Томас Болейн поглаживает бороду. Замечает кардинальское кольцо: изумление сменяет сардоническая ухмылка.
– Если бы мы не знали процедуры, Томас Кромвель бы нас поправил. При нем через год-два мы станем не нужны.
– Надеюсь, я не доживу, – говорит Уорхем. – Лорд-канцлер, продолжим? Ах, бедный, снова плачет! Я сочувствую вам, но смерть придет за каждым из нас.
Господи, думает он, если это все, на что способен архиепископ Кентерберийский, то с его обязанностями справился бы и я.
Он клянется везде и всегда поддерживать власть короля, его превосходство, его полномочия; хранить верность его законным наследникам и преемникам, а сам думает о бастарде Ричмонде, Марии, говорящей козявке, пальце, который Норфолк демонстрировал честной компании.
– Что ж, дело сделано, – говорит архиепископ. – Аминь. Как будто у нас был выбор. Как насчет стакана подогретого вина? Я промерз до костей.
– Теперь вы член королевского совета, – говорит Томас Мор. – Надеюсь, вы скажете королю, что делать надлежит то, что должно, а не только то, что получается. Когда лев осознает свою силу, им трудно управлять.
Снаружи валит мокрый снег. Темные снежинки падают в воды Темзы. Англия раскинулась перед ним; снежные поля, освещенные низким красным солнцем.
Он вспоминает день, когда был разорен Йоркский дворец. Они с Кавендишем стояли над раскрытыми сундуками с кардинальскими облачениями. Мантии, шитые золотом и серебром, узоры в виде звезд, птиц, рыб, оленей, львов, ангелов, цветов и колес Екатерины. Когда их переупаковали в дорожные ящики и заколотили, люди короля стали рыться в сундуках, где лежали альбы[50] и подризники, умело сложенные ровными складками. Передаваемые из рук в руки, невесомые, словно спящие ангелы, ткани мягко сияли на свету. Разверните, оценим качество материи, сказал кто-то. Пальцы запутались в полотняных ленточках. Дайте мне, сказал Кавендиш. Расправленные, они реяли в воздухе, белейшие и легкие, словно крылья бабочки. Когда подняли крышки, комнату заполнил аромат кедра и специй, тяжелый, суховатый, пустынно-горький. Парящие ангелы были сложены в сундук и пересыпаны лавандой, лондонский дождь стучался в стекло, ароматы лета плыли сквозь ранние сумерки.
Часть четвертая
IСделай лицо
Не то от страха и боли, не то от какого-то природного изъяна, от пляски пылинок в пустой комнате или звука охотничьих рогов в отдалении, а может, потому, что сегодня эту девочку ни свет ни заря разбудила суета сборов, когда двор ее отца отбывал в другое место, – только она вся съежилась и глаза стали цвета воды в сточной канаве. Еще не покончив со вступительными латинскими формальностями, он заметил, как она вцепилась в спинку кресла, в котором сидит мать. «Мадам, вашей дочери надо сесть». На случай, если за этим последует поединок воль, он берет табурет и с решительным стуком ставит подле Екатерининых юбок.
Королева откидывается назад, напряженная под тугой шнуровкой, и что-то шепчет дочери. Итальянки, с виду такие беспечные, носят под шелками стальные корсеты. Чтобы их раздеть, нужны не только долгие уговоры, но и безграничное терпение.
Мария наклоняется и шепчет по-кастильски, намекая, что у нее женское нездоровье. Две пары глаз устремляются на него. У Марии взгляд близорукий, несфокусированный; наверное, она видит его, Кромвеля, как расплывчатую тень, сгусток угрозы. Стой прямо, требует королева, как пристало английской принцессе. Мария, глубоко вдохнув, обращает к нему маленькое некрасивое личико, твердое, как ноготь Норфолка; пальцы крепче вцепляются в спинку кресла.
Послеобеденный час, очень жарко, по стене ползут лиловые и золотые квадраты солнечного света из окна. Внизу лежат иссохшие поля. Темза обмелела и отступила от берегов.
Королева говорит по-английски:
– Ты знаешь, кто это? Мастер Кромвель. Он теперь пишет все законы.
Запнувшись на стыке языков, он спрашивает:
– Мадам, мы будем говорить по-английски или по-латыни?
– Ваш кардинал задал бы тот же вопрос. Как будто я здесь чужеземка. Я отвечу вам, как отвечала ему: «С трех лет я звалась принцессой Уэльской. В шестнадцать приехала сюда, чтобы выйти замуж за милорда Артура. В семнадцать я была вдова и девственница. В двадцать четыре я стала королевой Англии, и, дабы избежать сомнений, скажу, что сейчас мне сорок шесть, я по-прежнему королева и теперь, надо полагать, в некотором роде англичанка». Однако я не стану повторять вам все, что говорила кардиналу. Полагаю, вам осталась от него какая-нибудь запись по этому поводу.
Он чувствует, что надо поклониться. Королева продолжает:
– С начала года в парламент поступают проекты биллей. Прежде мастер Кромвель блистал талантами только на ниве ростовщичества, теперь же открыл в себе дар законодателя, – если кому нужно новое уложение, просто обращайтесь к нему. Я слышала, что эти проекты вы на ночь уносите к себе домой в… где ваш дом?
