Но — минуло. Они проехали не больше получаса, когда адъютант заметил впереди на опушке леса две палатки и раскинутые по деревьям антенны. Водитель, не дожидаясь команды, повернул на грунтовую дорогу.
Навстречу из палатки вышел сам командующий армией генерал-майор Голубев. При виде его богатырской фигуры Болдин как-то сразу успокоился. «А ведь принял сегодня бой, — подумал он о Голубеве, — и ничего… держится. Пока такие вояки есть, не все потеряно. Драгоценная это вещь — мужская храбрость».
Уверенность, данная командарму от природы — выражением глаз, разлетом ожестковевших бровей, прищуром белесых прокуренных ресниц, — все это подкупало и усугублялось тем простым знанием, что Голубев побывал уже в двух войнах и его спокойствие — не безмятежность новичка или тупца, а выдержка грамотного солдата, знающего, где противник, что он делает в данный момент. А это в сложившейся обстановке было самым важным.
Спокойствие командующего армией передалось Болдину.
— Ну, докладывайте, — произнес он таким тоном, каким сказал бы по другому случаю: «А плоховато встречаете гостя. Могли бы и постараться».
Голубев, казалось, остался доволен таким обращением.
— Сегодня вторая дивизия отразила танковую атаку немцев. Потери большие. Для провокации это великовато. Там, наверху, поверили, что идет война?
Так как Болдин не отозвался на выпад, считая себя причастным к этим «верхам», Голубев продолжил сдержаннее:
— Если за ночь не успеем перегруппироваться, он прорвет оборону. А снимать войска с других участков рискованно. Резервов не дадите?
Болдин напрягся, повел головой, прижимая подбородок к груди, точно хотел удостовериться, на месте ли генеральские звезды в петлицах. Их осознание всегда прибавляло ему значимости и меняло душевный настрой. Он расправил плечи и спросил отчужденно — жестко:
— Почему из 10-й армии не поступало сведений?
Начальник тыла от такого вопроса мгновенно вспотел, потому что дело могло потянуть на трибунал. Голубев же только сощурил прокуренные ресницы, и Болдин опять поразился уверенности этого человека, сквозившей в каждом слове, даже в движении. Будто не он должен был оправдываться перед начальством и ждать наказания, а сам Болдин вместе со штабом округа оказались виноваты.
— Проводная связь нарушена, — прозвучал короткий ответ.
— Хорошо, — наставительно произнес Болдин. — Армейские рации?
— Работают очень плохо. Сейчас убедитесь. Вражеские станции их забивают.
Они вошли в штабную палатку. Деревянный стол с телефоном вытянулся во всю длину. Несколько табуреток. Во время недавних учений такая обстановка воодушевляла ощущением несокрушимости и прочности вооруженных сил. Теперь же внутренний вид палатки выглядел жалким, ущербным, порождал неуверенность и тоску. Но Болдин не был бы генералом и вторым лицом в округе, если бы показал свою слабость.
— Насколько противник вклинился в оборону? — жестко спросил он.
И Голубев, как на недавних учениях, подчинился немедленно, начал объяснения. В разрушившемся мире даже это стало удивлять Болдина. Он заметил и заставил себя встряхнуться.
38
В уцелевших телеграфных проводах неистовствовала буря. Радиоэфир стонал, кричал, корчился.
«К вылету готовы. Связи не имеем. Повреждена линия Лида — Гродно. Ждем указаний о действиях».
«Генерал-майор Семенов. В случае налета противника подниматься в воздух и уничтожить его. Докладывайте регулярно через час. В случае налетов — немедленно».
«У меня нет связи. Голубев».
«У аппарата генерал-майор Кокарев. Немедленно информируйте, что у вас происходит на границе? Выполняют ли войска приказ? Через сколько времени будет донесение? Поторопитесь. Введен ли план прикрытия? Жду ответа».
«У аппарата майор Петров. Танки противника прорвались в Бельск. Что делает Хацкилевич? А Никитин? Как дела у Пешкова?»
Связь прервана.
«Командующему войсками ЗапОВО. Приказываю: дальше Заблудов, Городок не выходить».
«Противник сбрасывает парашютистов в форме НКВД и красноармейцев. Прошу поставить в известность. Василевский».
«Продолжайте выполнять поставленную задачу».
«Был налет авиации на Лиду. Связь с армиями нарушена. Принимаем меры к выяснению. Все».
Открытым текстом:
«Выйдите из-под удара».
«Генерал-лейтенант Ватутин приказал доложить, во сколько приступлено к выполнению полученной вами шифровки. Жду ответа».
«Голубеву передайте занять рубеж Осовец — Бобр — Визна — Сколки — Бельск и далее на Клеуели. Все это осуществить сегодня за ночь. Особо обратить внимание, чтобы хозяйство Клич не осталось в Червонном бору. У меня все».
«Болдин. Из Червонного леса вся артиллерия была выведена и участвовала в боях».
«Павлов. Приступайте к выполнению данного мною задания».
«Крайне необходима истребительная авиация».
«А как противник?»
«Его авиация обнаглела. Бомбит район Невсля. Это уже вторые сутки. Еще раз прошу дать истребители».
