– Когда-нибудь это закончится. Они вас отпустят. Король обеспечит вас, выделит пенсию. Я замолвлю словечко.
– Пенсию? Грязной половой тряпке? – взвивается Мария; она сломлена; крупные слезы катятся по лицу. Он ловит и смахивает слезинки, шепчет слова утешения, больше всего на свете желая оказаться подальше отсюда. Уходя, оборачивается и смотрит на нее, одиноко стоящую у двери. Во что бы то ни стало нужно ей помочь, думает он, она теряет привлекательность.
Генрих наблюдает с галереи Вестминстер-холла, как занимает почетное место за столом его королева, ее фрейлины, цвет английского дворянства. Король сыт и теперь обмакивает в корицу тонкие ломтики яблока. Рядом с ним encore les ambassadeur[86], Жан де Дентвиль – кутается в меха, спасаясь от июньской прохлады, – и второй посол, друг Дентвиля, епископ Лаворский в великолепной парчовой мантии.
– Это было весьма впечатляюще, Кремюэль, – говорит де Сельв; проницательные карие глаза сверлят его, ничего не упуская. От него тоже ничего не ускользает: строчки и швы, крой и глубина окраски; он восхищен насыщенным цветом епископской мантии. Говорят, эти двое французов евангельской веры, но при дворе Франциска им негде развернуться, жалкий кружок богословов, к которым, тщеславия ради, благоволит король; у Франциска нет ни своего Томаса Мора, ни своего Эразма, неудивительно, что его гордость уязвлена.
– Взгляните на мою королеву. – Генрих перевешивается через перила. С таким же успехом мог бы сидеть внизу. – Она стоит пышной церемонии, не правда ли?
– Я велел вставить новые стекла, – говорит он, – чтобы любоваться королевой во всей красе.
– Fiat lux[87], – бормочет де Сельв.
– Она была на высоте, – замечает де Дентвиль. – Шесть часов на ногах. Можно поздравить ваше величество с обретением супруги, по-крестьянски выносливой. Не сочтите мои слова неуважением.
В Париже лютеран жгут на кострах. Он хотел бы обсудить это с послами, но ароматы жареных лебедей и павлинов, поднимающиеся снизу, мешают развить тему.
– Господа, – спрашивает Кромвель (музыка набегает, словно рябит серебром волна на мелководье), – знаком ли вам некий Гвидо Камилло?[88] Я слышал, он принят при дворе вашего господина.
Французы переглядываются. Кажется, он застал их врасплох.
– А, это тот, что построил деревянный ящик, – бормочет Жан. – Знаком.
– Театр, – говорит он.
Де Сельв кивает:
– В котором вы и есть пьеса.
– Эразм писал нам об этом, – замечает Генрих через плечо. – Камилло нанял столяров, которые изготовили деревянные полки и ящички, одни внутри других. Система для запоминания речей Цицерона.
– Не только, если позволите. Это античный театр по плану Витрувия, но пьес в нем не ставят. Как говорит милорд епископ, вы – владелец театра – становитесь в центре и смотрите вверх. Вас окружает упорядоченная система человеческих знаний. Похоже на библиотеку, только в каждой книжке спрятана следующая, а в ней другая, поменьше. Хотя и это не все.
Король хрустит анисовыми цукатами:
– На свете и так слишком много книг, и каждый день появляются новые. Человеку не под силу прочесть все.
– Не понимаю, откуда вы столько знаете! – удивляется де Сельв. – Однако приходится верить на слово, мэтр Кремюэль. Гвидо говорит только на своем итальянском диалекте, да и то с запинкой.
– Лишь бы вашему господину было в радость тратить на это деньги, – замечает Генрих. – А он случаем не колдун, ваш Гвидо? Не хочется, чтобы Франциск попал в сети колдуна. Кстати, Кромвель, я отослал Стивена обратно во Францию.
Стивена Гардинера. Значит, французам не по душе иметь дело с Норферком. Неудивительно.
– Как долго продлится его миссия? – спрашивает он.
Де Сельв ловит его взгляд:
– А кто будет исполнять обязанности королевского секретаря?
– Кромвель, кто ж еще. Надеюсь, вы не против? – улыбается Генрих.
На пороге главного зала ему преграждает путь мастер Ризли. Сегодня большой день для герольдов, их помощников, сыновей и друзей; жирные куски плывут прямо в руки. Он говорит это Ризли, на что тот возражает: жирный кусок приплыл в руки вам. Что ж, это можно было предвидеть – Генрих устал от Винчестера, от педантичной критики каждого своего шага; королю надоело спорить, теперь он женат и склонен стать более douceur[89]. Это с Анной-то? – спрашивает он. Зовите-меня смеется. Вам лучше знать, но если она и вправду остра на язык, тем нужнее Генриху покладистые министры. Держите Стивена за границей, и скоро король утвердит вас в должности.
Нарядно одетый Кристоф маячит неподалеку, пытаясь привлечь его внимание. Вы позволите, спрашивает он Ризли, но тот дотрагивается до его темно-красного дублета, словно на удачу, и говорит: вы хозяин дома, устроитель пиров, вам король обязан своим счастьем, вы добились того, чего не смог добиться кардинал, и даже большего. Смотрите, – Ризли показывает на знатных господ, которые позабыли, что не собирались сюда приходить, и сейчас уплетают обед из двадцати трех блюд, – даже пир выше всяких похвал; все под рукой, не успеют гости подумать о чем-то, оно тут как тут.
