– Кристоф.
– А фамилия у тебя есть?
– Ca ne fait rien[77].
– Родители?
Пожимает плечами.
– Сколько лет?
– Сколько дадите?
– Читать ты умеешь. А драться?
– А что, придется много драться chez vous? [78]
Мальчишка широк в плечах, такого подкормить – и через пару лет его с ног не собьешь. На вид не больше пятнадцати.
– Были неприятности с законом?
– Во Франции, – роняет Кристоф небрежно, как другой сказал бы «в Китае».
– Ты вор?
Мальчишка втыкает в воздух воображаемый ножик.
– Что, до смерти?
– Ну, на живого тот малый не тянул.
Он усмехается:
– Ты уверен, что хочешь зваться Кристофом? Сейчас ты еще можешь сменить имя, потом будет поздно.
– Вы поняли меня, мсье.
Иисусе, еще бы. Ты мог быть моим сыном. Он пристально вглядывается в мальчишку: нет, он не из тех юных разбойников, о которых говорил кардинал, оставленных им по берегам Темзы и, весьма вероятно, у иных рек, иных широт. Глаза Кристофа сияют незамутненной голубизной.
– Тебя не пугает путешествие по морю? – спрашивает он. – В моем доме многие говорят по-французски. Скоро ты станешь одним из нас.
Теперь, в Остин-фрайарз, Кристоф донимает его расспросами.
– Эти маги, что у них было? Карта зарытых сокровищ? Наставление по сборке, – мальчишка машет руками, – летающей машины? Машины, которая умеет faire[79]взрывы, или боевого дракона, изрыгающего пламя?
– Ты слыхал о Цицероне? – спрашивает он.
– Нет, но хотел бы. Раньше я и про епископа Гардинера не слыхал. On dit, вы отняли его клубничные грядки и отдали их королевской любовнице, и теперь он… – Кристоф замолкает, снова машет руками, изображая боевого дракона, – не даст вам покоя в этой жизни.
– И в следующей. Я его знаю.
Гардинер еще легко отделался. Он хочет сказать, она больше не любовница, но тайна – хотя совсем скоро о ней узнают все – принадлежит не ему.
Двадцать пятое января 1533 года, рассвет, часовня в Уайтхолле, служит его друг Роуланд Ли, Анна и Генрих венчаются, скрепляя обещание, данное в Кале. Никаких пышных церемоний, горстка свидетелей, молодые почти бессловесны, даже обязательное «да» приходится вытягивать из них чуть ли не силой. Генри Норрис бледен и печален: ну не жестокость ли заставлять его дважды смотреть, как Анну отдают другому?
Камергер Уильям Брертон выступает свидетелем.
– Так вы здесь или где-нибудь еще? – спрашивает он. – Вы утверждали, что умеете находиться в двух местах сразу, точно святой угодник.
Брертон злобно щурится.
– Вы писали в Честер.
– По делам короля, и что с того?
Они переговариваются вполголоса – в эту минуту Роуланд соединяет руки жениха и невесты.
– Предупреждаю еще раз, держитесь подальше от моих семейных дел. Иначе наживете неприятности, о которых и не помышляете, мастер Кромвель.
Анну сопровождает единственная дама – ее сестра. Когда они удаляются – король тянет жену за собой, новобрачных ждет арфа, – Мария оборачивается, широко улыбается ему и разводит на дюйм большой и указательный пальцы.
Она всегда говорила: я узнаю первой. Именно я буду расставлять ей корсаж.
Он вежливо отзывает Брертона и говорит: вы пожалеете о том, что мне угрожали.
Затем возвращается к себе в Вестминстер. Интересно, король уже знает? Вряд ли.
Садится за бумаги. Приносят свечи. Он видит тень своей руки, тень движется по бумаге; ладонь свободная, не затянутая в бархат перчатки. Ему хочется, чтобы между ним и шероховатостью бумаги, черной вязью букв не было ничего; он снимает бирюзовый перстень Вулси и рубин Франциска – на Новый год Генрих вернул ему камень в оправе, сделанной ювелиром из Кале, заявив в приступе королевской откровенности: пусть это будет наш тайный знак, Кромвель, запечатайте им письмо, и я буду знать, что оно от вас, даже если потеряете свою печать.
Наперсник Генриха Николас Кэрью, стоящий рядом, замечает, надо же, а кольцо его величества вам впору. Впору, соглашается он.
Он медлит. Перо подрагивает.
Пишет: «Королевство Англия есть империя». Королевство Англия есть империя, каковою и почитается в мире, управляемая верховным главой и королем…[80]
В одиннадцать, когда наконец-то светает, он обедает у Кранмера на Кэннон-роу, где тот живет в ожидании официального вступления в должность и переезда в Ламбетский дворец, упражняясь пока в новой подписи: Томас, архиепископ Кентерберийский. Скоро архиепископ будет обедать как полагается ему по статусу, но сегодня, словно нищий богослов, отодвигает бумаги, чтобы слуга постелил скатерть и поставил тарелки с соленой рыбой. Кранмер благословляет трапезу.
– Не поможет, – говорит он. – Кто вам готовит? Придется прислать своего человека.
