их с Юсовым разойдутся навсегда.

Между тем, облачко опустилось на бетонную ленту, вращение внутри прекратилось, сквозь неестественную белесость стало проступать нечто похожее на телефонную будку, только не прямоугольной формы, а цилиндрической. И размеры странного сооружения были побольше. Станиславу Гагарину сия конструкция напоминала нечто, он посилился вспомнить, не вспоминалось, и сочинитель сделал шаг вперед, потом еще, обошел явно обалдевшего Тамерлана, который, тем не менее, держался как подобает джигиту, двинулся к сооружению, успев отметить его непрозрачную стеклянность, окольцованную крепкими обручами металлического свойства.

Он прошел треть пути до «летающего стакана», когда в нем оплыл овальной формы вход-выход, и в нем показался товарищ Сталин.

Хотя сочинитель и ожидал увидеть нечто в этом роде, теплое чувство возникло в нем, и Станислав Гагарин едва ли не физически ощутил, как лицо расплывается в приветливой, если не сказать радостной, улыбке.

Все эти недели и месяцы: май, июнь, июль и август, в долгом полете в Южную Америку, в Байресе и Санта-Фе, Монте-видео и Ла-Плате Станислав Гагарин не переставал думать о товарище Сталине и встречах с ним, о коротком, но так много значащем в его жизни знакомстве с вождем. Собственно говоря, и встреч-то было лишь две. Утром, 7 апреля, едва вождь прибыл со Звезды Барнарда, тогда не прошло и суток как их разлучили. И после пробуждения писателя в собственной квартире, после фантастических явей, пережитых им по злой воле ломехузов, пытавшихся заместить его личность с помощью Метафора.

Порою он перебирал записи на листках, которые набрасывал в дороге, в них Станислав Гагарин обозначал детали, их сочинитель надеялся вставить в будущий роман, который обязательно напишет, не имеет права не написать.

На листке с датой 19 мая 1990 года, с указанием времени — восемнадцать часов сорок четыре минуты — и места — Hotel «Republica» в городе Росарио — значилось:

«Сталин не одобрял, когда Берия искал компромат чересчур беззастенчиво.

— Опасный ты человек, Лаврентий, — говорил ему вождь. — Не хотел бы, чтоб именно ты занимался, понимаешь, моей биографией».

А ниже, уже 20 мая, было записано: «Трагедия Сталина — править необходимо было через посредников, а нравственные качества последних были далеки, увы, от совершенства. Неразрешимая проблема зависимости лидера от тех, кто стоит между ним и теми, кем он управляет. Управляет ли? Тема посредничества в политике».

И днем позже, у родительского дома неистового аргентинца Че Гевары в Росарио: «Встречается ли этот борец за справедливость с Отцом народов в Том Мире? Спросить бы Сталина, что думает он о кубинской революции… Судьба Че Гевары».

Он часто думал о версии Слепухина, выдвинутой в «Пантократоре», и даже взял рукопись с собою на край света, чтоб перечитать ее снова. Поднимаясь вверх по великой реке Паране и зная, что где-то к северу лежит Парагвай с его социалистическим государством иезуитов, созданным Диего де Торресом в Семнадцатом веке, с горькой усмешкой соглашался: размах эксперимента, задуманного вождем, был воистину планетарным. Ну кто, например, помнит о колхозах-редукциях иезуитского толка в Парагвае? Разве что узкие специалисты… А вот про опыт страны победившего социализма человечество не забудет.

Был записан здесь же и злой каламбур: жители города Параны — параноики. Далее следовала фраза — «Никогда не верил в вашу якобы психическую ненормальность, товарищ Сталин». Потом утверждение — «Сталин не был жестоким. Страница 85-я». Это в рукописи Слепухина, ее читал он, видимо, в этот момент.

Теперь, идя навстречу вождю, Станислав Гагарин немного удивлялся тому, неожиданно — хотя он и догадывался что так будет, верил в грядущее возвращение вождя — радостному чувству, охватившему писателя при виде Иосифа Виссарионовича.

