– А ты, – сурово одергивает его отец, – отправляешься на север с Роуландом Ли. И если ты считаешь деспотом меня, посмотрим, что ты запоешь под его началом.
В кабинете он спрашивает:
– Как подготовка к турниру?
– Кромвели никому не дадут спуску.
Он боится за сына; боится, что Грегори упадет, поранится, убьется. Переживает и за Ричарда, эти юноши – надежда его рода.
– Счастливый женишок? – спрашивает Ричард.
– Король сказал – нет. Не из-за моей семьи или твоей – он назвал тебя кузеном. Должен заметить, Генрих как никогда к нам расположен. Но Мария нужна ему самому. Ребенок родится в конце лета, король боится подходить к Анне, а снова жить монахом не желает.
Ричард поднимает глаза:
– Он сам так сказал?
– Дал понять. И я говорю, как понял. Неприятное открытие, но, думаю, мы переживем.
– Я бы не удивился, будь сестры похожи…
– Возможно, ты прав.
– А ведь он глава нашей церкви. Немудрено, что чужеземцы смеются.
– Если бы король был обязан являть пример в частной жизни, его поведение, возможно бы, и… удивляло… но для меня… видишь ли, меня волнует, как он правит страной. Стань он деспотом, упраздни парламент, правь единолично, не считаясь с палатой общин… но он так не поступает. Поэтому мне все равно, как король управляется со своими женщинами.
– Но не будь он королем…
– Верно. Тогда его следовало бы запереть. И все же, если не брать в расчет Марию, разве его поведение предосудительно? Он не плодит бастардов, как шотландские короли. Кто назовет имена его женщин? Мать Ричмонда да Болейны. Генрих умеет быть скрытным.
– Возможно, они известны Екатерине.
– Кто знает про себя, будет ли верен в браке? Ты?
– Мне может не представиться случая.
– Напротив. Я нашел тебе жену. Дочь Томаса Мерфина. Породниться с лорд-мэром – неплохая партия. А состояние у тебя будет не меньше, чем у нее, об этом я позабочусь. Да и Франсис к тебе расположена. Я спрашивал.
– Вы сделали ей предложение за меня?
– Вчера за обедом. Есть возражения?
– Никаких, – смеется Ричард, откидываясь на спинку стула. Его тело – мощное и крепкое, так восхитившее короля – омывает волна облегчения.
– Франсис, хорошо. Франсис мне по нраву.
Мерси одобряет. Он понятия не имеет, как она отнеслась бы к леди Кэри, – свои планы он с женщинами не обсуждал.
– Пора подыскать пару и для Грегори, – говорит она. – Я знаю, он еще очень юн, но некоторые мужчины взрослеют, только обзаведясь сыновьями.
Над этим он не задумывался, но, возможно, Мерси права. В таком случае у Англии есть надежда.
Спустя два дня он возвращается в Тауэр. Между Пасхой и Троицей, когда Анну должны короновать, время летит незаметно. Он осматривает апартаменты королевы, велит поставить жаровни, чтобы высушить штукатурку. Надо поскорее расписать стены; он надеялся на Ганса, но тот занят портретом де Дентвиля[85] – посол умоляет Франциска отозвать его на родину, отправляя с каждым кораблем новое слезное послание. Никаких охотничьих сцен, грозных святых с орудиями пыток; для новой королевы – лишь богини, голубки, белокрылые соколы да полог из зеленых листьев. Вдали города на холмах, на переднем плане – храмы, рощи, поваленные колонны и жаркая синева, заключенные, как в раму, в орнаментальную кайму витрувианских цветов: ртуть и киноварь, жженая охра, малахит, индиго и пурпур.
Он разворачивает эскизы. Сова Минервы простерла крыла. Диана натягивает лук. Белая голубка выглядывает из веток. Он оставляет указания мастеру: «Лук позолотить. Глаза у всех богинь должны быть черными».
Словно прикосновение крыла во тьме, его захлестывает ужас: что, если Анна умрет? Генриху потребуется новая женщина. Он приведет ее в эти покои. А если она окажется голубоглазой? Придется стереть лица и нарисовать их заново на фоне все тех же городов, тех же лиловых холмов.
На улице дерутся, он останавливается посмотреть. Каменщик и старшина кирпичников молотят друг друга досками. Он стоит в кругу их товарищей.
– Чего дерутся-то?
– Да так, каменщики схлестнулись с кирпичниками.
– Как Ланкастеры с Йорками?
– Точно.
– Ты слыхал про битву при Тоутоне? Король сказал мне, там полегло больше двадцати тысяч англичан.
Собеседник разевает рот:
– С кем же они бились?
– Друг с другом.
Вербное воскресенье, лето 1461-е. Армии двух королей встретились в метель. Эдуард, дед нынешнего короля, вышел победителем, если тут уместно говорить о победе. Горы трупов запрудили реку. Бессчетные раненые, спотыкаясь в лужах собственной крови, разбредались кто куда: слепые, изувеченные, полумертвые.
Дитя в утробе Анны – гарантия того, что гражданская война не повторится; начало, обновление, обещание иной страны.
Он делает шаг вперед, велит драчунам разойтись, дает каждому по тумаку; каменщики разлетаются в стороны: английские рохли, кости хилые, зубы крошатся. Победители при Азенкуре. Хорошо, Шапюи не видит.
