Она закатывается на перину. Садится, вытаскивая из-под себя юбки, встает, держась за столбик балдахина, и, подняв руки, начинает отцеплять полог.
– Спускайтесь. Я сам это сделаю. И я пришлю за мистрис Стаффорд телегу. Ей самой все не унести.
– Я справлюсь. Государственный секретарь не занимается балдахинами.
– Государственный секретарь занимается всем. Странно, что я не шью королю рубашек.
Джейн покачивается над ним, ее ноги утопают в перине.
– Королева Екатерина шьет. До сих пор.
– Вдовствующая принцесса Екатерина. Спускайтесь.
Она спрыгивает, юбки колышутся и шуршат.
– Даже после всего, что между ними произошло. Только на прошлой неделе прислала дюжину.
– Мне казалось, король ей запретил.
– Анна говорит, их надо порвать и использовать на… ну, вы понимаете, в нужниках. Король был очень зол. Возможно, потому, что ему неприятно слово «нужник».
– Это верно, – говорит он. Король ненавидит грубые слова и не раз строго обрывал придворных, пытавшихся рассказать сальную историю. – Так это правда, что сказала Мария? Что королева боится?
– Сейчас он вздыхает по Мэри Шелтон. Да вы сами знаете. Наблюдали.
– Однако это, без сомнения, вполне невинно. Король должен быть галантным до тех пор, пока не наденет длинный шлафрок и не будет сидеть у огня с капелланами.
– Объясните это Анне – она не понимает. Она хочет отослать Шелтон прочь. Ее отец и брат не соглашаются. Шелтон – их родственница, и уж если король глядит на сторону, то пусть это будет кто-то из своих. Кровосмешение в наши дни так модно! Дядя Норфолк… я хотела сказать – его светлость…
– Ничего, – рассеянно говорит он, – я его тоже так называю.
Джейн закрывает ладошкой рот. У нее детские пальчики с крохотными розовыми ногтями.
– Я буду вспоминать это, когда окажусь в деревне без всяких развлечений. А он вам говорит «дорогой племянник Кромвель»?
– Вы оставляете двор?
Без сомнений, она собралась замуж. За кого-то в деревне.
– Я надеюсь, месяца через три меня отпустят.
В комнату врывается Мария со злобной гримасой на лице. Она прижимает к животу – теперь уже вполне заметному – две вышитые подушки, в свободной руке золоченый таз, а в тазу – книга стихов. Мария бросает подушки и раскрывает кулак: в таз с грохотом, словно игральные кости, сыплется пригоршня серебряных пуговиц.
– Все было у Шелтон. Вот сорока!
– Все равно королева меня не любит, – говорит Джейн. – И я соскучилась по Вулфхоллу.
Для новогоднего подарка королю он заказал Гансу миниатюру: Соломон на троне приветствует царицу Савскую. Это аллегория, объясняет он. Король принимает плоды церкви и дань своего народа.
Ганс смотрит на него испытующее. «Я понял». Делает наброски. Соломон исполнен величия. Царица стоит спиной к зрителю, невидимое лицо поднято к царю.
– А мысленно, – спрашивает он, – вы видите ее лицо, хоть оно и скрыто?
– Вы оплатили затылок, – отвечает Ганс, – его и получайте. – Трет лоб, потом сдается. – Неправда. Я ее вижу.
– Это какая-то случайная встречная?
– Не совсем. Скорее женщина из детских воспоминаний.
Они сидят перед шпалерой, которую подарил ему король. Взгляд художника обращается к ней.
– Эта женщина. Она принадлежала Вулси, затем королю, теперь вам.
– Уверяю вас, в жизни у нее нет двойника.
Разве что в Вестминстере есть очень скрытная и многоликая шлюха.
– Я знаю, кто она. – Ганс многозначительно кивает, сжав губы; глаза дразнят, как у собаки, которая стащила платок, чтобы ты за нею побегал. – Слышал в Антверпене. Почему вы не заберете ее сюда?
– Она замужем. – Он неприятно поражен, что в Антверпене кто-то обсуждает его личные дела.
– Думаете, она с вами не поедет?
– Много лет прошло. Я изменился.
– Ja[107]. Теперь вы богаты.
– Но что про меня скажут, если я уведу женщину у мужа?
Ганс пожимает плечами. Они такие циничные, эти немцы. Мор говорит, лютеране совокупляются в церкви.
– И к тому же… – говорит Ганс.
– Что?
Ганс вновь пожимает плечами: ничего.
– Ничего. Вздернете меня на дыбу и потребуете ответа?
– Я никого не вздергиваю на дыбу. Только угрожаю.
– Ладно, – произносит Ганс умиротворяюще, – я просто о всех тех женщинах, которые мечтают выйти за вас замуж. Каждая англичанка мечтает отравить мужа и заранее составляет список женихов. И во всех этих списках вы – первый.
В свободные моменты – их на неделе выпадает два или три – он разбирал бумаги Дома архивов. Хотя евреи изгнаны из королевства, какие только обломки человеческих кораблекрушений ни прибивало сюда судьбой; за три столетия здание пустовало лишь месяц. Он пробегает глазами отчеты прежних попечителей, с любопытством разглядывает расписки на древнееврейском, оставленные умершими насельниками. Некоторые прожили в этих стенах, таясь от лондонцев, по пятьдесят лет. Идя по коридорам, он ощущает ступнями следы их ног.
