– Купите котелок, хозяюшка, никогда не будете голодать. Бросьте туда рыбьи головы – выплывет палтус.
– Он дырявый?
– Целее не бывает! Не верите – помочитесь в него. Ну, сколько дадите? Таких котелков не видывали со дней, когда Мерлин был мальчишкой. Бросьте туда мышь из мышеловки – она превратится в запеченную кабанью голову с яблоком во рту.
– Сколько тебе лет? – спрашивает женщина.
– Не скажу.
– Приходи через год – полежим в моей пуховой постели.
– Через год я отсюда сбегу.
– Станешь бродячим фокусником? Будешь показывать всем свой котелок?
– Нет, лучше подамся в разбойники. Или буду поводырем с медведем – это надежнее.
Женщина говорит:
– Желаю успеха.
Вечером после купанья, ужина, пения и танцев его величество изъявляет желание прогуляться. Король пьет домашнее вино, не крепче сидра, однако сегодня быстро опрокинул первый кубок и потребовал еще, так что Френсис Уэстон вынужден поддерживать захмелевшего монарха под локоток. Выпала обильная роса, и джентльмены с факелами осторожно ступают по мокрой траве, под ногами у них хлюпает. Король глубоко вдыхает сырой воздух.
– Вы не ладите с Гардинером, – говорит его величество.
– Я с ним не ссорился, – учтиво замечает он.
– Значит, Гардинер поссорился с вами. – Король исчезает во тьме и в следующий миг продолжает из-за горящего факела, словно Господь из неопалимой купины: – Я в силах управиться со Стивеном – как раз такой упрямый и решительный слуга мне сейчас нужен. Мне ни к чему люди, которые неспособны отстаивать свое мнение.
– Вашему величеству следует вернуться в дом. Ночные испарения вредны для здоровья.
– Ну в точности кардинал! – смеется король.
Он подходит к королю слева. У Френсиса Уэстона, молодого и хрупкого, уже немного подгибаются колени.
– Обопритесь на меня, сэр, – советует он, и король повисает на его плече, сдавливая локтем горло. «Или поводырем с медведем – это надежнее». Ему кажется, будто король плачет.
Он не сбежал на следующее лето ни в разбойники, ни в медвежьи поводыри. В тот год мятежные корнуольцы двинулись на Лондон, чтобы захватить английского короля и подчинить своей корнуольской воле.[54] Страх бежал впереди мятежного войска: все знали, что корнуольцы жгут стога и режут поджилки скоту, предают огню дома вместе с жителями, убивают священников, едят младенцев и топчут священные облатки.
Король резко убирает руку с его плеча:
– Идемте к нашим холодным постелям. Или она только у меня холодная? Завтра – на охоту. Если у вас нет хорошего коня, вам подберут из моих. Проверю, так ли вы неутомимы, как говорил кардинал. Вам с Гардинером надо научиться тянуть в одной упряжке. Этим летом я намерен запрячь вас обоих в плуг.
Королю нужны не подъяремные волы, а неистовые быки, которые столкнутся лбами, увеча себя в битве за монаршие милости. Пока он не в ладу с Гардинером, у него больше шансов оставаться приближенным слугой. Разделяй и властвуй. Впрочем, он и так властвует.
Хотя парламент еще не созывали, осень выдалась на редкость напряженная. Толстые кипы королевских бумаг приносят почти ежечасно. В доме на Остин-фрайарз толпятся купцы из Сити, монахи, священники – все молят уделить им по пять минут. Словно почуяв, что близится некая перемена власти, некое занятное действо, у ворот с утра пораньше собираются кучки лондонцев, глазеют на входящих челядинцев, тыча пальцами: вот человек в ливрее герцога Норфолка, вот посыльный от графа Уилтширского. Он смотрит из окна, и ему кажется, что он их узнает: это сыновья тех самых людей, которые по осени грелись и судачили в дверях отцовской кузни, такие же мальчишки, каким был он сам, нетерпеливо ждущие чего-то нового.
Он смотрит на них и делает подходящее к случаю лицо. Эразм говорит, что всякий раз, выходя из дома, следует придать своим чертам желаемое выражение, натянуть, так сказать, маску. Он натягивает маску, вступая в любой дом, будь то герцогский дворец или придорожная корчма. Он посылает Эразму деньги, как прежде кардинал. «На хлеб, чернила и перья», – говаривал милорд. Эразм удивлен, поскольку слышал о Томасе Кромвеле только дурные отзывы.
С того дня как его включили в королевский совет, он учился придавать лицу нужное выражение, наблюдал, как мелькают в чертах других придворных сомнения, опаска, непокорство, пока их не сменит всегдашняя угодливая полуулыбка. Рейф говорит, не следует доверять Ризли, и он смеется: с Зовите-меня все ясно. Он хорошо устроился при дворе, но начинал у кардинала – а кто нет? Гардинер был его наставником в Тринити-холле; он наблюдал, как мы оба пробиваемся наверх, как обрастаем мускулами – два бойцовых пса, – и никак не мог решить, на которого ставить. Я бы на его месте, наверное, метался бы точно так же. В мои дни было проще: снимай последнюю рубаху и ставь на Вулси. Ризли и таких, как Ризли, бояться незачем: всегда известно, чего ждать от людей без совести. Покуда ты их прикармливаешь, они тебе служат. Куда непредсказуемее, куда опаснее такие, как Стивен Воэн, пишущий: «Томас Кромвель, ради вас я готов на все». Друзья и единомышленники, чьи объятья крепки, как на краю пропасти.
