Однако на сей раз собрание оказывается более представительным: приглашен лорд-канцлер с судейскими и олдерменами. Хемфри Монмаута, которого Мор некогда упрятал за решетку, отсадили от великого человека подальше. Мор весел, непринужден, развлекает компанию рассказом о прославленном Эразме, своем дорогом друге.
Завидев Кромвеля, Мор замирает на полуслове и опускает глаза. Лицо лорд-канцлера каменеет.
– Хотите поговорить обо мне? – спрашивает он. – Не стесняйтесь, лорд-канцлер, у меня толстая шкура.
Одним махом выпивает стакан вина, смеется:
– А знаете, что сказал обо мне Брэндон? Герцогу никак не удается собрать воедино все то, что он знает о моей жизни. Моих путешествиях. Так вот, вчера он обозвал меня жидом.
– В лицо? – вежливо интересуется хозяин.
– Нет. Король мне сказал. Впрочем, милорд кардинал зовет Брэндона конюхом.
– В последнее время вы зачастили ко двору, Томас. Стали придворным? – спрашивает Хемфри Монмаут.
Все улыбаются. Сама идея кажется абсурдной, а его нынешнее положение временным. Окружение Мора – горожане, среди них нет знатных господ, хотя сам лорд-канцлер редкая птица: ученый и острослов.
– Пожалуй, об этом говорить не стоит. Есть деликатные материи, о которых лучше умолчать, – говорит Мор.
Старейшина гильдии суконщиков тянется к Кромвелю через стол и сообщает, приглушив голос:
– Томас Мор сказал, что за трапезой не станет обсуждать ни кардинала, ни леди.
Он, Кромвель, глядит на гостей:
– Иногда король меня удивляет. Я про то, что он готов стерпеть.
– От вас? – спрашивает Мор.
– От Брэндона. Они собирались на охоту, Брэндон вошел и гаркнул: вы готовы?
– Ваш хозяин кардинал не уставал с этим бороться, – говорит Бонвизи. – Пытался отучить приятелей короля от излишней фамильярности.
– Хотел, чтобы фамильярность дозволялась ему одному, – замечает Мор.
– Король волен приближать того, кого сочтет нужным.
– Но есть же границы, Томас, – говорит Бонвизи; за столом смешки.
– Даже королю нужны друзья. Что в том плохого?
– Похвала? От вас, мастер Кромвель?
– Ничего удивительного, – говорит Монмаут. – Всем известно, что мастер Кромвель готов на все ради друзей.
– Мне кажется… – Мор замолкает, глядя в стол. – Не уверен, что кто-либо может считать правителя своим другом.
– Вам виднее, – говорит Бонвизи, – вы знаете Генриха с детства.
– Дружба должна быть не такой… обязывающей, она должна утешать и давать силу. Не быть похожей на… – Впервые Мор оборачивается к нему, словно приглашая к разговору. – Иногда мне кажется, что такая дружба сродни битве Иакова с ангелом.
– Кто знает, – замечает он, – за что они бились?
– Верно, об этом Писание умалчивает. Как и про Каина с Авелем. Кто знает?
Он ощущает за столом легкое беспокойство: зашевелились самые набожные и суровые или пришло время перемены блюд. Что там? Рыба!
– Когда разговариваете с Генрихом, – говорит Мор, – заклинаю, обращайтесь к его доброму сердцу, а не к его сильной воле.
Он хочет продолжить разговор, но престарелый суконщик машет рукой, чтобы принесли еще вина, и спрашивает:
– Как поживает ваш друг Стивен Воэн? Что нового в Антверпене?
Теперь разговор обращается к торговле: перевозке товаров, процентным ставкам, но это лишь видимость. Довольно заявить: вот то, о чем мы ни в коем случае говорить не станем, – и весь вечер ни о чем другом не будет сказано ни слова. Если бы не лорд-канцлер, мы мирно обсуждали бы пошлины и таможенные склады и наши мысли не вертелись бы вокруг одинокой фигуры, облаченной в багрец, а наши истомленные воздержанием умы не смущали бы видения королевских пальцев, ласкающих упругую, трепетную девичью грудь.
Он откидывается назад и в упор смотрит на Томаса Мора. Разговоры на время затихают. Спустя четверть часа лорд-канцлер, все это время хранивший молчание, не выдерживает. Голос сердитый и низкий, глаза пожирают остатки еды на тарелке.
– Кардинал Йоркский, – заявляет Мор, – обладает неутолимой страстью командовать окружающими.
– Лорд-канцлер, – замечает Бонвизи, – вы так смотрите на свою селедку, словно ненавидите ее.
– Селедка тут ни при чем, – великодушно отвечает гость.
Он подается вперед, готовый парировать, не спустить оскорбления.
– Кардинал – публичная фигура. Как и вы. Должен ли он держаться в тени?
– Должен. – Мор поднимает глаза. – До некоторой степени. Возможно, ему следовало бы немного умерить аппетит.
– Поздновато давать кардиналу уроки смирения, – замечает Монмаут.
– Его истинные друзья давно твердили ему о смирении, но только впустую.
– Вы причисляете себя к друзьям кардинала? – Он сидит прямо, скрестив руки. – Я передам ему, лорд-канцлер, и, клянусь кровью Христовой, эта новость утешит милорда в изгнании, пока вы здесь клевещете на него перед королем.
– Джентльмены… – Обеспокоенный, Бонвизи встает.
