[48] А мне пришлось смотреть, как он лежит в своей епископской мантии, и я сам разжал его пальцы и вложил посох, а ведь думал, что увижу, как он сжимает его во время церемонии! До интронизации оставалось всего два дня! Мы уже все в дорогу упаковали, когда явился Гарри Перси.
– А ведь я умолял его, Джордж, – говорит он, – умолял довольствоваться тем, что удалось сберечь. Я просил его, уезжайте в Йорк, радуйтесь, что живы. Послушался бы меня, протянул бы еще с десяток лет.
– Мы послали за мэром и городскими чиновниками, чтобы увидели его в гробу, иначе пошли бы слухи, что его милость жив и бежал во Францию. Некоторые издевались над его низким происхождением. Господи, жаль, что там не было вас!
– Мне тоже.
– При вас, мастер Кромвель, никто бы не посмел так говорить. Когда стемнело, мы зажгли вокруг гроба свечи и до четырех утра бодрствовали у тела. Потом прочли часы, отслужили заупокойную мессу и в шесть положили его в склеп.
В шесть утра, в среду, на Святого апостола Андрея.
Я, простой кардинал.
Вулси оставили в склепе, и Кавендиш поскакал на юг, в Хэмптон-корт, к королю, который заявил:
– Я отдал бы двадцать тысяч фунтов, чтобы это оказалось неправдой.
– Кавендиш, – говорит он, – если вас будут спрашивать о последних словах кардинала, молчите.
Джордж приподнимает бровь:
– Я и молчу. Меня король расспрашивал. Милорд Норфолк.
– Что бы вы ни сказали Норфолку, он извратит ваши слова.
– И все же как государственный казначей он выплатил мне долг по жалованью за три четверти года.
– Какое у вас было жалованье, Джордж?
– Десять фунтов в год.
– Лучше бы вы пришли ко мне.
Таковы факты. Цифры. Если утром владетель преисподней, проснувшись в своих покоях, предложил бы отправить мертвеца обратно из склепа, из могилы – чудо воскрешения за двадцать тысяч фунтов, – Генриху Тюдору нелегко было бы их наскрести. Норфолк – государственный казначей! Какая разница, кому греметь ключами от пустых сундуков?
– А знаете, – говорит он, – если кардинал спросил бы меня, как он любил спрашивать, Томас, что вы хотите в подарок на Новый год, я сказал бы, что хочу увидеть государственный бюджет.
Кавендиш хочет что-то сказать, начинает, запинается, снова начинает:
– Король сказал мне кое-что. В Хэмптон-корте. «Трое могут хранить секрет, когда двое из них мертвы».
– Кажется, это пословица.
– «Если бы я думал, что мой колпак знает мой секрет, швырнул бы его в огонь».
– Еще одна пословица.
– Он хотел сказать, что больше не станет прислушиваться к советчикам: ни к милорду Норфолку, ни к Стивену Гардинеру, и никому не станет доверять, как доверял кардиналу.
Он кивает. Вполне разумное объяснение.
Кавендиш изможден. Дают о себе знать бессонные ночи, бодрствование у гроба. Секретарь беспокоится из-за денег, которые были у кардинала во время путешествия и исчезли после его смерти. Беспокоится, как вывезти из Йоркшира свои пожитки. Наверняка Норфолк пообещал ему подводу. Он, Кромвель, рассуждает об этом вслух, а про себя думает о короле и, втайне от Джорджа, один за другим медленно сжимает пальцы в кулак. Мария Болейн нарисовала у меня на ладони сердечко. Генрих, я держу в руке твое сердце.
Когда Кавендиш уходит, он выдвигает потайной ящик стола и вынимает сверток, который Вулси дал ему перед путешествием на север. Пытается развернуть, мешает узелок, он аккуратно распутывает нитку, и неожиданно в ладонь падает перстень с бирюзой, холодный, словно из могилы. Он представляет себе кардинальскую руку: длинные белые пальцы, ни шрама, ни отметины. Руку, долгие годы сжимавшую штурвал государственного корабля. Как ни удивительно, кольцо ему впору.
Кардинальские алые мантии лежат сложенные и пустые. Однако им не дадут праздно пылиться. Мантии разрежут и нашьют новых одежд. Кто знает, где окажутся эти куски материи спустя годы, где выхватит глаз багровую подушку, стяг или вымпел; блеснет ли алый сполох на подкладке рукава или на нижней юбке у гулящей девки.
Пусть другие едут в Лестер поглазеть на место, где умер кардинал, и потолковать с аббатом. Пусть другие пытаются вообразить, как это было. Другие, не он. Красный фон ковра, багряная грудка малиновки, алый оттиск печати и сердцевина розового бутона: навсегда схороненный в усыпальнице его внутреннего взора и вызванный из небытия кровавым рубиновым отблеском, кардинал жив и говорит с ним. Взгляните мне в лицо: я не страшусь никого из живущих.
В парадном зале Хэмптон-корта дают интермедию «Кардинал спускается в ад». Память возвращает его на год назад, в Грейз-инн. На рамы, сколоченные под присмотром королевских слуг, натянуты холсты с изображением адских мук. Работы велись спешно – плотникам обещали особое вознаграждение за срочность. Задник расписан языками пламени.
