Анна обо всем ему рассказывает; она говорит со смехом: «мой Кромвель». Ветер попутный, прилив благоприятствует – он чувствует подошвами ног силу волн, влекущих вперед. Спикера Одли, его друга, наверняка утвердят в должности лорд-канцлера – король к нему привыкает. Старые придворные подали в отставку, чтобы не служить Анне; новый казначей двора, сэр Уильям Полет, – соратник по дням Вулси. Почти все новые придворные – соратники по дням Вулси. А кардинал не брал на службу дураков.
После мессы и посвящения Анны в титул он заходит к Гардинеру – тот меняет церемониальное облачение на более приличествующее светскому торжеству.
– Будете танцевать? – Он сидит на каменном подоконнике, вполглаза следит за тем, что происходит во дворе: музыканты несут трубы и лютни, арфы и ребеки, гобои, виолы и барабаны. – У вас неплохо получится. Или, став епископом, вы больше не танцуете?
Мысли Стивена заняты своим.
– Вы не думаете, что стать маркизой в собственном праве – более чем достаточно для любой женщины? Теперь она ему уступит. Дай-то Бог, чтобы до Рождества она понесла.
– Так вы желаете ей успеха?
– Я желаю королю успокоиться и чтобы из этого что-нибудь вышло.
– А знаете, что Шапюи про вас говорит? Якобы у вас в доме живут две женщины, переодетые мальчиками.
– Вот как? – хмурится Гардинер. – Полагаю, все лучше, чем два мальчика, переодетых женщинами. Вот это было бы возмутительно.
Епископ отрывисто смеется. Они вместе идут на пир. Тра-ля-ля-ля, поют музыканты. «В кругу друзей забавы век будут мне по нраву» [66]. Душа музыкальна по своей природе, утверждают философы. Король приглашает Тома Уайетта петь вместе с собой и музыкантом Марком. «Ах, чем бы милой угодить? Для милой что мне совершить?»
– Все, что угодно, – говорит Гардинер. – Насколько я вижу, предела нет.
Он говорит:
– Король добр к тем, кто верит в его доброту.
За музыкой никто, кроме епископа, не услышит.
– Ну, – отвечает Гардинер, – тут надо иметь невероятно гибкий ум. Как у вас.
Он говорит с мистрис Сеймур.
– Смотрите.
Она показывает свои рукава с каймой цвета зимородкова крыла – из того самого ярко-синего шелка, в который он завернул книгу с рисунками для вышивания. Как там в Вулфхолле, спрашивает он сколь можно деликатнее – в таких выражениях осведомляются о жизни в семействе, где произошел инцест.
Она отвечает всегдашним звонким голоском:
– Сэр Джон отменно здоров. Впрочем, сэр Джон всегда отменно здоров.
– А остальные?
– Эдвард злится, Том не находит себе места, госпожа моя матушка скрежещет зубами и хлопает дверьми. Урожай зреет, яблоки наливаются, молочницы при коровах, капеллан при молитвах, курицы несутся, лютни настроены, а сэр Джон… сэр Джон, как всегда, отменно здоров. Почему бы вам не придумать какое-нибудь дело в Уилтшире и не заехать к нам? Да, и если у короля будет новая жена, ей понадобятся новые фрейлины, и моя сестра Лиз займет место при дворе. Ее муж – губернатор Джерси. Антони Отред, вы его знаете? Я бы сама охотно присоединилась к королеве, да, говорят, она вновь переезжает и свита ее уменьшится.
– Будь я вашим отцом… Нет, – торопливо поправляется он, – будь я вправе давать советы, я порекомендовал бы вам служить леди Анне.
– Маркизе, – говорит она. – Да, смиряться полезно. Она учит нас всех умерять гордыню.
– Просто сейчас ей приходится нелегко. Думаю, добившись своей цели, она станет мягче.
Еще не договорив, он понимает, что это не так.
Джейн опускает голову, смотрит на него из-под ресниц:
– Вот мое смиренное личико. Подойдет?
Он смеется:
– Оно откроет вам любые двери.
Пока танцоры, обмахиваясь веерами, отдыхают после галиард, паван и аллеманд, они с Уайеттом поют а капелла солдатскую песенку: «Скарамелла ушел на войну, с копьем, со щитом». Она печальна, невзирая на слова, как всякая песня в предсумеречный час, когда полутьма приглушает человеческий голос. Чарльз Брэндон спрашивает:
– О ком это? О женщине?
– Нет, о юноше, который ушел на войну.
– И что с ним сталось?
«Scaramella fa la gala».
– Для него война – сплошной праздник.
– Да, славные были деньки, – говорит герцог. – Лучше, чем сейчас.
Король поет сильным, красивым, протяжным голосом: «Когда в чащобе я бродил»[67]. Некоторые дамы, перебрав крепкого итальянского вина, плачут.
В Кентербери архиепископ Уорхем лежит на холодном камне, на глаза ему кладут монеты, словно хотят навсегда запечатлеть королевский профиль в мозгу усопшего. Потом тело опустят под плиты собора, в сырую черную пустоту рядом с костями Бекета. Анна сидит неподвижно, как статуя, устремив взор на короля. Движется только рука – она гладит собачку на коленях, снова и снова, наматывает на палец завитки шерсти. Когда затихает последняя нота, вносят свечи.