– Нет, сидите, – говорит он. – Давайте начистоту. Томас Мор скажет вам, что хотел стать простым монахом, но отец отдал его в юриспруденцию. Если бы я мог выбирать, я провел бы всю жизнь в церкви, скажет он. Вы же знаете, как равнодушен я к земным благам, и одни лишь духовные материи занимают мой ум. – Он оглядывает гостей. – Как же в таком случае ему удалось стать лорд-канцлером? Вероятно, случайно?
Открывается дверь. Бонвизи вскакивает, на лице облегчение.
– Добро пожаловать, прошу вас. Джентльмены, императорский посол.
Эсташ Шапюи прибывает вместе с десертом. Новый посол, как его по-прежнему называют, хотя он занимает свой пост с осени. Посол медлит на пороге, и гости имеют возможность налюбоваться: горбатый коротышка в дублете с буфами и разрезами; синий атлас выглядывает из-под черного; ниже – короткие тощие ножки.
– Сожалею, что опоздал, – говорит новый гость, рисуясь. – Les dépêches, toujours les dépêches[32]. Такова посольская жизнь. – Шапюи оглядывается и улыбается. – Томас Кромвель. А, с’est le juif érrant![33]
И тут же извиняется, не переставая улыбаться, пораженный успехом своей шутки.
Да садитесь же, говорит Бонвизи. Слуги суетятся, сметают со скатерти крошки, гостям приходится потесниться. За исключением лорд-канцлера, который остается на месте. Подают засахаренные осенние фрукты и вина с пряностями; Шапюи занимает почетное место подле Мора.
– Говорим по-французски, джентльмены, – объявляет Бонвизи.
По традиции императорские послы и послы-испанцы говорят на французском. Шапюи, как и остальные дипломаты, не считает нужным учить английский, бесполезный при следующем назначении. Благодарю, благодарю, приговаривает посол, откидываясь в резном хозяйском кресле, – ноги не достают до пола. Мор воодушевляется, и скоро они с послом увлеченно беседуют голова к голове. Он смотрит на них, они отвечают возмущенными взглядами, но разглядывать друг друга никому не возбраняется.
На краткий миг они замолкают, и ему удается вклиниться в разговор:
– Мсье Шапюи, недавно я разговаривал с королем о весьма прискорбных событиях, когда войска вашего господина разорили Вечный город. Не просветите нас? Мы до сих пор теряемся в догадках.
Шапюи трясет головой:
– Весьма, весьма прискорбные события.
– Томас Мор считает, что во всем виноваты тайные магометане – ах да, и, разумеется, мое вездесущее жидовское племя, – раньше он, однако, утверждал, что за все в ответе немцы, последователи Лютера, что именно они насиловали девиц и оскверняли святыни. В любом случае лорд-канцлер говорит, что император должен винить во всем себя, но как следует думать нам? Нужен ваш совет.
– Мой дорогой лорд-канцлер! – Посол потрясенно смотрит на Томаса Мора. – Вы сказали такое о моем императоре? – Стрельнув глазами за плечо, Шапюи переходит на латынь.
Гости, которым латынь не внове, сидят и довольно улыбаются.
– Если хотите посекретничать, – любезно советует он, – попробуйте греческий. Allez[34], мсье Шапюи, не стесняйтесь. Лорд-канцлер вас поймет.
Конец ужина скомкан. Лорд-канцлер встает, но перед уходом обращается к гостям по-английски:
– Мне кажется, что позиция мастера Кромвеля весьма уязвима. Как всем известно, он не друг церкви, а всего лишь друг одного священнослужителя, притом самого порочного во всем христианском мире.
Сухо кивнув на прощание, лорд-канцлер удаляется. Даже присутствие Шапюи его не удерживает. Тот нерешительно смотрит вслед, закусив губу, словно говоря: я рассчитывал на бóльшую поддержку. Он замечает привычку посла совсем по-актерски гримасничать. Когда Шапюи думает, то опускает глаза и подносит ко лбу два пальца; когда грустит – испускает вздох; когда смущен – двигает щекой и кривит губы в полуулыбке. Императорский посол похож на комедианта, нечаянно забредшего в чужую пьесу и решившего остаться там, чтобы осмотреться.
Ужин завершен, гости выходят в ранние сумерки.
– Что, слишком рано разошлись? – спрашивает он Бонвизи.
– Томас Мор – мой старинный приятель. Вам не следовало на него нападать.
– Выходит, я испортил ужин? А сами пригласили Монмаута, думаете, он не воспринял это как нападение?
– Нет, Хемфри Монмаут тоже мой друг.
– А я?
– И вы.
Они плавно переходят на итальянский.
– Расскажите, что вы знаете о Томасе Уайетте.
Три года назад Уайетта неожиданно приставили к дипломатической миссии в Италии. Там ему пришлось несладко, но сейчас не о том. Почему его отослали от двора в такой спешке, вот что хотелось бы знать.
– А, Уайетт и леди Анна. Старая история.
Возможно, соглашается он и рассказывает Бонвизи о лютнисте Марке, который уверен, что Уайетт спал с Анной. Если лакеи и слуги по всей Европе вовсю чешут языками, неужто король не ведает?
– Наверное, в этом и заключается искусство правителя – знать, когда нужно закрыть уши. А Уайетт красавчик, – замечает Бонвизи, – правда, в вашем, английском духе. Высокий, светловолосый, мои земляки на него не надышатся. Откуда вы их берете? Самоуверенный малый, да еще и поэт!