Он склоняет голову, Ризли удаляется, он подзывает Кристофа. Не хотел болтать лишнего при Зовите-меня, заявляет тот, а то Рейф говорит, этот тип тут же поскачет на задних лапках к Гардинеру, доносить. А теперь, сэр, у меня для вас сообщение. Вас ждет архиепископ, сразу по окончании пира.
Он поднимает глаза на помост, где под величественным балдахином восседают Анна с архиепископом. Оба застыли перед пустыми тарелками, – впрочем, Анна пытается делать вид, будто ест. Оба разглядывают гостей.
– Я тоже поскачу на задних лапках, – повторяет он понравившуюся фразу. – Куда?
– В его старое жилище, он сказал, вы знаете. Еще сказал никому не говорить. И никого с собой не брать.
– Ты можешь пойти, Кристоф. Ты никто.
Мальчишка ухмыляется.
Он осторожничает не зря: глупо разгуливать одному в темноте, в окрестностях аббатства, среди пьяных толп. Увы, глаз на спине у него нет.
Они уже почти у Кранмера, когда усталость вдруг опускается на плечи железным плащом.
– Постой, – говорит он Кристофу.
Несколько ночей он почти не смыкал глаз. В темноте делает глубокий вдох; холодно и темно, хоть глаз выколи. Комнаты заброшены, пусты и молчаливы. Откуда-то сзади, с вестминстерских улиц, доносится слабый крик, словно кто-то аукается в лесу после сражения.
Кранмер поднимает глаза от письменного стола.
– Эти дни не забудутся, – говорит архиепископ. – Те, кто пропустил их, не поверят очевидцам. Король вас хвалил. Думаю, он хотел, чтобы я передал вам его слова.
– Мне странно, неужели меня когда-то волновало, сколько заплатить каменщикам в Тауэре? Какой мелочью кажется это теперь. А завтра турнир. Мой Ричард будет сражаться пешим и в одиночку.
– Он их всех уложит, – заявляет Кристоф. – Хрясь – и готово.
– Тсс, – шипит Кранмер. – Чтоб я тебя больше не слышал, дитя. Кромвель, идемте.
Хозяин открывает низкую дверцу в задней стене, опускает голову, и в проеме он видит слабо освещенный стол, табурет и юную кроткую женщину, склонившуюся над книгой.
Она поднимает голову.
– Ich bitte Sie, ich brauch eine Kerze[90].
– Кристоф, принеси свечу.
Он узнает книгу, которую читает женщина: трактат Лютера.
– Вы позволите? – Он забирает у нее книгу.
Читает, мысли скачут между строк. Кто она, беглянка, которую Кранмер прячет? Понимает ли архиепископ, чем рискует? Он успевает прочесть половину страницы, когда Кранмер виновато просачивается внутрь.
– Эта женщина?…
– Моя жена Маргарита, – говорит Кранмер.
– Боже милосердный! – Он швыряет Лютера на стол. – Что вы наделали! Где вы ее взяли? Очевидно, в Германии. Так вот почему вы не спешили возвращаться! Теперь мне все ясно. Но зачем?
– У меня не было выхода, – мямлит Кранмер.
– Вы понимаете, что с вами сделает король, если тайна откроется? Парижский палач изобрел механизм с противовесом – хотите, нарисую? – который опускает и поднимает еретика из пламени, чтобы толпа хорошенько рассмотрела агонию. Теперь Генриху понадобится такой же. Или король закажет устройство, которое будет в течение сорока дней откручивать вам голову.
Женщина поднимает глаза:
– Mein Onkel… [91]
– Кто он?
Она называет теолога Андреаса Осиандера, нюрнбержца, лютеранина. Ее дядя, его друзья и все образованные люди города считают…
– Возможно, мадам, в вашей стране и верят, что пастору полагается иметь жену, но не здесь. Доктор Кранмер вас не предупредил?
– Прошу вас, скажите, о чем она говорит. Проклинает меня? Хочет вернуться домой? – спрашивает Кранмер.
– Нет, она говорит, вы к ней добры. Что на вас нашло?
– Я же писал вам, что у меня есть тайна.
Писал на полях письма.
– Но это безумие – держать ее здесь, под носом у короля.
– Я поселил ее в деревне, но она так хотела посмотреть церемонию!
– Она что, и на улицу выходила?
– Но ведь ее никто не знает!
Верно. Чужеземцу легко затеряться в большом городе; еще одна молодая женщина в аккуратном чепце и платье, еще одна пара глаз среди тысяч других; иголка в стоге сена.
Кранмер шагает к нему, протягивает руки, на которых еще так недавно было священное миро: тонкие длинные пальцы, бледные прямоугольники ладоней, испещренные знаками морских путешествий и брачных союзов.
– Я прошу вас как друга. Ибо на этом свете у меня нет друга ближе, чем вы, Кромвель.
У него не остается другого выхода, кроме как сжать эти худые пальцы в ладонях.
– Хорошо, что-нибудь придумаем. Спрячем вашу жену. Но меня