Король приезжает семнадцатого апреля. На заре льет дождь. К десяти утра воздух упоительно свеж. Он в кресле; встает. Мой дорогой Кромвель! Генрих крепко целует его в обе щеки, берет за руки и (дабы он не считал себя единственным сильным мужчиной в королевстве) решительно усаживает обратно.
– Сидите и не спорьте, – требует Генрих. – Раз в жизни не спорьте со мной, господин секретарь.
Обе хозяйки, Мерси и его свояченица Джоанна, разодеты, как Божья Матерь Уолсингамская в праздник. Они низко приседают. Генрих высится над ними, в джеркине из серебряной парчи, с золотой цепью, на пальцах сверкают индийские изумруды. Король не помнит, кто кому кем приходится, что более чем простительно.
– Сестра господина секретаря? – спрашивает Генрих Джоанну. – О нет, виноват. Теперь я вспомнил, что вы потеряли свою сестру Бет в тот же год, когда умерла моя любезная сестрица.
Это такая простая, человечная фраза из уст короля; при напоминании о недавней утрате у обеих женщин текут по щекам слезы; Генрих утирает их пальцем, сперва одной, потом другой, и вот они уже снова улыбаются. Молодиц, Алису и Джо, король кружит в воздухе, как бабочек, целует в губы и говорит, эх, был бы я помоложе. Вы замечали, господин секретарь, что чем старше становишься, тем больше хорошеют девушки? Грустно, не правда ли?
Что ж, отвечает он, у старости есть свои преимущества: в восемьдесят лет уродина покажется красоткой. Мерси говорит королю запросто, как соседу: полноте, сударь, какие ваши годы! Генрих разводит руки и демонстрирует себя обществу: «В июле будет сорок пять!»
Все недоверчиво ахают. Генрих доволен.
Король идет по комнате, разглядывает картины, спрашивает, кто на них изображен. Смотрит на Ансельму, царицу Савскую. Берет на руки Беллу и разговаривает с ней на жутком французском супруги губернатора Кале, так что все покатываются со смеху. «Леди Лайл прислала королеве песика, еще меньше. Он наклоняет голову и навостряет уши, словно спрашивая, почему вы со мной разговариваете? Королева дала ему кличку Пуркуа». Король говорит про Анну с обожанием, голос становится как мед. Женщины улыбаются, довольные, что король подает такой пример супружеской любви. «Вы ведь его знаете, Кромвель, видели у нее на руках. Она везде его носит. Порой, – и тут король рассудительно кивает, – я думаю, она любит его больше, чем меня. Да, я на втором месте после песика».
Он сидит, улыбается, есть не хочет – смотрит, как Генрих ест с серебряных тарелок, сделанных по эскизу Ганса.
Генрих ласково обращается к Ричарду, называет того кузеном и просит постоять рядом, а всех остальных отойти – королю надо побеседовать со своим советником. Что, если Франциск то или Франциск се, не должен ли я сам отправиться через пролив, чтобы о чем-нибудь договориться, отправитесь ли вы, когда снова будете на ногах? Что, если ирландцы, что, если шотландцы, что, если все взбунтуются и у нас будут войны, как в Германии, и крестьяне начнут короноваться на царство, что, если эти лжепророки, что, если Карл меня низложит и отдаст трон Екатерине, у нее такой горячий нрав, и народ ее любит, бог весть за что, потому что я ее не люблю.
Если это случится, отвечает он, я встану с этого кресла, возьму меч и сам выйду на бой.
Отобедав, король сидит рядом с ним и тихо рассказывает о себе. Апрельский день, свежий после ливня, напомнил Генриху про смерть отца. Король говорит о своем детстве: я жил в Элтемском дворце, и у меня был шут по кличке Гусь. Когда мне было семь, на Лондон шли мятежные корнуольцы под предводительством великана, помните? Отец отправил нас под защиту тауэрских стен, а я сказал, выпусти меня, позволь мне сражаться! Я не боялся великана с запада, но я боялся свою бабку Маргариту Бофорт – у нее было лицо как череп, и хватка как у скелета, когда она стискивала мне руку.
Пока мы были маленькие, говорит Генрих, нам всегда твердили: ваша бабушка родила милорда вашего отца, когда ей было всего тринадцать. Ее прошлое было как занесенный над нами меч. Гарри, что я слышу, ты смеешься в Великий пост? В то время как я, будучи чуть старше тебя, родила Тюдора? Гарри, что я вижу, ты танцуешь, ты играешь в мяч? Вся ее жизнь была один сплошной долг. Она держала у себя в Уокингском дворце двенадцать нищих и как-то заставила меня встать перед тазом на колени и мыть им ноги, страшные, желтые, хорошо еще, что меня не вырвало. Каждое утро она приступала к молитве в пять – вставала на подушечку и плакала от боли в коленях. А когда случался праздник – свадьба, крестины или просто веселье, знаете, что она делала? Всякий раз? Без единого исключения? Она плакала.
Принц Артур был для нее всем – светом очей и пресвятым ангелом.
– Когда вместо него королем стал я, она слегла и умерла от злости. И знаете, что она мне сказала на смертном одре? – Генрих фыркает. – Во всем слушайся епископа Фишера! Лучше бы она велела Фишеру слушаться меня!
Проводив короля и свиту, Джоанна приходит с ним посидеть. Они разговаривают тихо, хотя и не произносят ничего недолжного.