«Попытка с утра найти штаб какой-нибудь части успеха не имела. Какое-то колдовство, которому я не верю. Найти танковый полк и приказать им энергично действовать».
Полк майора Щепинова отходил целый день без единого выстрела. Солдат бомбили, обстреливали, и когда они, обалдевшие от грохота и охватившей безнадежности, закапывались в землю, готовились стоять насмерть, откуда-то поступал приказ, и батальоны, не увидев немца, снимались с позиции. Кто-то, видно, думал и руководил.
Во время переходов синевский гармонист Семен Ущеков держался возле Ивана, хотя в деревне завидовал ему и враждовал. Не прощал Маньку Алтухову. Теперь пришлось.
В той жути, среди которой Ущеков очутился, только медлительность и невозмутимость Ивана успокаивали. Он и дома, в Синеве, делал все без суеты. Зато получалось лучше, чем у других. Лошадь запрягал или травы косил на лугу — все как будто с удовольствием. И другого такого интересного дела нету на белом свете. Работал медленно, неторопливо, а не угнаться. На охоту зимой ходил, следы звериные читал, как по книжке. Для Ущекова лес был пустой. А Иван видел в сто раз больше. Рядом с ним и Ущеков начинал прозревать: и белку, и зайца, и волка, и лисицу угадывал. А птицы видимо-невидимо.
Память все время тянула к дому. И даже молчание Ивана напоминало про синевские дали. Теперь стало главным Ивановым делом — быть солдатом. И он принял это как должное. Вроде ничто его не свербило — ни усталость, ни воспоминания. Такой бесчувственный, думал Ущеков. Чего к нему девки липли?
Курева не хватало. Тут Семен одалживался. Сам не успел как следует пристраститься. А Иван этим баловался с малолетства. Научился у рыбаков. Один раз Семена взял на речку. Шли они по росистой траве в четыре следа. Далеко видать. Иван как ухватился за удочку, так и не сходил с места. А Семен резал свистульки, ходил по берегу. Иван выкурил самокрутку из махры, поймал за пару часов окунька. И шел обратно довольный. Семен так и не привык ни рыбачить, ни курить. Потом и с девками начал Ивану завидовать. Сам-то уже срочную службу отломал, а сойтись не умел. Всякий раз девка чудилась единственной и главной. Разные высокие материи голову заморочивали. И покуда он ходил вокруг да около, подружки норовили ускользнуть. Сказки им без надобностей, он давно уразумел для себя: бабам нужно, чтобы все просто. Как Иван это умел. И все равно от Семена Ущекова девки обязательно упархивали. Бывало, из-за гармошки прислоняются, а потом бегут. Одно время по Маньке Алтуховой сох. Так она в ответ бровью не повела.
А вот Сонька Лавыгина сама нашла и женила на себе. Перед самой войной. Нагулялась вволю, решила образумиться. Одной ночи хватило, чтобы Семка Ущеков пошел за ней против отца с матерью. Через нее видел и свой дом, и всю деревню. И затаенное соперничество с Иваном. Но уже безо всякой враждебности и злости.
Теперь они уравнялись. Все деревенские затеи отошли в незапамятные времена. А подумать — всего-то минуло два дня.
И прежде, завидуя Ивану, Семен Ущеков почему-то всегда подчинялся. Так и в минувшее воскресенье вышло. Повезли колхозное молоко на базар в райцентр. И попали под бомбовый налет. Иван первый сообразил насчет военкомата. Ущеков сопротивлялся и звал обратно в деревню. Но получилось так, как решил Иван.
Доярка с фермы, пожилая баба Анисимовна, зазывавшая парней на свое сорокалетие, помчалась обратно, нахлестывая коней.
А ребят забрали в тот же час. И уже никого из военкомата не выпустили. Везли полдня в товарных вагонах. Потом выгрузили посреди поля и, вместо того чтобы бросить в наступление, заставили пятиться назад.
— Говорили тебе! — бурчал Семен, когда пробирались через болотные гати. — Нет, уперся!
Из осторожности он недоговаривал, что лишний день могли бы побыть дома. А это, если из болота глядеть, ни с чем не сравнимое удовольствие.
— Если бы нас из деревни призвали — другое дело! — бурчал Семен. — Где бы мы были? Уж точно не тут. Может, в самом Берлине. Меня надо было слушать.
Иван внимал вполуха, оглядывался зло.
— Да где же они?
— Кто?
— Немцы!
— Нас выводят на них. Ты что, командирского приказа не слыхал? Небось, выбросилась на парашютах какая-то часть. Вот и заставляют нас искать.
— А стреляет кто?
— Шпионы.
После болот, едва они ступили на твердую землю, стали рваться снаряды. В черном дыму разлетались красные молнии.
— Больно много шпионов, — сказал Иван. Подняв голову, различил самолет. Тонкая, едва видимая рама неслышно парила в бездонной синей выси. Бомбы из нее не сыпались, но она следила за землей. Следующим взрывом раскидистую вербу подняло в воздух и расколотую, с дрожащими дымными сережками, бросило под ноги Ивану. Пришлось всем лечь по команде, хотя до спасительного леска оставалось недалеко.
За полем, куда их отвели, Ущеков зарылся в землю так, что винтовка торчала вверх.
— Стрелять как будешь? Чего ты вырыл? — спросил Иван.