– А земли у вас было много?
– Жаль, не захватил с собой счетные книги.
– Простите, дельцы все такие…
Оценивающий взгляд. Кранмер кивает:
– Всего ничего. И я не был старшим сыном. Однако отец дал мне надлежащее воспитание. Научил верховой езде, подарил первый лук, первого сокола.
Умер, думает он, давным-давно умер, но сын до сих пор ищет во тьме отцовскую руку.
– В двенадцать меня отослали в школу. Я там страдал. Учитель был суровый.
– Только к вам? А к остальным?
– По правде сказать, остальные меня заботили мало. Я был слаб, а школьные учителя любят таких мучить.
– Почему вы не пожаловались отцу?
– Сам себя об этом спрашиваю. Вскоре отец умер. Мне было тринадцать. На следующий год мать отправила меня в Кембридж. Я был счастлив избавиться от розги. Не сказать, чтобы светоч учености горел ярко: восточный ветер его задул. Оксфорд, в особенности колледж Магдалины, где был ваш кардинал, – там были тогда лучшие умы.
Если бы вы родились в Патни, думает он, то каждый день видели бы реку и воображали, как, постепенно расширяясь, она впадает в море. И даже если вам не суждено было увидеть море, вы представляли бы его по рассказам чужестранцев, приплывших по реке. Вы верили бы, что когда-нибудь и сами непременно попадете туда, где по улицам, вымощенным мрамором, гуляют павлины, где холмы дышат зноем и ароматы скошенной травы сбивают с ног. Вы мечтали бы о том, что принесут ваши странствия: прикосновении горячей терракоты, ночном небе дальних краев, неведомых цветах и каменном взгляде чуждых святых. Но если вы родились в Эслоктоне, в полях под бескрайним небом, вы можете представить себе лишь Кембридж – в лучшем случае.
– Кое-кто из моего колледжа, – смущенно говорит Кранмер, – слышал от кардинала, что ребенком вас похитили пираты.
Мгновение он непонимающе смотрит на богослова, затем растягивает губы в довольной улыбке:
– Как же мне не хватает моего господина! Теперь, когда он на севере, некому стало выдумывать обо мне небылицы.
– Так это неправда? – удивляется доктор Кранмер. – Видите ли, я сомневался, крещены ли вы. Боялся, что при таких обстоятельствах…
– Эти обстоятельства – выдумка. Иначе пираты раскаялись бы и вернули меня обратно.
– Вы были непослушным ребенком? – хмурит брови доктор Кранмер.
– Будь мы тогда знакомы, я поколотил бы за вас вашего учителя.
На миг гость перестает жевать; впрочем, он и раньше не особо налегал на угощение. А ведь где-то в глубине души Кранмер и вправду готов поверить, что я нехристь, и я бессилен убедить его в обратном.
– Скучаете по вашим ученым занятиям? – спрашивает он. – Наверняка ваша жизнь пошла кувырком, после того как король призвал вас на дипломатическую службу и отправил болтаться по бурным морям.
– В Бискайском заливе, на обратном пути из Испании, корабль дал течь. Я исповедовал матросов.
– Представляю, чего вы наслушались, – смеется он. – И как они старались перекричать шторм.
После рискованного путешествия Кранмер, хотя король остался доволен его миссией, мог бы вернуться к своим штудиям, если бы, случайно встретив Гардинера, не обронил, что стоит привлечь к королевскому процессу европейские университеты. Правоведы-каноники оказались бессильны; возможно, пришло время богословов. Почему бы нет, сказал король, приведите ко мне доктора Кранмера и поручите ему заняться моим разводом. Ватикан соглашается, впрочем с оговоркой, весьма забавной для папы, носящего фамилию Медичи: денег богословам не предлагать.
Идея Кранмера кажется ему пустой затеей, но он вспоминает об Анне Болейн, о том, что сказала ее сестра: время идет, и Анна не молодеет.
– Допустим, вы соберете сотню ученых из десятка университетов и некоторые заявят, что король прав…
– Большинство…
– Добавьте еще две сотни – и что с того? Климента не убедить, на него можно лишь надавить. И я не о моральном давлении говорю.
– Но мы должны убедить в правоте короля не только Климента! Всю Европу, всех христиан.
– Боюсь, вам не убедить христианок.
Кранмер опускает глаза:
– Я даже жену никогда не мог ни в чем убедить. И не пытался. – Молчание. – Мы оба вдовцы, мастер Кромвель, и, если нам предстоит трудиться вместе, не хотелось бы, чтобы вы строили догадки относительно моего брака или, хуже того, прислушивались к пересудам.
Вокруг них сгущается полумрак, и голос рассказчика то сбивается на шепот, то заикается, петляет в темноте. За пределами комнаты дом живет обычной вечерней жизнью: со стуком и скрежетом сдвигают столы, откуда-то доносятся приглушенные возгласы и крики. Но он их не замечает, вслушиваясь в рассказ Кранмера.
Джоан, сирота, прислуживала в доме его знакомых. Ни приданого, ни единой родной души. Он ее пожалел. Шепот в обитой деревянными панелями комнате вызывает болотных духов, тревожит мертвых в их могилах: кембриджские сумерки, сырость ползет от низин и топей, лучина горит в пустой подметенной комнате, где они сошлись. Мне оставалось только жениться, говорит доктор Кранмер, да и как мужчине без жены? Из университета пришлось уйти: семейным там не место. Джоан тоже оставила дом, где служила, и, не зная, куда ее пристроить, Кранмер поселил жену в «Дельфине» – заведении, не чужом для него, кое-какие связи, – рассказчик опускает глаза – да что скрывать, таверну содержат его родные.
