– Вы так много сделали для кардинала, он не откажет. – Алиса пытается увлечь его своей затеей. – Король нынче не жалует кардинала; может, папа к нему расположен?
– Говорю вам, – подхватывает Джо, – кардинал пишет папе каждый день. Непонятно только, кто зашивает ему письма. А еще кардинал может послать папе маленький подарочек, вознаграждение за труды. Тетя Мерси сказала, что папа ничего не делает задаром.
– Идемте, – говорит он.
Девочки снова переглядываются. В дверях он пропускает их вперед. Лапки Беллы стучат по полу. Джо отпускает поводок, но Белла не обгоняет, держится сзади.
Мерси и старшая Джоанна сидят рядком. В комнате висит недоброе молчание. Мерси читает, проговаривая слова про себя. Джоанна уставилась в стену, на коленях вышивка. Мерси закладывает страницу, спрашивает:
– Это что, послы явились?
– Скажи ей, Джо, – говорит он, – скажи матери то, что сказала мне.
Джо хлюпает носом. Алиса берет дело в свои руки:
– Мы хотим, чтобы тетю Лиз выпустили из чистилища.
– Чему вы их учите? – спрашивает он.
Джоанна пожимает плечами:
– У взрослых свои убеждения.
– Господи, что творится под этой крышей! Дети верят, что папа спускается в ад со связкой ключей! Учитывая, что Ричард отрицает святое причастие…
– Что? – удивляется Джоанна. – Что он отрицает?
– Ричард прав, – говорит Мерси. – Когда Господь сказал, сие есть тело Мое, Он имел в виду, это символизирует Мое тело. Он не обращал священников в колдунов.
– Но Он сказал: сие есть. Не как бы тело, а тело. Иначе выходит, что Господь соврал, а это немыслимо.
– Господь может все, – говорит Алиса.
– Ах ты, маленькая проказница! – напускается на нее Джоанна.
– Если бы моя мама была тут, она бы тебя стукнула.
– Без рукоприкладств, – говорит он. И добавляет: – Пожалуйста.
Остин-фрайарз – мир в миниатюре. В последние годы он был не столько семейным гнездом, сколько полем битвы или биваком, где собрались уцелевшие и в отчаянии взирают на искалеченные тела и погубленные надежды. Однако они по-прежнему под его командой, его последние закаленные в битвах воины. И если они не сгинут в следующей схватке, ему придется учить их хитроумному искусству смотреть в обе стороны: вера и дела житейские, папа и евангельские братья, Екатерина и Анна.
Он глядит на ухмыляющуюся Мерси, на Джоанну, которой кровь бросилась в лицо. Отворачивается от Джоанны, гонит прочь мысли – и не только о богословии.
– Вы ни в чем не виноваты, – говорит он девочкам. Однако детские лица по-прежнему насуплены, и тогда он решает подсластить пилюлю: – Я хочу сделать тебе подарок, Джо, за то, что сшиваешь мои письма кардиналу.[46] И тебе, Алиса. Повод нам ни к чему. Я подарю вам мартышек.
Девочки переглядываются. Джо сражена наповал:
– А вы знаете, где их взять?
– Знаю. Я был в гостях у лорд-канцлера, его жена держит такую. Эта кроха сидит у нее на коленях и слушает все, что та ей скажет.
– Мартышки нынче не в моде, – замечает Алиса.
– Тем не менее мы благодарим вас, – говорит Мерси.
– Тем не менее мы благодарим вас, – повторяет Алиса. – Но при дворе не держат мартышек, с тех пор как там поселилась леди Анна. Чтобы не отстать от моды, нам бы лучше щенков от Беллы.
– Со временем, – говорит он.
Не для всех подводных течений, что бурлят в этой комнате, у него есть объяснение. Он подхватывает собаку и уходит к себе, искать деньги для братца Джорджа Рочфорда. Сажает Беллу на стол, подремать среди бумаг. Белла сосет конец ленты, пытается незаметно стянуть ее с шеи.
Первого ноября 1530 года Гарри Перси, молодому графу Нортумберлендскому, даны полномочия на арест кардинала. Граф прибывает в Кэвуд за двое суток до предполагаемого приезда его милости в Йорк для инвеституры. Кардинала препровождают под охраной в замок Понтефракт, оттуда – в Донкастер, оттуда – в Шеффилд-парк, усадьбу графа Шрусбери. Здесь, в Тэлбот-хаузе, кардинал заболевает. Двадцать шестого ноября в сопровождении двадцати четырех вооруженных стражников прибывает комендант Тауэра, чтобы эскортировать кардинала дальше на юг. Они отправляются в Лестерское аббатство. Три дня спустя кардинал умирает.
Чем была Англия до Вулси? Мелким никчемным островком, нищим и промозглым.
Джордж Кавендиш приходит в Остин-фрайарз, рассказывает, плачет. Иногда утирает слезы и пускается в рассуждения, но по большей части плачет.
– Мы даже не успели отобедать, – говорит Кавендиш. – Только приступили к десерту, тут входит молодой Гарри Перси, весь в дорожной грязи, в руках ключи, которые он отобрал у привратника, на лестнице стража. Милорд встает из-за стола, говорит, Гарри, если б знал, без вас бы не сел. Боюсь, правда, рыбы не осталось. Помолиться, что ли, о чуде?
Я шепнул ему, не богохульствуйте, милорд. Затем Гарри Перси выступил вперед и говорит, милорд, я арестую вас за измену.
