– Как ты мог взяться за эту роль?
– Я берусь за то, за что платят. А сами-то?
Секстон хохочет, визгливым лающим хохотом безумца:
– Неудивительно, что вы не понимаете шуток. Никто сегодня не платит мсье Кремюэлю, престарелому наемнику.
– Престарелому? Не волнуйся, у престарелого наемника хватит сил тебя прикончить.
– Кинжалом, который прячете в рукаве? – Заплатка, издеваясь, отпрыгивает назад. Он, Кромвель, стоит, прислонившись к стене, и разглядывает дурака. Откуда-то слышен плач: наверняка рыдает мальчишка-паж, которому заехали в глаз, а теперь залепили оплеуху за пролитый кипяток или чтобы не ревел. Детям всегда достается вдвойне: сначала их наказывают за проступок, потом за то, что плачут. Вот и думай: что толку жаловаться? Жестокая наука, но без нее не прожить.
Заплатка кривляется, показывает непристойные жесты – никак готовится к следующему выступлению.
– Я знаю, ты вылез из соседней канавы, Том, – говорит шут и оборачивается к полотнищу, за которым продолжаются королевские увеселения. Широко расставляет ноги, высовывает язык.
– Рече безумец в сердце своем, несть папа.
Шут оборачивается и ухмыляется:
– Возвращайтесь лет через десять, мастер Кромвель, тогда увидим, кто из нас дурак, а кто безумец.
– Зря ты переводишь на меня свои шутки. Ищи того, кто за них заплатит.
– Дураку рот не заткнешь.
– Еще как заткнешь. Там, где бываю я, тебе придется заткнуться.
– Это где же? В луже, где вас крестили? Приходите через десять лет, если будете живы.
– Если б я умер, ты бы от страха в обморок упал.
– Уж конечно, если вы на меня рухнете, мне не устоять.
– Я размозжу твою голову о стену прямо сейчас. Никто о тебе не заплачет.
– Верно, не заплачут. Выбросят из дома в навозную кучу. Кому нужен один дурак, если в Англии их и без того хватает?
Выйдя на улицу, он удивляется, что там светло. Он-то думал, стоит глубокая ночь. Эти дворики еще помнят Вулси, который их выстроил[49]. Заверни за угол – навстречу шагнет его милость с чертежом в руке, счастливый обладатель шестидесяти турецких ковров, горящий надеждой выписать из Венеции лучших зеркальщиков. «А теперь, Томас, присовокупите к вашему письму пару венецианских любезностей, пару льстивых фраз на местном диалекте, в которых самым деликатным образом дайте им понять, что я не поскуплюсь».
И он напишет, что англичане радушны к чужеземцам, а климат в Англии мягок. Золотые птицы поют на золотых ветках, а золотой король восседает на куче золота, распевая песенки собственного сочинения.
В Остин-фрайарз он застает непривычную тишину и пустоту. Поздно; дорога от Хэмптон-корта заняла несколько часов. Он смотрит на стену, где сияет кардинальский герб: багряную шапку, по его указанию, недавно подновили.
– Можете закрасить, – говорит он.
– А что нарисовать вместо герба, сэр?
– Оставьте пустое место.
– Поместить тут изящную аллегорию?
– Вот именно. – Он оборачивается на ходу. – Пустое место.
IIIМертвые сетуют из могил
Стук в дверь после полуночи. Сторож поднимает домашних, и, когда он спускается на первый этаж – с лицом, перекошенным яростью, но полностью одетый, – к нему бросается Джоанна, простоволосая, в ночной сорочке:
– Что, что им нужно?
Ричард, Рейф и слуги-мужчины оттаскивают ее.
В прихожей стоит камергер Уильям Брертон с вооруженной охраной. Они пришли меня арестовать, думает он и шагает к Брертону:
– Боже милосердный, Уильям! Рано встали или не ложились?
Появляются Алиса и Джо. Он вспоминает ночь, когда умерла Лиз, и его дочери, потерянные и сбитые с толку, так же мялись в своих ночных рубашонках. У Джо глаза на мокром месте. Мерси уводит девочек. Спускается Грегори, одетый для выхода.
– Я готов, – произносит он робко.
– Король в Гринвиче, – говорит Брертон. – Требует вас немедленно.
Королевский камергер выражает нетерпение: пристукивает перчаткой по ладони, отбивает пяткой дробь.
– Ступайте в постель, – обращается он к домашним. – Если бы король хотел посадить меня в тюрьму, то не позвал бы в Гринвич, так не принято.
Знать бы, как принято.
Он оборачивается к Брертону:
– Что ему от меня понадобилось?
Камергер с любопытством обводит глазами прихожую: ну и как живут эти простолюдины?
– Увы, не могу вас просветить.
Он смотрит на Ричарда, которому до смерти хочется заехать этому знатному сосунку в челюсть. И я был таким когда-то, но сейчас я тих и благостен, как майское утро. Они выходят в темноту и промозглый холод: Ричард, Рейф, он сам, его сын.
Факельщики стоят у входа, у ближайшего причала ждет барка. До дворца Плацентии плыть и плыть, Темза черна, как Стикс. Мальчики сидят напротив, сгрудившись и нахохлившись, словно один родной человек, хотя Рейф ему не родня. Я становлюсь похожим на доктора Кранмера: Тэмворсы из Линкольншира, Клифтоны из Клифтона, семья Молино, о которой вы наверняка слышали, или нет? Он смотрит на звезды, но они кажутся смутными и далекими, впрочем, так и есть.
