– Госпожа требует Библию!
– Мастер Кромвель может прочесть весь Новый Завет наизусть, – любезно подсказывает Уайетт.
Мэри смотрит затравленно:
– Кажется, ей для присяги.
– Тогда я не гожусь.
Уайетт ловит фрейлину за руку:
– Кого вы сегодня ночью согреваете, юная Шелтон?
Она вырывается и бежит прочь, требуя Библию.
– Я вам скажу кого, – говорит Уайетт. – Генри Норриса. – Он смотрит вслед фрейлине.
– Она бросает жребий?
– Я был в числе счастливцев.
– Король?
– Возможно.
– В последнее время?
– Анна вырвала бы обоим сердце и зажарила на вертеле.
Он не хочет уходить далеко на случай, если Генрих его потребует, и в конце концов садится играть в шахматы с Эдвардом Сеймуром.
– Ваша сестра Джейн… – начинает он.
– Странная она, да?
– Сколько ей сейчас?
– Не знаю… лет двадцать, наверное. Она ходила по Вулфхоллу, говоря: «Это рукава Томаса Кромвеля», и никто не понимал, о чем речь. – Эдвард смеется. – Очень довольная собой.
– Отец ее уже просватал?
– Были какие-то разговоры. А что?
– Просто мешаю вам обдумывать ход.
Распахивается дверь и влетает Том Сеймур.
– Привет, дедуля! – кричит он, сбивает с брата берет и ерошит ему волосы. – Вставай! Нас ждут женщины!
– Мой друг, – кивок в сторону Кромвеля, – не советует. – Эдвард отряхивает берет. – Говорит, они такие же, как англичанки, только грязнее.
– Глас бывалого человека? – спрашивает Том.
Эдвард старательно надевает берет.
– Сколько лет нашей сестре Джейн?
– Двадцать один – двадцать два. А что?
Эдвард смотрит на доску, тянется к ферзю. Понимает, что в западне. Уважительно вскидывает взгляд.
– Как вам это удалось?
Позже он сидит перед чистым листом бумаги, собирается написать Кранмеру и отправить письмо неведомо куда: искать «нашего будущего архиепископа» по всей Европе. Берет перо, но не пишет. В голове крутится разговор с Генрихом про рубин. Его господин уверен, что он готов пуститься на мелкое жульничество, как в ту пору, когда продавал кардиналам поддельных купидонов. Однако в таких случаях оправдываться – только усиливать подозрения. Если Генрих не вполне ему доверяет, что тут удивительного? Государь одинок: в зале совета, в опочивальне и, наконец, пред дверьми ада – нагой, как сказал Гарри Перси, в день последнего суда.
Поездка загнала все дворцовые интриги и дрязги в тесное пространство, ограниченное городскими стенами Кале. Придворные, как карты в колоде, плотно прижаты друг к другу, но их бумажные глаза ничего не видят. Интересно, думает он, где-то сейчас Томас Уайетт, в какие неприятности влез? Заснуть явно не удастся; не потому, что сон прогнала тревога об Уайетте. Он подходит к окну. Луна, словно отверженная, влачит за собой черные лохмотья облаков.
В саду горят установленные на подставках факелы, но он идет прочь от света. Плеск волн о берег мерен и настойчив, как биение собственного сердца. Он чувствует, что в темноте кто-то есть; в следующий миг слышится шелест юбок, слабое грудное «ах», и на локоть ему ложится женская рука.
– Вы, – говорит Мария.
– Я.
– Знаете? Они отодвинули щеколды. – Она издает короткий, недобрый смешок. – Сейчас Анна в его объятиях, нагая, как при рождении. Назад пути нет.
– Мне казалось, сегодня у них была ссора.
– Да. Они любят ссориться. Она сказала, что Норфолк сломал ей руку, Генрих назвал ее Магдалиной и еще кем-то, не помню. Вроде бы все это были римлянки. Не Лукреция.
– Да уж. По крайней мере надеюсь, что так. Зачем ей нужна была Библия?
– Чтобы он принес брачный обет. При свидетелях. При мне. При Норрисе. Теперь они женаты перед Богом. И еще он поклялся, что сразу по возвращении в Англию обвенчается с ней по всем правилам, а весной будет коронация.
Он вспоминает монахиню в Кентербери: если вы вступите в какую-либо форму брака с этой недостойной женщиной, то не процарствуете и семи месяцев.
– Ну вот, – говорит Мария, – теперь главное, чтобы у него получилось.
– Мария. – Он берет ее за руку. – Не пугайте меня.
– Генрих робок. Он думает, будто от него ждут королевских подвигов. Впрочем, если он оробеет, Анна знает, что делать. – Она добавляет торопливо: – В смысле, я дала ей все нужные наставления. – Кладет руку ему на плечо. – Так как насчет нас с вами? Мы много потрудились, чтобы их свести, и, думаю, заслужили отдых.
Молчание.
– Вы ведь больше не боитесь моего дядю Норфолка?
– Мария, я смертельно боюсь вашего дядю Норфолка.
И все же не из-за этого, а из-за чего-то другого он медлит в неуверенности. Мария касается губами его губ. Спрашивает:
– О чем вы думаете?
– Думаю, что, не будь я преданнейшим слугой короля, еще можно было бы успеть на следующий корабль.
– И куда бы мы отправились?
