– Нет.
– Вы можете не знать своих предков. Я велю герольдмейстерам покопаться в вашей родословной.
– Ваше величество чрезвычайно добры, но едва ли их ждет успех.
Король злится. Этот Кромвель не принял подарка, который ему предложили – родословную, пусть даже самую завалящую.
– Милорд кардинал утверждал, что вы сирота и выросли в монастыре.
– Очередная его сказка.
– Так он мне врал?
На лице Генриха сменяются несколько выражений: досада, изумление, тоска по временам, которые не вернуть.
– Значит, врал. Он говорил, что из-за этого вам ненавистны монахи. Поэтому вы так усердствуете, исполняя его поручения.
– Причина другая. – Он поднимает глаза. – Вы позволите?
– Ради бога! – восклицает Генрих. – Хоть кто-то разговорился!
Удивление сменяется пониманием. Генриху не с кем перемолвиться словом. Не важно о чем, только не о любви, охоте или войне. Теперь, когда Вулси нет рядом, королю не хватает собеседника. Можно послать за священником, но что толку? Все снова сведется к разговорам о любви, об Анне; о том, чего вы так страстно и безнадежно желаете.
– Мое суждение о монахах основано не на предубеждении, а на опыте. Не сомневаюсь, есть образцовые монастыри, но я видел в них лишь расточительство и порок. Если ваше величество захочет увидеть парад семи смертных грехов, почтительно советую не устраивать придворную пантомиму, а без предупреждения посетить один из монастырей. Я видел монахов, живущих как знатные лорды – на жалкие гроши бедняков, покупающих благословение вместо хлеба; это недостойно христианина. Или, может, монастыри распространяют свет учености? Разве Гросин, Колет, Линакр, другие великие мужи – монахи? Нет, они все из университетов. Монахи берут детей и приставляют к черной работе, не удосуживаясь обучить простейшей латыни! Я не виню обитателей монастырей в плотских излишествах – не весь же век поститься! – но я ненавижу лицемерие, обман и праздность: пыльные мощи, нудные проповеди, косность. Когда из монастырей исходило что-то доброе? Они ничего не создают, лишь веками бубнят одно и то же, да и то чудовищно переврав. Монахи создали то, что принято считать нашей историей, однако я им не верю. Скорее уж они замолчали то, что им не нравилось, и оставили то, что выгодно Риму.
Король смотрит словно сквозь него, на дальнюю стену.
Он ждет.
– Собачьи дыры, а? – спрашивает Генрих.
Он улыбается.
– А что до нашей истории… – говорит король. – Как вам известно, я собираю свидетельства, манускрипты, суждения. Сравниваю наши порядки с порядками, заведенными в соседних государствах. Возможно, вам следует обсудить это с теми учеными джентльменами. Придать направление их усилиям. Поговорите с доктором Кранмером, он знает, что делать. Я найду применение деньгам, каждый год утекающим в Рим. Король Франциск гораздо богаче меня. У него вдесятеро больше подданных. Он сам устанавливает налоги, мне же приходится созывать парламент. Иначе народ бунтует. – И добавляет с горечью: – А когда налоги принимает парламент, народ тоже бунтует.
– Не советую вам подражать Франциску, – говорит он. – У него на уме война, а не торговля.
Генрих слабо улыбается:
– Вы можете не соглашаться, но, по моему разумению, король должен воевать.
– Чем оживленнее торговля, тем больше налогов в казне. А если налоги не платят, король всегда может употребить власть.
Генрих кивает:
– Хорошо, начните с колледжей. Обсудите вопрос с моими поверенными.
Гарри Норрис готов проводить его из королевских покоев. Говорит без обычной своей улыбки:
– Не хотел бы я быть его сборщиком налогов.
Вот так всегда, досадует он, свидетелем важнейшего события в моей жизни стал Генри Норрис!
– Король казнил соратников своего отца. Эмпсона, Дадли.[41] Не кардинал ли получил дом, конфискованный у кого-то из них?
Паук выбегает из-под табурета, неся нужный факт.
– Дом Эмпсона на Флит-стрит. Пожалован девятого октября, в первый год нынешнего правления.
– Нынешнего славного правления, – говорит Норрис, словно внося поправку.
В начале лета Грегори исполняется пятнадцать. Он отменно сидит в седле, учителя фехтования им не нахвалятся. Его греческий… что ж, его греческий оставляет желать лучшего.
У Грегори затруднение.
– В Кембридже смеются над моими собаками.
– Смеются?
Пару черных борзых трудно не заметить. У них изящные мускулистые шеи и тонкие лапы; добрые серьезные глаза опущены в землю, когда собаки берут след.
– Говорят, зачем ты завел собак, от которых добрым людям одно беспокойство? Таких увидишь в темноте – не уснешь. Твои собаки впору какому-нибудь извергу. Говорят, я незаконно охочусь с ними в лесу. На барсуков, как мужлан.
– А каких ты хочешь? Белых, с пятнами?
– Мне все равно.
– Я заберу этих. Мне недосуг с ними возиться, а Ричарду или Рейфу на что-нибудь сгодятся.
– А ты не боишься насмешек?
– Полно, Грегори, это же твой отец! – говорит Джоанна. – Никто не посмеет над ним смеяться.