Октябрь, и мы едем в Кале – кавалькада в две тысячи человек растянулась от Виндзора до Гринвича, от Гринвича через зеленые кентские поля до Кентербери; с герцогом едет сорок свитских, с маркизом – тридцать пять, с графом – двадцать четыре, виконт обойдется двадцатью, а он – Рейфом и одним писарем, которых можно приткнуть в любую крысиную нору на корабле. Король встречается со своим братом Францией – тот обещал замолвить перед папой словцо за его новый брак. Франциск предлагает женить одного из трех своих сыновей – трех сыновей! вот кого Господь любит! – на племяннице папы Екатерине Медичи и обещает поставить условием, что его брату Англии дадут уладить свои матримониальные дела в собственной юрисдикции, в суде английских епископов.
Прошлое свидание монархов, названное «Встречей на поле золотой парчи», устраивал кардинал. Король говорит, нынешняя поездка обойдется дешевле, но как только речь заходит о частностях, выясняется, что его величество хочет того побольше и этого вдвое – еще богаче, еще пышнее, еще грандиознее. Генрих везет во Францию своих поваров и свою кровать, священников и музыкантов, собак и соколов, а также свою новоиспеченную маркизу, которую вся Европа считает его любовницей. Везет претендентов на престол, в том числе Йорка лорда Монтегю и Ланкастеров Невиллей, дабы показать, как они покорны и как прочен трон Тюдоров. Везет свою золотую посуду, постельное белье, своих пирожников, своих щипальщиков птицы и отведывателей пищи, даже собственное вино, – на первый взгляд, перебор, но кто знает?
Рейф, помогая упаковывать бумаги, замечает:
– Я понимаю, что Франциск будет просить у папы одобрения на новый брак нашего короля, но никак не соображу, зачем это Франциску.
– Вулси всегда говорил, что цель соглашения – само соглашение. Не важно, каковы условия, главное – что они есть. Важна добрая воля. Когда она иссякает, соглашение нарушается, что бы ни было записано в условиях.
Важны шествия, обмен подарками, королевские игры в шары, турниры, придворные спектакли – это не вступление, а сам процесс. Анна, хорошо знающая французский двор и французский этикет, рассказывает о возможных затруднениях.
– Если прибудет с визитом папа, король Франции обязан будет выйти ему навстречу, возможно даже во двор. Монархи же, завидев друг друга, должны пройти равное число шагов. И это работает, если только один монарх не станет делать очень маленькие шаги, вынуждая второго пройти большее расстояние.
– Клянусь Богом, это низость! – взрывается Чарльз Брэндон. – Неужто Франциск так поступит?
Анна смотрит на него из-под полуопущенных век:
– Милорд Суффолк, готова ли госпожа ваша супруга к путешествию?
Суффолк багровеет:
– Моя жена – бывшая королева Франции.
– Мне это известно. Франциск будет рад снова ее повидать. Он находил ее очень красивой. Хотя, конечно, тогда она была молода.
– Моя сестра по-прежнему красива, – умиротворяюще произносит Генрих, однако в Чарльзе Брэндоне нарастает гроза, которая выплескивается наружу криком, подобным раскату грома:
– Вы ждете, что она будет прислуживать вам? Дочери Болейна? Подавать вам перчатки, мадам, садиться за стол ниже вас? Так запомните – этому не бывать!
Анна поворачивается к Генриху, стискивает его руку:
– Он унижает меня в вашем присутствии.
– Чарльз, – говорит Генрих, – выйдите и возвращайтесь, когда овладеете собой. Не раньше.
Вздыхает, делает знак рукой: Кромвель, идите за ним.
Суффолк вне себя от ярости.
– На свежем воздухе приятнее, милорд, – говорит он.
Уже осень: мокрые листья хлопают на ветру, как флаги миниатюрных армий.
– Мне в Виндзоре всегда чудился некоторый холодок, а вам, милорд? Я об общем положении вещей, не только о замке. – Его голос журчит тихо, успокаивающее. – Будь я королем, я старался бы больше времени проводить в Уокинге. Вам известно, что там никогда не бывает снега? По крайней мере, не было последние двадцать лет.
– Будь вы королем? – Брэндон ускоряет шаг. – Если Анна Болейн может сделаться королевой, то почему бы и нет?
– Беру свои слова назад. Мне следовало выразиться смиреннее.
Брэндон сопит:
– Она, моя жена, никогда не появится в свите этой распутницы.
– Милорд, вам лучше считать ее целомудренной, как считаем мы все.
– Ее воспитала мать, известная потаскуха, доложу я вам. Это она, Лиз Болейн, бывшая Лиз Говард, первая затащила Генриха в постель. Уж поверьте мне – я самый старый его друг. Ему было семнадцать, и он не знал, куда вставлять. Отец воспитывал его, как монашку.
– Теперь никто из нас не верит в эту историю. Про жену монсеньора.
– Монсеньора! Силы небесные!
– Ему нравится, когда его так называют. Вреда в этом нет.
– Ее воспитывала сестрица Мария, а Мария росла в борделе. Знаете, как они это делают во Франции? Супруга мне рассказала… Ну, не рассказала, а написала на бумаге, по-латыни. Мужчина возбуждается, и женщина берет его член в рот! Вообразите только! И можно ли называть целомудренной особу, которая вытворяла такие мерзости?