Он распорядился, чтобы людям, толпящимся перед домом на Остин-фрайарз, давали пиво и хлеб, а с наступлением заморозков еще и горячий мясной бульон. Терстон ворчит: вы что, решили кормить всю округу? Он смеется: давно ли ты жаловался, что погреба переполнены, а кладовые ломятся от снеди? Апостол Павел учит, что надо уметь жить в скудости и в изобилии, в голоде и в сытости. Он идет на кухню знакомиться с мальчишками, которых нанял Терстон. Те громко выкрикивают свои имена и навыки, а он с серьезным видом записывает все в книгу: Саймон умеет заправлять салат и бить в барабан, Марк знает наизусть «Отче наш». Все эти гардзони[55] наверняка способны учиться. Когда-нибудь и они смогут подняться на второй этаж, как и он, занять место в конторе. Всем им надо выдать теплую и пристойную одежду, а также проследить, чтобы они ее носили, а не продали; по ламбетским дням он помнит, как холодно в кладовых. На кухне у Вулси в Хэмптон-корте, где печные трубы хорошо тянули, залетные снежинки, бывало, кружили под потолком и оседали на балках. Когда морозным утром он на рассвете выходит из дома в окружении писцов, лондонцы уже ждут. Они пятятся, давая дорогу, и смотрят без приязни или вражды. Он говорит «доброе утро» и «благослови вас Бог», некоторые отвечают: «Доброе утро!» Они снимают шляпу и, поскольку теперь он королевский советник, стоят с непокрытой головой, пока он не пройдет.
Октябрь. Мсье Шапюи, посол императора, обедает в доме на Остин-фрайарз, и одно из блюд в меню – Стивен Гардинер.
– Не успел стать епископом Винчестерским, уже едет за границу, – говорит Шапюи. – Как по-вашему, понравится он королю Франциску? Неужто Генрих думает, что Гардинер преуспеет там, где не справился сэр Томас Болейн? Впрочем, наверное, мнение сэра Томаса может считаться предвзятым, все-таки дама – его дочь. Гардинер более… как вы это называете?… более неопределенный? Менее заинтересованный, вот. Не вижу, с чего бы Франции поддержать этот брак, разве что Генрих предложит Франциску… что? Деньги? Корабли? Кале?
За столом, где собрались все домашние, мсье Шапюи рассуждал о поэзии и живописи, предавался воспоминаниям о своих университетских годах в Турине, затем, повернувшись к Рейфу, который прекрасно говорит по-французски, завел речь о соколиной охоте – тема, наиболее уместная в разговорах с молодыми людьми.
– Вам надо как-нибудь поохотиться вместе с хозяином, – говорит Рейф. – Это единственная забава, на которую он хоть иногда находит немного времени.
– Мэтр Кромвель теперь играет в королевские игры.
Встав из-за стола, Шапюи хвалит обед, музыку, мебель. Видно, как работает мозг дипломата, словно щелкают маленькие шестеренки искусно сработанных часов, превращая наблюдения в шифрованное послание императору Карлу. В кабинете Шапюи вываливает целый ворох вопросов – один за другим, не дожидаясь ответа.
– Как Генрих будет обходиться без секретаря, пока епископ Винчестерский во Франции? Посольство мастера Стивена явно надолго. Может быть, это ваш шанс стать ближе к королю? Скажите, правда ли, что Гардинер – побочный кузен Генриха? И ваш племянник Ричард тоже? Императору трудно иметь дело с королем, в котором так мало царственности. Быть может, оттого он и хочет жениться на бедной дворяночке.
– Я бы не назвал леди Анну бедной.
– Да, король озолотил ее семейство, – ухмыляется Шапюи. – У вас в Англии девицам всегда платят вперед?
– О да, и вам следует это запомнить – мне бы не хотелось, чтобы за вами гнались по улице с дубиной.
– Вы помогаете леди Анне советами?
– Я просматриваю ее счета. Небольшая дружеская услуга.
– Дружеская! Вы знаете, что она ведьма? Она околдовала короля, и теперь ради нее он готов на все – стать изгоем христианского мира, заслужить вечное проклятие. И мне кажется, он отчасти это понимает. Я видел, каков он, когда она на него смотрит: мысли вразброс, душа мечется, словно заяц, которого преследует ястреб. Может, она и вас околдовала. – Мсье Шапюи подается вперед и кладет на его руку свою обезьянью лапку. – Сбросьте чары, мон шер ами[56], вы не пожалеете. Мой государь щедр.
Ноябрь. Сэр Генри Уайетт смотрит на стену в доме на Остин-фрайарз – туда, где раньше был кардинальский герб, а теперь голое место.
– Его нет с нами каких-то двенадцать месяцев, Томас, а мне кажется – куда дольше. Говорят, будто для стариков один год ничем не отличается от другого, но я вам скажу, что это не так.
Сэр, кричат девочки, не такой уж вы старый, расскажите нам историю. Они тащат гостя к новому бархатному креслу и усаживают, как на трон. Каждой бы хотелось, чтобы сэр Генри был ее отцом, ее дедом. Старший Уайетт служил казначеем и у прежнего Генриха, и у нынешнего, и если Тюдоры бедны, то не по его вине.