– Что ж, все прошло успешно.
– Надо будет сделать подарки поварам.
– Все слуги были молодцы. Я рада, что на него поглядела.
– Не разочарована?
– Я не думала, что он такой ласковый. Теперь я понимаю, почему Екатерина так за него билась – не только за корону, которую считает своей по праву, но и за такого мужа. В него трудно не влюбиться.
– Сорок пять! – громогласно встревает Алиса. – Я думала, ему уже не по летам!
– Ты легла бы с ним за пригоршню гранатов! – фыркает Джо. – Сама сказала.
– А ты – за экспортные лицензии!
– Прекратите, девчонки! – одергивает он. – Слышали бы вас ваши мужья.
– Наши мужья отлично нас знают, – говорит Джо. – Мы с гонором, верно? В Остин-фрайарз за робкими скромницами не приходят. Даже странно, что дядя нас не вооружил.
– Обычай не позволяет. Не то бы я отправил вас в Ирландию.
Когда они со смехом выходят из комнаты, Джоанна наклоняется к нему и шепчет, ты не поверишь тому, что я сейчас скажу.
– Давай проверим.
– Генрих тебя боится.
Он мотает головой. Кто может испугать Льва Англии?
– Вот тебе крест! Надо было видеть его лицо, когда ты сказал, что возьмешь меч.
Приезжает герцог Норфолкский, грохочет по двору, пока слуги держат украшенного плюмажем коня.
– Печенка, а? Моя печенка ни к черту. За последние пять лет я весь иссох! Только гляньте! – Герцог вскидывает костлявую руку. – Всех врачей в королевстве перепробовал – не знают, как лечить. Зато счета присылают исправно.
Норфолк, как ему доподлинно известно, никогда не платит по счетам.
– И колики эти треклятые, – продолжает герцог, – из-за них я в земной жизни как в чистилище. Иногда всю ночь не слезаю со стульчака.
– Вашей милости надо вести более размеренный образ жизни, – говорит Рейф, подразумевая: не заглатывать еду в один присест. Не мчаться все время взмыленным, как почтовая лошадь.
– А я буду, уж поверьте. Племянница объявила, что не хочет ни видеть меня, ни слышать. Я уезжаю в свое поместье Кенингхолл – там Генрих и найдет меня, если пожелает. Господь да подаст вам исцеление, господин секретарь. Святой Уолтер, говорят, помогает, когда работа невмочь. А святой Убальд – от головной боли, я проверял, действует. – Герцог сует руку за пазуху. – Привез вам образок. С благословением папы. То есть епископа Римского. – Бросает образок на стол. – Подумал, может, у вас нет.
Герцог выходит. Рейф берет образок:
– Наверняка на нем проклятие.
Слышно, как герцог на лестнице громко сетует:
– Я думал, он при смерти! Мне сказали, что при смерти!
Он говорит Рейфу:
– Ну, спровадили.
Рейф ухмыляется:
– И Суффолка тоже.
Генрих так и не получил тридцать тысяч фунтов штрафа, который наложил на Суффолка за женитьбу на своей сестре. Время от времени король вспоминает про эти деньги, и сейчас как раз такой случай. Брэндон вынужден был отдать земли в Оксфордшире и Беркшире и сейчас скромно живет в дальнем поместье.
Он блаженно закрывает глаза: я сумел обратить в бегство двух герцогов.
Приходит сосед Шапюи:
– Я сообщил в депеше своему господину, что король вас посетил. Мой господин изумлен, что монарх отправился к подданному, и даже не лорду. Однако я отписал в ответ, видели бы вы, сколько Кромвель для него сделал.
– Ему бы такого слугу, – говорит он. – Однако, Эсташ, вы старый лицемер. Вы сплясали бы на моей могиле.
– Ах, дорогой Томас, с кем бы я спорил, если бы вас не стало?
Томас Авери тайком от врачей приносит ему книжку с шахматными задачами Луки Пачоли. Очень скоро он уже решил все и даже составил свои на чистых листах в конце. Ему приносят почту, и он узнает, какие еще ужасы произошли в последнее время. Говорят, что мюнстерский портной, король Иерусалимский и супруг шестнадцати жен,[110] повздорил с одной из них и отрубил ей голову на ярмарочной площади.
Он возвращается в мир. Сбей его с ног – он встанет. Смерть пришла с инспекцией, смерила его, дохнула ему в лицо и ушла. Он немного похудел – это видно по одежде – и некоторое время чувствует себя легким, не укорененным в земле: каждый день исполнен возможностями, и все они влекут вверх. Болейны сердечно поздравляют его с выздоровлением, и правильно: где бы они без него были? Кранмер при встречах то и дело стискивает ему руку.
С их последней встречи король остриг волосы. Его величество рассчитывал, что так станет менее заметна растущая лысина (не стала). Верные советники последовали примеру государя, и вскоре между ними это сделалось знаком товарищества.
– Клянусь Богом, – говорит мастер Ризли, – если бы я не боялся вас раньше, то испугался бы теперь.
– Но, Зовите-меня, – отвечает он, – вы же боялись меня раньше.
Ричард, который постоянно участвует в турнирах и потому стрижет волосы коротко, чтобы убирать их под шлем, не изменился. Мастер Ризли выглядит более умным, если такое возможно, а Рейф – более решительным и настороженным. Ричард Рич перестал казатьс