Он не упомнит, чтобы кого-нибудь приглашал с собой.
– На восток. Хотя, признаюсь, начинать сначала там будет нелегко.
На восток от Болейнов. На восток от всех. Ему вспоминается Средиземное море, не эти северные воды, и в особенности одна ночь, теплая ночь в Ларнаке: огни беспокойной набережной за окном, шлепанье невольничьих ног по кафелю, запах благовоний и кориандра. Он обнимает Марию и натыкается на что-то мягкое, неожиданное: лисий мех.
– Очень предусмотрительно.
– О, мы привезли все, что у нас есть. На случай, если придется задержаться тут до зимы.
Отблеск света на коже. Шея у Марии очень белая, очень нежная. Герцог в доме; здесь, сейчас возможно все. Он раздвигает пальцами мех и находит плечи: теплые, надушенные и чуть влажные. Чувствует, как бьется жилка на ее шее.
Шаги. Он оборачивается, в руке кинжал. Мария повисает на его локте. Острие кинжала упирается в мужской дублет под грудиной.
– Ладно-ладно, – произносит по-английски раздраженный голос. – Уберите оружие.
– О боже! – восклицает Мария. – Вы чуть не убили Уильяма Стаффорда.
Он заставляет незнакомца выйти на свет и, только увидев лицо, убирает кинжал. Ему неизвестно, кто такой Уильям Стаффорд. Чей-то конюший?
– Уильям, я думала, вы не придете.
– Как я вижу, в таком случае вы бы в одиночестве не остались.
– Вы не представляете, каково это – быть женщиной. Ты думаешь, будто о чем-то с мужчиной условилась, а выясняется – ничего подобного. Думаешь, он придет, а он не приходит.
Это – вопль сердца.
– Доброй ночи, – говорит он; Мария поворачивается, как будто хочет сказать: «не уходите». – Пора мне помолиться и в постель.
С моря налетел сильный ветер: скрипят мачты в порту, в городе дребезжат окна. Завтра, наверное, будет дождь. Он зажигает свечу и берется за письмо, однако не может сосредоточиться. Ветер рвет с деревьев листву. Образы движутся за стеклом, чайки проносятся, как призраки: белый чепец Элизабет, когда та провожала его до дверей в последнее утро. Только не было этого: она спала во влажной постели, под одеялом желтого турецкого атласа. Жребий, который привел его сюда, привел и к тому утру пять лет назад, когда он выходил из дома женатым человеком с бумагами Вулси под мышкой. Был ли он тогда счастлив? Трудно сказать.
В ту ночь на Кипре, теперь уже давнюю, он готов был уйти из банка или хотя бы попросить, чтобы его отправили с рекомендательными письмами на Восток. Ему хотелось увидеть Святую землю, ее растения и людей, поцеловать камни, по которым ступали апостолы, торговаться в неведомых закоулках странных городов и черных шатрах, где закутанные женщины порскают по углам, как тараканы. В ту ночь решалась его судьба. Глядя в окно на огни набережной, он слышал в комнате позади грудной смех и тихое «аль-хамду лиллах» [69], с которым женщина встряхнула в руке кубики из слоновой кости, затем стук. Когда наступила тишина, он спросил: «Ну и что там?»
Больше – Восток. Меньше – Запад. Азартные игры – не порок, если они тебе по средствам.
– Три и три.
Это много или мало? Не сразу сообразишь. Судьба не подтолкнула его решительно, а так, легонько тронула за плечо.
– Я еду домой.
– Только не сегодня. Уже прилив.
На следующее утро он чувствует богов за спиной, как ветер. Он повернул к Европе. Домом тогда было узкое здание на тихом канале, за тяжелыми деревянными ставнями. Ансельма на коленях, золотисто-нагая под длинным ночным платьем зеленого дамаста, отливающего при свечах чернотой, на коленях перед маленьким серебряным алтарем у себя в комнате, про который она говорила: «Это самое ценное, что у меня есть». Подожди минутку, сказала Ансельма. Она молилась на родном языке, то вкрадчиво-умильно, то почти с угрозой, и, видимо, выпросила у серебряных святых чуточку снисхождения, а может, углядела за их блистательной праведностью некую лазейку-щелочку, потому что встала и со словами: «Теперь можно» – потянула шелковую шнуровку, чтобы он мог коснуться ее грудей.
IIIРанняя обедня
Рейф стоит над ним, говорит, уже семь. Король ушел к мессе.
Он провел ночь с призраками.
– Мы не хотели вас будить. Вы никогда не спите допоздна.
Ветер вздыхает в трубах. Пригоршня дождя ударяет в окно, как щебень, за ней другая.
– Возможно, погода задержит нас в Кале.
Пять лет назад, уезжая во Францию, Вулси попросил его следить за положением дел при дворе и отписать, как только Генрих и Анна разделят ложе. Он спросил тогда: а как я узнаю, что это произошло? Кардинал ответил: «Думаю, это будет видно по его лицу».
К тому времени как он дошел до церкви, ветер утих и дождь перестал, однако улицы превратились в грязь; местные жители, вышедшие поглазеть на знать, все сплошь на ходулях и с плащами, накинутыми на голову, как новое племя безголовых исполинов. Он протискивается через толпу зевак, затем шепчет плотно стоящим джентльменам: s’il vous plait, c’est urgent[70]