Он идет навестить двух последних обитательниц – молчаливых и настороженных женщин неопределенного возраста, записанных как Кэтрин Уэтли и Мэри Кук.
– Что вы делаете? – спрашивает он, подразумевая: «что вы делаете со своим временем?»
– Мы молимся.
Они разглядывают его, пытаясь понять, чего ждать, хорошего или дурного. Лица их говорят: у нас ничего не осталось, кроме наших историй; с какой стати мы будем ими делиться?
Он отправляет им в подарок дичь, но не знает, станут ли они есть мясо из рук не-еврея. Томас Кристмас, приор церкви Христа в Кентербери, прислал ему двенадцать яблок, завернутых, каждое по отдельности, в серую ткань, – редкий сорт, который особенно хорош с вином. Он отдает яблоки крещеным еврейкам вместе с вином, которое сам для них выбрал.
– В тысяча триста пятьдесят третьем году, – говорит он, – в доме оставалась всего одна насельница. Мне горько думать, что она жила тут в полном одиночестве. Последним местом ее жительства указан город Эксетер, но хотелось бы знать, как она туда попала. Ее звали Кларисия.
– Мы ничего о ней не знаем, – отвечает Кэтрин или, может быть, Мэри. – Да и откуда нам.
Она щупает яблоки, не понимая, что это большая ценность – лучший подарок, какой смог измыслить приор. Если они вам не понравятся, говорит он, да и если понравятся тоже, у меня есть груши для запекания. Кто-то прислал мне пять сотен.
– Видимо, очень хочет, чтобы на него обратили внимание, – говорит Кэтрин или Мэри, а другая добавляет: – Пять сотен фунтов было бы лучше.
Женщины смеются, но без искренности: он понимает, что им никогда не подружиться. Красивое имя – Кларисия. Надо было предложить его для дочери тюремщика. Так могут звать женщину-мечту – женщину, которую ты видишь насквозь.
Закончив новогодний подарок королю, Ганс говорит:
– Это мой первый его портрет.
– Надеюсь, скоро будет еще.
Ганс знает, что у него есть английская Библия, почти законченный перевод. Он подносит палец к губам: сейчас слишком рано об этом говорить; может быть, через год.
– Если вы посвятите ее Генриху, тот не сможет отказаться. Я бы изобразил его на титуле как главу церкви, со всеми регалиями. – Ганс расхаживает по комнате, прикидывая вслух расходы на бумагу, печать, возможную прибыль. Лукас Кранах рисует титульные листы Лютеру. – Гравюры с Мартином и его женой идут нарасхват. А у Кранаха все похожи на свиней.
Верно. Даже у его обнаженных умильные свиные мордочки, ноги крестьянок и жесткие хрящеватые уши.
– Но если я буду писать короля, наверное, придется ему польстить. Показать, каким он был пять лет назад. Или десять.
– Хватит и пяти. Иначе он может усмотреть издевку.
Ганс чиркает себя пальцем по горлу, сгибает колени, высовывает язык, как повешенный, – видимо, предусмотрел все способы казни.
– Надо будет изобразить непринужденное величие.
Ганс улыбается во весь рот:
– За этим дело не станет!
Конец года приносит с собой холода и странный, водянисто-зеленоватый свет. Письма ложатся на стол с легким шелестом, как снежинки: от докторов богословия из Германии, от послов из Франции, от Марии Болейн из Кента.
– Ты только послушай, – говорит он Ричарду, сломав печать. – Мария просит денег. Пишет, что осознает свою опрометчивость. Что любовь затмила ей разум.
– Любовь, значит?
Он читает. Она и на минуту не сожалеет, что вышла за Уильяма Стаффорда. Она могла бы выбрать себе другого мужа, знатного и титулованного. Однако «уверяю вас, господин секретарь, я нашла в нем столько честности, что, будь моя воля выбирать, я предпочла бы лучше просить милостыню вместе с ним, чем быть величайшей королевой христианского мира».
Она не смеет писать своей сестре королеве. Отцу, дяде и брату – тоже. Они так жестоки. Поэтому пишет ему. Легко можно вообразить, как Стаффорд заглядывает Марии через плечо, и та бросает со смехом: Томас Кромвель, я когда-то возбудила его надежды.
Ричард говорит:
– Я уже почти не помню, что должен был жениться на Марии.
– То были иные времена, не то, что сейчас.
И Ричард счастлив; вот как оно все повернулось, мы сумели обойтись без Болейнов. Однако ради замужества Анны Болейн весь христианский мир перевернули вверх дном; ради рыжего поросеночка в колыбели; что, если Генрих и впрямь пресытился и вся затея проклята?
– Позови Уилтшира.
– Сюда, в Дом архивов?
– Придет и сюда, только свистни.
Он унизит Уилтшира – в обычной своей дружелюбной манере – и заставит выделить Марии содержание. Дочь честно работала на отца, добывала ему почести своим лоном – пусть теперь ее обеспечивает. Ричард будет сидеть в полутьме и записывать. Это напомнит Болейну о делах семилетней давности. Шапюи сказал ему: в этом королевстве вы теперь то же, что кардинал, и даже больше.
Алиса Мор приходит к нему в Рождественский сочельник. Свет резкий, как лезвие старого кинжала, и в этом освещении Алиса выглядит старой.