Кавендиш ждет. Чего? Что он взорвется от гнева? Он сидит, сцепив пальцы, словно молится. Анна, это она все подстроила и сейчас тайно наслаждается отсроченной местью за себя и своего бывшего любовника, которого кардинал выбранил и отлучил от двора.
– Как он держался? Гарри Перси.
– Трясся как осиновый лист.
– А что милорд?
– Потребовал бумаги. А Перси сказал, что не все в его приказах предназначено для посторонних глаз. Тогда я отказываюсь следовать за вами, вот так-то, Гарри, заявил милорд. Идемте, Джордж, нужно кое-что обсудить. Они рванулись за ним, подручные графа, и тогда я встал у двери, загородил путь. Милорд кардинал прошел в спальню, взял себя в руки и, обернувшись ко мне, сказал, Кавендиш, взгляните мне в лицо: я не страшусь никого из живущих.
Он, Кромвель, отходит, чтобы не видеть страданий Джорджа. Отворачивается, разглядывает новые панели на стенах – деревянные, с льняными вставками, водит пальцем по желобкам и бороздкам.
– Когда его вывели из дома, горожане собрались на улице. Они стояли на коленях, рыдали и призывали Господни кары на голову Гарри Перси.
Господу незачем беспокоиться, думает он, я сам с Гарри разберусь.
– И мы поскакали на юг. Погода испортилась. Мы прибыли в Донкастер к вечеру, уже стемнело, но люди на улицах стояли плечом к плечу и держали свечи. Мы думали, надолго их не хватит, однако они простояли всю ночь. А потом свечи погасли, уступили место дневному свету, если это можно назвать светом.
– Должно быть, это подбодрило его. Толпа.
– Да, но к тому времени – говорил ли я?… кажется, нет – он уже неделю ничего не ел.
– Зачем? Чего ради?
– Кто-то говорит, хотел себя уморить. Не верю я, чтобы христианин… Я предложил ему тарелку печеных груш.
– И он съел?
– Немного, а затем положил руку на грудь и говорит, что-то холодное и твердое внутри, словно точильный камень. И началось.
Кавендиш вскакивает с места и начинает мерить шагами комнату.
– Я позвал аптекаря, он приготовил порошок, который я велел разложить по трем чашкам. Я выпил одну, аптекарь – вторую. Мастер Кромвель, я никому не мог довериться! После лекарств боль утихла, и его милость смеялся и говорил, это меня просто пучило, и я решил, что назавтра все образуется.
– А затем явился Кингстон.
– Мы не знали, как сказать милорду, что за ним приехал комендант Тауэра. А когда сказали, он так и сел на сундук. Уильям Кингстон? Уильям Кингстон? Он без конца повторял имя.[47]
И все это время тяжесть, точильный камень, в груди; сталь, острый нож, в кишках.
– Я сказал ему, не будем отчаиваться, милорд, скоро вы предстанете перед королем и оправдаетесь. И Кингстон меня поддержал, а милорд сказал, вы соблазняете меня раем для дураков, а я знаю, что мне уготовано, знаю, что меня ждет смерть. В ту ночь мы не спали. Милорд мочился черной кровью, а наутро был так слаб, что мы отложили отъезд. Но после все равно тронулись в Лестер.
Дни были короткими-короткими, совсем без света. В понедельник кардинал проснулся в восемь. Я как раз ставил на буфет восковую свечу. И тут его милость говорит, что там за тень у стены? И окликает вас по имени. Да простит меня Господь, я сказал, что вы в пути. Дороги опасны, заметил он. Ну, вы же знаете Кромвеля, говорю я, его сам черт не удержит – сказал, что приедет, значит приедет.
– Джордж, не тяните, мочи нет!
Но Джордж должен выговориться: следующее утро, чашка куриного бульона, но кардинал отказывается есть. Разве сегодня не постный день? Вулси просит унести бульон. Он болен уже восемь дней, мочится кровью, страдает от болей и все время приговаривает, я знаю, смерть близко.
Поймайте милорда в силки – и он непременно найдет, как выпутаться, использует весь свой изворотливый ум и коварство, но обязательно найдет выход. Яд? Если только подсыпанный его собственной рукой.
В восемь утра кардинал испускает дух. В комнате, где он умер, стучат четки; за дверью норовистые кони в стойлах бьют копытами; скудные солнечные лучи падают на лондонскую дорогу.
– Он умер во сне?
Ему хочется услышать, что перед смертью кардинал не страдал. Нет, отвечает Джордж, его милость разговаривал до последнего.
– Что-нибудь обо мне?
Ничего? Ни словечка?
Я обмыл его, приготовил для погребения, продолжает Джордж. Под рубашкой превосходного голландского полотна я обнаружил власяницу… не следовало говорить вам, я помню, как вы относитесь к таким вещам… милорд стал носить ее после того, как сошелся с монахами в Ричмонде.
– Что с ней стало? С власяницей?
– Лестерские монахи забрали.
– Боже милосердный! Помяните мое слово, они еще на ней наживутся!
– Вообразите, милорда положили в простой деревянный гроб!
И тут Джордж Кавендиш не выдерживает, это последнее унижение выше его сил. Он начинает браниться, страсти Господни, я своими ушами слышал, как они гроб сколачивали! Когда я вспоминаю о флорентийском ваятеле и его гробнице, о черном мраморе и бронзе, об ангелах в голове и в ногах…