Сейчас он открыто улыбался Великому Пришельцу, задним зрением ощущая, что Тамерлан нерешительно потоптался и двинулся за председателем.

В эти мгновения ему вдруг вспомнился фрагмент из разговора на кухне, незадолго до того, как Вера позвонила в дверь.

— Вы, конечно, считаете меня жестоким человеком, — не то спрашивая, не то утверждая сказал тогда Сталин. При этом он сощурился, прикрыв смуглыми веками желто-коричневые, умеющие метать стрелы-молнии, глаза.

— Прежде — да. Разумеется, считал именно таковым, — тщательно подбирая слова, вопрос не из легких, заговорил писатель. — А потом как-то задумался, сравнивая вас с предшественниками, Иваном Грозным, например, или Романовым Петром. Ведь те удовольствие получали, причиняя физическую боль несчастным, сами любили руки приложить, лично головы резали тем, кого считали противниками, собственноручно. За вами этого не водилось, это уж точно. Ломехузы бы такой факт расписали за милую душу, а их нет, порочащих товарища Сталина фактиков.

— Нету, — согласился Иосиф Виссарионович.

— Жестокостью можно назвать ваше безразличие к судьбам тех людей, которых так или иначе задевали задуманные и претворяемые в жизнь социальные эксперименты. Это да, тут не прибавить, не убавить. Тогда необходимо уточнить выражение. Не жестокий человек, а жестокий правитель.

— Добрые правители бывают только в сказках, — расслабленно вздохнул, но тут же посуровел товарищ Сталин. — Лес, понимаешь, рубят — щепки летят.

«Да, — подумал писатель, идя к вождю, — щепок было слишком много… А что дальше? Учение ведь такое. Расточительное… У якобинцев и их приятелей — до них и после — четыре миллиона отрубленных голов».

Они сблизились, и Станислав Гагарин с достоинством, несильно пожал небольшую, как и у него самого, кисть Иосифа Виссарионовича.

— С прибытием, — просто сказал он, убирая с лица улыбку. — Необычный транспорт у вас. Мы тут больше к тарелкам привыкли.

— Нуль — транспортировка, понимаешь, — усмехнулся Сталин. — Торопился сюда, обстановка заставляет. Вот и пришлось на виду у всех швартоваться к Земле.

Он полуобернулся, махнул рукой, и «летающий подстаканник» исчез.

Писатель подумал о людях, которые идут сейчас по дороге на Власиху, видели, небось, явление вождя народу, но Сталин успокоил его:

— Я остановил для вас время, поместил в вакуум. Потому меня никто не замечает. Пройдемтесь, провожу немного.

Тамерлан, тем временем, поравнялся с писателем, но выступить вперед не решался, ждал, когда вождь обратит внимание на него.

— Знаю, знаю, — сказал Сталин, протягивая моздокчанину руку. — Земляк моего друга, хороший человек, верящий в его идеи. Не предашь «Отечество», Тамерлан? Ну, здравствуй.

— Здравствуйте, товарищ Сталин! — громче, нежели требовала обстановка, поздоровался Ходов. — Мы, осетины, верный народ. И без русских людей, без дружбы с ними себя не мыслим.

— Это верно, — согласился вождь. — Во всех Рюриковичах, после князя Всеволода Юрьевича, есть осетинская кровь. И у нашего друга-писателя тоже. Потому его и уважают в Осетии. Не покидай Станислава Гагарина, Тамерлан. Это тебе мой наказ, понимаешь…

— Никак нет! Не покину, товарищ Сталин… — Служу Отечеству! — по-строевому ответил Ходов.

— Молодец, — похвалил его вождь. — Иди работай… Мне с твоим председателем поговорить надо. Царя Российского твои деды-прадеды охраняли достойно. И не оставь они его, распропагандированные, понимаешь, ломехузами в последнюю минуту — глядишь и сложилось бы все в Державе по-иному. Ну ладно, Тамерлан, двигай на Власиху.

Часть шестая