Как себя вести? Заговорить с Брертоном? Семейные владения в Стаффордшире, Чешире, на границе с Уэльсом. Сэр Рэндал умер в прошлом году, и его сыну досталось жирное наследство, по меньшей мере тысяча в год от земель, пожалованных короной, еще триста в год – от местных монастырей. Он прикидывает в уме. Не слишком раннее наследство: Брертон, должно быть, немногим его младше. Папаше Уолтеру Брертоны пришлись бы по душе – такие же вечные возмутители спокойствия. Он вспоминает процесс против них в Звездной палате, лет пятнадцать назад. Вряд ли Брертона вдохновит эта тема, как, впрочем, и любая другая.
Каждое путешествие имеет свой конец – причал или пристань, затянутую туманной пеленой, горящие факелы. Их сразу провожают в личные покои Генриха. Гарри Норрис ждет их; кто ж еще?
– Как он? – спрашивает Брертон.
Норрис закатывает глаза:
– Итак, мастер Кромвель, мы с вами всякий раз встречаемся при весьма необычных обстоятельствах. Ваши сыновья? – Норрис с улыбкой разглядывает лица. – Хотя вряд ли, если только не от разных матерей.
Он представляет их: мастер Рейф Сэдлер, мастер Ричард Кромвель, мастер Грегори Кромвель. Заметив ревнивый блеск в глазах сына, поясняет:
– Это мой племянник, а это мой сын.
– Заходите один, он ждет, – говорит Норрис и бросает через плечо: – Король боится подхватить простуду. Не захватите коричневый шлафрок, тот, на соболином меху?
Брертон что-то бурчит в ответ. Незавидная работенка – трясти соболями, когда мог бы в Честере будить местное население боем барабанов с крепостной стены.
Просторная спальня с высокой резной кроватью. При свечах занавески кажутся чернильно-черными. Кровать пуста. Король сидит на обитом бархатом табурете. Кажется, Генрих один, но в спальне висит теплый и суховатый коричный аромат; первая его мысль, что в темноте прячется кардинал и держит апельсин, начиненный пряностями, – Вулси всегда носил такой при себе, бывая на людях. Мертвые, без сомнения, стремились бы заглушить запах живых, но в темноте королевской опочивальни маячит не внушительная фигура кардинала, а бледный овал, лицо Томаса Кранмера.
Не успевает он переступить порог, как Генрих поворачивается к нему и говорит:
– Кромвель, во сне ко мне приходил мой умерший брат.
Он не отвечает, да и что тут ответишь? Смотрит на короля, не испытывая ни малейшего желания рассмеяться.
– Между Рождеством и Крещением Господь позволяет умершим разгуливать среди живых. Это всем известно.
– Как он выглядел, ваш брат? – мягко спрашивает он.
– Таким, каким я его запомнил… только бледный, очень худой. Вокруг него светился бледный огонь. Но сейчас Артуру было бы сорок пять. Как и вам, мастер Кромвель?
– Примерно.
– Я умею угадывать возраст. Каким бы стал Артур, если бы не умер? Наверное, похожим на отца. Я больше похож на деда.
Сейчас король спросит: а на кого похожи вы? Но нет, Генрих помнит, что у него нет предков.
– Он умер в Ладлоу, зимой. Дороги занесло, пришлось волочить гроб на телеге, запряженной волами. Правитель Англии на телеге, где это видано!
Входит Брертон со шлафроком красновато-коричневого бархата на соболином меху. Генрих встает, сбрасывает одно бархатное одеяние, принимает другое, плотное и мягкое. Соболья подкладка льнет к руке, словно король превратился в покрытое шерстью чудище…
– Его похоронили в Вустере. Но меня вот что тревожит – я не видел его мертвым.
Доктор Кранмер, из тени:
– Мертвые не жалуются из могил. Это придумали живые.
Король запахивает шлафрок.
– Я не видел его лица с тех пор, как он умер. Только сейчас, во сне, и тело в бледном сиянии.
– Это не было телом, – говорит Кранмер, – это был образ, родившийся в голове вашего величества. Такие образы quasi corpora – подобны телам. Почитайте Августина.
Однако непохоже, что король готов схватиться за книгу.
– В моем сне он стоял и смотрел на меня. И был печален, очень печален. Кажется, сказал, что я занял его место. Забрал его королевство, его жену. Он вернулся, чтобы меня пристыдить.
– Если брат вашего величества не успел стать королем, – замечает Кранмер с легким нетерпением в голосе, – так на то Божья воля. А что до вашего так называемого брака, то всем известно, что он был совершен против закона Божьего. Никто в Риме не имеет полномочий толковать Божьи установления. Мы признаем, что был грех, но Господь милосерден.
– Но не ко мне! Когда я предстану пред Божьим судом, мой брат будет моим обвинителем. Он вернулся, чтобы устыдить меня, и мне теперь вечно нести эту ношу.
Мысль приводит короля в ярость.
– Мне! Мне одному!
Кранмер хочет что-то сказать, но он ловит его взгляд и тихонько качает головой.
– Ваш брат Артур, – спрашивает он короля, – что-нибудь говорил в вашем сне?