У королевы это звучит как «ваша конура».
Мария говорит:
– Эти законы написаны против церкви. Мне удивительно, что милорды их принимают.
– Ты знаешь, – отвечает королева, – что кардинала Йоркского обвинили, согласно закону о превышении полномочий лицом духовного звания, в узурпации власти милорда твоего отца. Теперь мастер Кромвель и его друзья признали всех служителей церкви виновными в этом преступлении и требуют с них пеню в сто тысяч фунтов.
– Не пеню. Мы называем это благотворительным пожертвованием.
– Я называю это вымогательством. – Она поворачивается к дочери. – Если ты спрашиваешь, почему церковь не защищают, я отвечу, что в этой стране есть знатные люди, – (Суффолк, имеет в виду она, Норфолк), – которые намерены сокрушить могущество церкви, дабы впредь ни один поп – их слова – не забрал себе столько власти, сколько наш покойный легат. Что нам не нужен новый Вулси, я согласна. А вот нападок на епископов не потерплю. Вулси был моим врагом. Но это не меняет моих чувств к матери-церкви.
Он думает: Вулси был мне отцом и другом. Но это не меняет моих чувств к матери-церкви.
– Вы и спикер Одли сговариваетесь при свечах. – Королева упоминает спикера так, словно говорит «ваш кухонный мальчишка». – А когда наступает утро, вы подбиваете короля объявить себя главой английской церкви.
– В то время как, – подхватывает девочка, – и здесь, и в любом другом месте глава церкви – римский первосвященник, и от престола святого Петра исходит законность всякой монархии.
– Леди Мария, может, вы сядете? – Он ловит принцессу в тот самый миг, когда ее колени подгибаются, и усаживает на табурет, добавляя: «Это из-за жары», – чтобы она не смутилась. Принцесса поднимает лицо, и в серых близоруких глазах мелькает благодарность; в следующий миг оно вновь каменно-неприступное, как стена осажденного города.
– Вы сказали «подбиваете», – говорит он Екатерине, – однако вашему высочеству лучше других известно, что короля невозможно уломать.
– Однако его можно улестить. – Она поворачивается к Марии, схватившейся руками за живот. – Итак, милорд твой отец провозглашен главой английской церкви, а дабы успокоить совесть епископов, добавлена формулировка: «насколько дозволяет закон Христов».
– И что это значит? – спрашивает Мария. – Ничего.
– Ваше высочество, это означает все.
– Да. Это очень умно.
– Умоляю вас взглянуть иначе: король просто определил полномочия, которыми, согласно древним прецедентам…
– …выдуманным в прошлом месяце…
– …обладал и ранее.
Лоб Марии под жестким чепцом блестит от пота. Она говорит:
– То, что определено, можно переопределить, верно?
– О да, – подхватывает ее мать, – и переопределить в пользу церкви – если я покорюсь его желаниям и откажусь от звания супруги и королевы.
Принцесса права, думает он. Тут вполне можно поторговаться.
– В законе нет ничего неотменимого.
– И вы ждете, чтó я выложу на стол переговоров. – Королева протягивает руки – маленькие, пухлые, короткопалые, – показывая, что они пусты. – Только епископ Фишер меня защищает. Только он постоянен. Только ему хватает мужества говорить правду: в палате общин заседают безбожники. – Она со вздохом опускает руки. – А кто убедил моего супруга уехать, не попрощавшись? Раньше он так не поступал. Никогда.
– Он намерен несколько дней поохотиться в Чертси.
– С ней, – говорит Мария. – С этой особой.
– Затем его величество посетит лорда Сандиса в Гилфорде, чтобы посмотреть новую галерею. – Он говорит спокойно, умиротворяюще, почти как кардинал, – может быть, даже слишком? – Дальше, чуть позже или раньше, в зависимости от погоды и охоты, он поедет к Уильяму Полету в Бейзинг.
– Когда я должна к нему присоединиться?
– С Божьей помощью король вернется через две недели.
– Две недели, – повторяет Мария. – Наедине с этой особой.
– За этот срок, мадам, вам следует переехать в другой дворец. Король выбрал Мор, в Хертфордшире, очень, как вам известно, удобный.
– Учитывая, что это дом кардинала, я ничуть не сомневаюсь в его пышности, – вставляет Мария.
Мои дочери, думает он, никогда бы не позволили себе говорить в таком тоне, вслух же произносит:
– Принцесса, вы могли бы из милосердия не злословить человека, который не сделал вам ничего дурного?
Мария заливается краской до кромки волос:
– Я не хотела быть немилосердной.
– Покойный кардинал – ваш крестный отец, и вы должны о нем молиться.
Принцесса бросает на него затравленный взгляд:
– Я молюсь, чтобы Господь сократил срок его пребывания в чистилище.
Екатерина перебивает:
– Отправьте в Хертфордшир сундук. Сверток. Не пытайтесь отправить меня.
– С вами будет весь ваш двор. Дом готов принять двести человек.
– Я напишу королю. Можете передать ему мое письмо. Мое место рядом с ним.
– Я советую вам покориться. Иначе король может… – Он, глядя на принцессу, сводит и разводит руки. Это означает: «разлучить вас».