– Итак, свадьба состоялась?
Очень в духе Кранмера шесть часов терпеливо ждать, не поднимая голову от книги.
– Роуланд справился. Ни Анну с Норрисом не обвенчал, ни короля с ее сестрицей.
Он встряхивает салфетку:
– Я кое-что знаю, но вам придется меня улестить.
Он надеется, что, пытаясь вытянуть у него секрет, Кранмер выдаст тайну, о которой намекнул на полях письма. Но очевидно, речь шла о мелких недоразумениях, давным-давно забытых. И поскольку архиепископ Кентерберийский продолжает неловко ковыряться в чешуе и костях, он говорит:
– Анна уже носит дитя.
Кранмер поднимает глаза:
– Если вы будете сообщать об этой новости таким тоном, люди решат, что без вашей помощи не обошлось.
– Вы не удивлены? Не рады?
– Интересно, что это за рыба? – спрашивает Кранмер с легким недоумением. – Разумеется, рад. Но я и так знаю, этот брак чист – почему бы Господу не благословить его потомством? И наследником.
– Наследником прежде всего. Прочтите. – Он протягивает Кранмеру бумаги, над которыми трудился.
Тот умывает рыбные пальцы и подается вперед, к пламени свечи.
– Значит, после Пасхи обращения к папе, – замечает Кранмер, не переставая читать, – будут считаться нарушением закона и королевской прерогативы. Отныне о тяжбе Екатерины следует забыть. И я, архиепископ Кентерберийский, могу рассмотреть королевское дело в английском суде. Что ж, долго собирались.
– Это вы долго собирались, – смеется он.
Кранмер узнал о чести, оказанной ему королем, в Мантуе и двинулся в обратное путешествие кружным путем: Стивен Воэн встретил его в Лионе, спешно переправил через сугробы Пикардии и посадил на корабль.
– Почему вы медлили? Каждый мальчишка мечтает стать архиепископом, разве нет? Впрочем, кроме меня. Я мечтал о медведе.
Кранмер пристально смотрит на него:
– Это легко устроить.
Грегори как-то спросил, как понять, шутит ли доктор Кранмер? И не поймешь, ответил он тогда, его шутки редки, как яблоневый цвет в январе. А теперь и ему самому несколько недель трястись от страха: не ровен час, наткнешься на медведя под собственной дверью.
Он собирается уходить, Кранмер поднимает глаза:
– Разумеется, официально я ничего не знаю.
– О ребенке?
– О свадьбе. Если предстоит рассматривать дело о предыдущем браке короля, негоже мне знать, что нынешний уже заключен.
– Конечно, – говорит он. – Зачем Роуланд вскочил ни свет ни заря, касается лишь самого Роуланда.
Он уходит, оставляя Кранмера над остатками трапезы, похоже, в раздумьях, как собрать рыбу заново.
Поскольку разрыв с Ватиканом еще не оформлен, для введения в сан нового архиепископа необходимо одобрение папы. Посланцам в Риме поручено говорить то, обещать се, pro tem[81], лишь бы Климент согласился.
– Вы представляете, сколько стоят папские буллы? – Генрих ошеломлен. – И ничего не поделаешь, придется платить! А сама церемония! Разумеется, – добавляет король, – все должно быть устроено как нельзя лучше, тут скупиться нечего.
– Это будут последние деньги, которые ваше величество отошлет в Рим, положитесь на меня.
– А знаете, – король искренне удивлен, – оказывается, у Кранмера за душой ни пенни. Он ничего не может внести.
От лица короны он берет в долг у старого знакомца, богатого генуэзца Сальваго. Чтобы убедить того дать ссуду, посылает гравюру, о которой давно мечтает Себастьян. На гравюре юноша в саду, глаза обращены к окну, в котором скоро появится его возлюбленная: ее аромат уже висит в воздухе, птицы в кустах всматриваются в пустой проем, готовые разом запеть при появлении дамы; в руках у юноши книга в форме сердца.
Кранмер с утра до ночи заседает в задних комнатах Вестминстера, сочиняет оправдания для короля. Хотя брак Екатерины с его братом не был осуществлен, жених и невеста имели намерение вступить в брак, и одно это намерение создает между ними родственную связь. Кроме того, в те ночи, которые они провели вместе, супруги определенно намеревались зачать наследников, даже если не осуществили это должным образом. Чтобы не выставлять лжецами ни Генриха, ни Екатерину, члены комитета измышляют причины, по которым брак мог быть осуществлен частично. Им приходится вообразить все те постыдные неудачи, которые могут произойти в супружеской спальне.
И нравится вам эта работа? – спрашивает он. Глядя на согбенных серых личностей, заседающих в комитетах, он решает, что супружеская несостоятельность знакома им не понаслышке. В документах Кранмер именует королеву «светлейшей», стремясь разделить безмятежное лицо Екатерины и унизительные мальчишеские ерзания по ее бедрам.
Тем временем Анна, тайная королева Англии, отрывается от компании джентльменов, прогуливающихся по галерее в Уайтхолле. Она хохочет и вприпрыжку несется прочь; ее, словно опасную умалишенную, пытаются схватить, но Анна вырывается, не переставая хохотать.