Он скачет в Бедфордшир с небольшой свитой, когда деревья уже покрылись зеленью. Кристоф едет рядом и донимает вопросами: вы обещали рассказать про Цицерона и Реджинальда Поля.
– Цицерон был римлянином.
– Полководцем?
– Нет, войну он оставлял другим. Как я, к примеру, могу оставить ее Норфолку.
– А, Норферк. – Кристоф изобрел собственный способ именовать герцога. – Тот, кто мочится на вашу тень.
– Господи, Кристоф! Правильно – плюет на чью-то тень.
– Но мы ведь о Норферке говорим. А что Цицерон?
– Мы, законники, стараемся запомнить все его речи. Если б сегодня у кого-нибудь было столько мудрости, сколько у Цицерона, он был бы…
Кем, интересно?
– …он был бы на стороне короля.
Кристоф не впечатлен.
– А Поль – полководец?
– Священник, хотя не совсем… Он занимает церковные должности, но в сан не посвящен.
– Почему?
– Чтобы иметь возможность жениться. Опасным его делает кровь. Видишь ли, Поль – Плантагенет. Его братья здесь, под присмотром, а Реджинальд за границей, и мы боимся, что он вместе с императором замышляет заговор.
– Пошлите кого-нибудь его убить. Хотите, я съезжу?
– Нет, Кристоф, кто тогда будет защищать от дождя мои шляпы?
– Как хотите. – Кристоф пожимает плечами. – Но я с удовольствием убью этого Поля, только скажите.
Поместье Амтхилл, некогда хорошо укрепленное, славится грациозными башенками и превосходными воротами. С холма открывается обширный вид на леса; красивое место, в таком доме хорошо набираться сил после болезни. Его построили на деньги от французских войн, в те дни, когда англичане еще побеждали.
В соответствии с новым статусом Екатерины, ныне вдовствующей принцессы Уэльской, Генрих урезал ей свиту, но она по-прежнему окружена священниками и духовниками, придворными с собственным штатом слуг, дворецкими и стольниками, лекарями и поварами, поварятами, арфистами, лютнистами, птичниками, садовниками, прачками, аптекарями, целой свитой фрейлин, отвечающих за ее гардероб, камеристками и горничными.
Когда он входит, Екатерина делает приближенным знак удалиться. Он не сообщал о своем приезде, но, должно быть, шпионы сидят вдоль дороги. Так или иначе, она подготовилась: на коленях молитвенник, в руках вышивка. Он преклоняет колени, кивает на книгу и работу:
– Либо то, либо другое, мадам.
– Стало быть, сегодня говорим по-английски? Встаньте, Кромвель. Не будем тратить ваше драгоценное время, выбирая язык, как в прошлый визит. Теперь вы занятой человек.
Покончив с формальностями, Екатерина объявляет:
– Во-первых, я не появлюсь на судилище в Данстебле. Вы ведь поэтому приехали? Я его не признаю. Моя тяжба в Риме, дожидается решения его святейшества.
– Стало быть, папа не торопится? – улыбается он Екатерине.
– Ничего, я подожду.
– Но король желает устроить свои дела.
– У него есть кому это поручить. Я не называю этого человека архиепископом.
– Климент подписал буллы.
– Папу ввели в заблуждение. Доктор Кранмер – еретик.
– Вы и короля считаете еретиком?
– Нет. Всего лишь схизматиком.
– Если созовут собор, король подчинится его решению.
– Будет поздно, если к тому времени его отлучат от церкви.
– Мы все – полагаю, и вы, мадам, – верим, что до этого не дойдет.
– Nulla salus extra ecclesiam. Вне церкви нет спасения. Даже короли не избегнут высшего суда. Генрих знает это и страшится.
– Мадам, уступите ему. Возможно, завтра все изменится. Стоит ли окончательно разрывать отношения с королем?
– Говорят, дочь Томаса Болейна ждет ребенка.
– Это так, однако…
Ей ли не знать, что беременности заканчиваются по-разному. Екатерина угадывает, отчего он запнулся, размышляет над его словами, кивает:
– Я могу представить обстоятельства, в которых он ко мне вернется. Я имела возможность изучить ее характер: в ней нет ни терпения, ни доброты.
Не важно; главное, что нужно Анне, – везение.
– Думайте о дочери. На случай, если у них не будет детей. Умиротворите его, мадам. Возможно, он признает ее наследницей. Если вы отступитесь, король дарует вам любые почести.
– Почести! – Екатерина встает; вышивка соскальзывает с колен, молитвенник шлепается на пол с глухим кожаным стуком, а серебряный наперсток катится в угол. – Прежде чем вы изложите свои нелепые предложения, мастер Кромвель, позвольте мне предложить вам главу из моей истории. После смерти милорда Артура я пять лет бедствовала. Не могла заплатить слугам. Мы покупали самую дешевую, несвежую еду, черствый хлеб, вчерашнюю рыбу – любой завалящий торговец мог похвастать лучшим столом, чем дочь Испании. Покойный король Генрих не позволял мне вернуться к отцу, говорил, что тот ему должен, – он торговался за меня, как те женщины, что продавали нам тухлые яйца. Я доверилась Божьей милости, я не отчаялась, но я познала всю бездну унижения.
– Так зачем вы хотите вновь его испытать?