Развлечение состоит в следующем: огромную алую фигуру с визгом волокут по полу четверо переодетых чертями лицедеев. Их лица скрывают маски. В руках у чертей трезубцы, которыми они колют мертвого кардинала, заставляя того корчиться и жалобно хныкать. Он надеялся, что его милость умер без мучений, но Кавендиш утверждает обратное. Кардинал ушел в сознании, его последние слова были о короле. А еще раньше он проснулся и спросил, чья это тень, там, у стены.
Герцог Норфолк ходит по залу и довольно фыркает:
– Хороша пьеска! Так хороша, что придется ее напечатать. Клянусь мессой, я сам этим займусь! А на Рождество поставлю у себя.
Анна улыбается, показывает пальцем, хлопает в ладоши. Он никогда не видел ее такой радостной и сияющей. Генрих застыл подле нее. Иногда Генрих смеется, но подойди поближе и увидишь: в глазах короля страх.
Кардинал между тем катается по полу, черти в черных косматых нарядах пинают его, торопят в преисподнюю:
– Эй, Вулси, мы отнесем тебя в ад, где твой хозяин Вельзевул ждет не дождется тебя на ужин!
В ответ алая гора приподнимает голову и спрашивает:
– А какое вино там подают?
Он сам чуть не забывается и не прыскает.
– Я не пью английских вин! – продолжает веселить публику мертвец. – На что мне эта кошачья моча, которую хлещет милорд Норфолк?
Анна злорадствует, показывает на дядю. Шум поднимается к потолочным балкам вместе с дымом камина, смехом и болтовней зрителей, завываниями толстого прелата.
Нет, никакого английского вина, заверяют черти кардинала, ведь дьявол – француз. Тут вступают дудки и свистульки, кто-то затягивает песню. Теперь черти продели голову кардинала в петлю и поднимают его с пола. Тот сопротивляется, и не все его пинки понарошку. Слышно, как черти сопят и отдуваются. Однако их четверо, и алый тюк только хрипит и царапается, а придворные подбадривают палачей:
– Спустите его в ад! Спустите живьем!
Актеры отскакивают назад, кардинал валится на пол и начинает кататься, ловя ртом воздух, а черти колют его вилами, вытаскивая на свет алые вязаные кишки.
Кардинал изрыгает проклятия и портит воздух. В углах зала трещат фейерверки. Уголком глаза он видит женщину, которая семенит к выходу, зажав рот рукой, но дядюшка Норфолк счастлив:
– Смотрите, палачи вытягивают ему кишки! Да за такое зрелище я готов приплатить!
Кто-то замечает:
– Позор тебе, Томас Говард, ты продал душу, чтобы увидеть падение Вулси.
Головы поворачиваются – и его голова тоже, – но никто не видит говорившего. Он надеется, что это Томас Уайетт. Джентльмены, переодетые чертями, отряхиваются, переводят дух и с криками: «Хватай его!» – набрасываются на кардинала и волокут его в ад за дальним полотнищем в конце залы.
Он следует за ними. Подбегают пажи с льняными полотенцами, но разгоряченная дьявольская братия расшвыривает их в стороны. Одному пажу заехали локтем в глаз, и он опрокинул себе на ноги таз с кипятком.
Черти, ругаясь, срывают маски и швыряют их в угол; хохочут, стягивают друг с друга наряды из черной шерсти.
– Какой-то хитон Несса, – говорит Джордж Болейн, когда Норрис освобождает его от пут.
Джордж встряхивает головой, белая кожа сияет на фоне грубой шерсти. Джордж и Генри Норрис волокли кардинала за руки.
Те, что тащили его за ноги, – Фрэнсис Уэстон и Уильям Брертон – помогают друг другу избавиться от нарядов. Брертон, впрочем, как и Норрис, в свои годы мог бы быть умнее. Джентльмены поглощены друг другом, они смеются, бранятся, требуют чистые полотенца и совсем не замечают наблюдателя, да если б и заметили, что им за дело? Они самозабвенно плещутся в воде, утирают полотенцами пот, выхватывают рубахи из рук пажей и натягивают через голову. Затем, так и не сняв раздвоенных копыт, с самодовольным видом выходят кланяться.
На полу, под защитой полотнища, остается лежать кардинал. Похоже, заснул.
Он подходит к алому тюфяку, останавливается, смотрит. Ждет.
Актер открывает глаз и говорит:
– Должно быть, это и вправду преисподняя, раз тут итальянцы.
Мертвец стягивает маску. Под маской оказывается шут Секстон: мастер Заплатка. Мастер Заплатка, вопивший так отчаянно, когда год назад его отрывали от хозяина.
Заплатка протягивает руку, хочет встать, но он словно не видит его руки. Чертыхаясь, дурак поднимается на ноги сам, с треском стягивает мантию, ткань рвется. Он, Кромвель, стоит, скрестив руки, правую сжав в кулак. Шут отбрасывает привязанные к телу пухлые подушки. У него тощий торс, грудь заросла жесткой порослью.
– Зачем ты пришел в мою страну, итальянец? Чего тебе на родине не сиделось?
Хоть Секстон и дурак, но соображает не хуже прочих. Ему прекрасно известно, что он не итальянец.
– Жили бы себе там спокойно, – говорит Заплатка своим обычным, лондонским голосом. – Все-то у вас теперь есть: и собственная крепость, и свой собор, и свой марципановый кардинал на десерт. Пока, через год-другой, кто-нибудь побольше и посильнее не оттеснит вас от корыта.
Он подхватывает мантию, брошенную Секстоном: отвратительного кричащего цвета, наскоро покрашенную дешевым, быстро выцветающим экстрактом красильного дерева, пропахшую чужим потом.