– Тут нечего стыдиться. «Дельфин» – приличное место.
А, так вы там бывали – и рассказчик закусывает губу.
Он изучает доктора Кранмера: его манеру перемаргивать, то, как задумчиво он прикладывает палец к подбородку, живые глаза и бледные молитвенные руки. Джоан не была, понимаете, она не была служанкой в таверне, что бы ни говорили люди, а люди судачат. Она была женой с младенцем в утробе, а он нищим богословом, готовым разделить с нею жизнь в честной бедности, только его замыслам не суждено было осуществиться. Кранмер надеялся найти место секретаря или учителя, зарабатывать на хлеб своим пером, но до этого не дошло. Подумывал уехать из Кембриджа, а возможно, из Англии, да не сложилось. До рождения ребенка Кранмер строил планы, рассчитывая на свои связи; когда Джоан умерла родами, это стало ненужным.
– Если бы ребенок выжил, не все еще было бы потеряно. А так никто не знал, утешать меня по случаю потери жены или поздравлять с возвращением в колледж Иисуса. Я принял сан – что мне оставалось? Всю эту историю: женитьбу, нерожденного ребенка – коллеги сочли своего рода помешательством. Словно я заблудился в лесу, а теперь вернулся домой и должен вычеркнуть все из памяти.
– На свете хватает людей холодных, – замечает он. – Таковы священники, не при вас будь сказано. Разумеется, они такие из лучших побуждений.
– Это не было помешательством, не было заблуждением. Мы прожили год, и с тех пор не было дня, чтобы я не о ней думал.
Дверь открывается. Алиса принесла свечи.
– Ваша дочь?
Не желая пускаться в объяснения, он говорит:
– Это моя дорогая Алиса. Разве приносить свечи твоя забота?
Она приседает, знак почтения к священнослужителю.
– Нет, но Рейф и остальные хотели узнать, о чем вы так долго разговариваете. Они спрашивают, будете ли вы диктовать письмо кардиналу. Джо не выпускает из рук нитку с иголкой.
– Скажи им, что я сам напишу, а завтра с утра отправим. Пусть Джо укладывается в постель.
– А мы не собираемся спать. Мы гоняем борзых Грегори по дому и шумим так, что, того и гляди, мертвых разбудим.
– Теперь мне понятно, почему вы не хотите ложиться.
– Это увлекательно, – говорит Алиса. – У нас манеры судомоек, и никто не возьмет нас замуж. Если бы тетушка Мерси вела себя так, когда была девочкой, ее бы колотили по голове, пока из ушей не пошла бы кровь.
– Нам повезло, что мы не застали тех времен.
Когда дверь за Алисой закрывается, Кранмер спрашивает:
– Вы не порете детей?
– Мы пытаемся воспитывать их на собственном примере, как учит Эразм. Впрочем, мы и сами не прочь погонять собак и устроить тарарам, так что даже не знаю, что выйдет из такого воспитания.
Улыбнуться гостю или сдержать улыбку? У него есть Грегори, Алиса, Джоанна, малышка Джо и – где-то в тени, почти незримо – бледная кроха, шпионящая для Болейнов. У него есть соколы в клетках, повинующиеся его голосу. А что есть у этого человека?
– Я думаю о королевских советниках, – говорит Кранмер. – Только вообразите, что за люди его окружают!
А еще есть кардинал, если после всего милорд от него не отвернется. А если кардинал умрет, останутся черные борзые Грегори, лежать в ногах.
– Они умны, ловки, – продолжает Кранмер, – способны добиться своего, но мне кажется – не знаю, согласитесь ли вы, – что они не понимают королевских нужд и начисто лишены совести, доброты. Любви. Милосердия.
– Это дает мне надежду на возвращение кардинала.
Кранмер всматривается в его лицо:
– Боюсь, это невозможно.
Долго сдерживаемая ярость и боль рвутся из груди.
– Нас пытаются поссорить. Убедить кардинала, что я о нем и думать забыл, забочусь только о собственной выгоде. Что я продался и каждый день хожу на поклон к Анне…
– Вы действительно каждый день видитесь с Анной…
– Но как иначе быть в курсе событий? Милорд кардинал не знает, не в силах понять, что здесь происходит.
– Возможно, вам следует поехать к нему? – тихо спрашивает Кранмер. – Ваш приезд разрушил бы все сомнения.
– Поздно. Капкан расставлен на кардинала, и я не смею двинуться с места.
Холодает, перелетные птицы тянутся к югу, а чернокрылые правоведы сбиваются на полях Линкольнз-инн и Грейз-инн к началу судебной сессии. Охотничий сезон или, во всяком случае, сезон, когда король охотился каждый день, завершается. Что бы ни происходило, какое бы поражение или разочарование вас ни постигло, стоит выехать в поле – и все как рукой снимет. Охотник – создание бесхитростное, привычка жить одним днем делает его простодушным. Под вечер король возвращается домой: тело ломит от усталости, перед глазами чехарда листьев и неба. Нет, он не станет читать бумаги. Горести и заботы отступили и не вернутся, покуда после ужина и вина, смеха и застольных баек он вновь и вновь будет вставать на рассвете и скакать навстречу новому дню.