Когда идет дождь и нельзя охотиться, Грегори углубляется в «Золотую легенду». Ему нравятся жития святых.
– Что-то из написанного правда, – рассуждает сын, – что-то выдумка.
Грегори читает «Смерть Артура». Издание новое, все сгрудились вокруг и рассматривают титульную страницу. «Здесь начинается первая история, повествующая о достославном и благородном владыке короле Артуре, некогда правившем великой Британией…» На переднем плане две влюбленные пары. Всадник на гарцующем жеребце, на всаднике сумасбродная шляпа в форме свернувшейся кольцами змеи. Алиса спрашивает: а вы, сэр, в юности носили такие шляпы? Только мои были побольше, и притом разных цветов на каждый день недели, отвечает он.
Из-за спины всадника выглядывает дама.
– Это не с леди Анны рисовали? – спрашивает Грегори. – Говорят, король не хочет с нею разлучаться, вот и сажает себе за спину, словно крестьянку.
У женщины на картинке круглые глаза, должно быть, бедняжку укачало. Определенно, это леди Анна. Вдали нарисован маленький, не выше всадника, замок с перекинутой через ров дощечкой, изображающей подъемный мост. Вокруг, словно летающие кинжалы, снуют птицы.
– Наш король происходит от Артура, – говорит Грегори. – А король Артур на самом деле не умер, он ждет своего часа в лесу, или нет, в озере. Ему несколько веков от роду. А еще есть Мерлин, колдун. Он появится позже, увидите. Тут двадцать одна глава. Если дождь не перестанет, дочитаю до конца. Что-то из написанного правда, что-то – выдумка, но все истории хороши.
В следующий раз его призывают ко двору, чтобы передать Вулси послание короля. Бретонский купец, чье судно было захвачено англичанами восемь лет назад, жалуется, что не получил возмещения. Бумаги как сквозь землю провалились. Делом купца занимался Вулси, – возможно, кардинал что-нибудь вспомнит?
– Еще бы не помнить, – кивает он. – Не там ли вместо балласта лежал жемчуг, а трюмы были забиты рогами единорогов?
Упаси боже, причитает Чарльз Брэндон, но Генрих смеется:
– Там-там!
– Если есть сомнения в сумме возмещения или в праве бретонца, я могу посмотреть.
– Не уверен, что у вас есть право обращения в суд по этому делу.
Тут за него вступается Брэндон, давая неожиданную характеристику:
– Позвольте ему, Гарри. Когда этот малый разберется с бретонцем, окажется, что тот нам кругом должен.
Герцоги не чета простым смертным. Они одаряют вас своей милостью, но не ради того, чтобы наслаждаться вашим обществом, – им нужен собственный двор, состоящий из людей, целиком от них зависящих. Ради удовольствия герцог предпочтет общаться с псарем, а не со своим знатным собратом. Он целый час дружески беседует с Брэндоном, обсуждая стати его собак. Сейчас не сезон охоты на оленя, и гончих откармливают как на убой. Их звонкий лай далеко раздается в вечернем воздухе, в то время как собаки-следопыты – молчаливые, как учили, – встают на задние лапы и, пуская слюни, завистливо смотрят на соседей, опустошающих свои миски. Мальчишки-псари тащат корзины с хлебом и костями, бадьи с потрохами и миски с похлебкой. Чарльз Брэндон шумно принюхивается, словно вдовствующая герцогиня среди розовых кустов.
Псарь выкликает лучшую суку – белую с каштановыми пятнами четырехлетку Барбаду, – берет ее за холку и оттягивает веко: зрачок затянут прозрачной пленкой. Убивать суку жалко, а проку от нее никакого. Он, Кромвель, берет собаку за подбородок.
– Пленку можно снять иголкой с кривым острием. Я видел такую. Нужно проворство и твердая рука. Вряд ли это придется ей по душе, но все лучше, чем слепота.
Он проводит ладонью по ребрам суки, чувствуя, как заходится звериное сердечко.
– Игла должна быть очень острой. Вот такой длины. – Он разводит большой и указательный пальцы. – Я сам объясню кузнецу.
– Да вы полезный малый, – косится Брэндон и отводит его в сторону. – Загвоздка в моей жене, – начинает герцог.
Он молчит.
– Я всегда исполнял любые желания Генриха, всегда был ему верен. Даже когда он грозился отрубить мне голову из-за женитьбы на его сестре. А сейчас я в растерянности. Екатерина – законная королева. Моя жена – ее близкая подруга. И вот начинаются эти разговоры, я отдам за нее жизнь, и прочее в том же духе. А тут еще племянница Норфолка! Моя жена – бывшая королева Франции, а ее ставят ниже этой выскочки. Разве можно такое стерпеть? Понимаете?
Он кивает. Понимает.
– Кроме того, – продолжает герцог, – я слышал, Уайетт на пути из Кале.
И что с того?
– Должен ли я сказать ему? В смысле – Генриху. Бедняга.
– Милорд, не вмешивайтесь, – говорит он.
Герцог погружается в то, что у другого человека называлось бы мыслями.
Лето. Генрих охотится. Хочешь застать короля – изволь сначала догнать, нужен ему – снова в путь. Генриху не сидится на месте: то гостит у друзей в Уилтшире, Сассексе и Кенте, то останавливается в своих дворцах, то в именьях, отобранных у кардинала.