– Не давать ему оснований думать, что его простят.
– Пусть попотеет от страха? – спрашивает Чарльз. – Не очень-то мне по нраву ваше обхождение со знатью.
– Эти люди получат, что заслужили, – говорит король. – Помолчите, милорд, мне надо подумать.
Пауза. Брэндон хочет сказать: Кромвель, казните их за измену, но со всем уважением к знатности, однако не смеет произнести таких слов вслух. Внезапно лицо герцога проясняется.
– О, я вспомнил Гринвич! Снега в тот год намело по колено. До чего же мы были молоды, Гарри! Теперь такого снега не бывает.
Он собирает бумаги и откланивается. Воспоминания грозят растянуться на весь вечер, а у него много дел.
– Рейф, скачи в Вест-Хорсли. Скажи жене Эксетера, что король считает всех женщин слабыми и переменчивыми, хотя, по-моему, он видел достаточно свидетельств обратного. Пусть она сядет и напишет, что ума у нее не больше, чем у блохи. Что она невероятно легковерна даже для женщины. Пусть пресмыкается и лебезит. Посоветуй ей, какие выражения подобрать, ты сумеешь. Чем униженнее будет письмо, тем лучше.
Самоуничижение витает в воздухе. Из Кале сообщают, что Франциск упал перед папой ниц и облобызал его туфлю. Генрих разражается непристойной бранью и рвет донесение в клочья.
Он собирает обрывки с пола, складывает их на столе и читает.
– А Франциск, как ни странно, сдержал данное вам обещание, – говорит он королю. – Убедил папу отложить буллу об отлучении. Англия получила передышку.
– Хоть бы папа Климент поскорее сдох, – вздыхает Генрих. – Видит Бог, он ведет беспутную жизнь, да и болеет постоянно, давно бы уже умер. Иногда, – продолжает король, – я молюсь о переходе Екатерины в вечную жизнь. Это дурно?
– Щелкните пальцами, ваше величество, и сотня монахов сбежится объяснить вам, что дурно, а что нет.
– Я предпочел бы услышать от вас. – Гнетущая, нервная тишина. – Если Климент умрет, кто станет следующим негодяем на этом месте?
– Я бы поставил на Александра Фарнезе.
– Правда? – Генрих выпрямляется в кресле. – Кто-то заключает пари?
– Против Фарнезе ставят только самые отчаянные. За эти годы он так прикормил римскую толпу, что, когда придет время, она задаст кардиналам страху.
– Напомните мне, сколько у него детей.
– Я знаю о четырех.
Король разглядывает шпалеру на ближайшей стене – белоплечая женщина идет босиком по ковру из весенних цветов.
– У меня скоро может быть еще ребенок.
– Королева с вами говорила?
– Пока нет.
Однако он, как и все, видел румянец на щеках Анны, гладкость ее лица, слышал повелительные нотки в голосе, когда она оказывает благоволение и раздает награды приближенным. В последнюю неделю благоволения больше, чем недовольства; супруга Стивена Воэна, камеристка, говорит, что у королевы не было в срок обычного женского. Король говорит: «У нее не было в срок…» – и осекается, покраснев, как школьник. Идет через всю комнату, раскрывает объятия и стискивает его, сияя, как звезда; массивные руки в сверкающих перстнях мнут черный бархат.
– На сей раз наверняка. Англия наша!
Боевой клич из самого сердца, как будто Генрих стоит на поле битвы средь окровавленных знамен, у ног лежат поверженные враги, а корона Англии, скатившаяся с головы узурпатора, валяется в терновом кусте.
Он с улыбкой высвобождается из королевских объятий, расправляет записку, которую смял, когда король сдавил его медвежьей хваткой, – разве ж это объятия, когда мужчины мутузят друг друга кулачищами, словно хотят повалить?
– Томас, вас обнимать – все равно что причал. Из чего вы сделаны? – Король берет записку, охает. – И это все мы должны разобрать за сегодняшнее утро? Весь список?
– Тут всего-то пятьдесят пунктов. Управимся быстро.
До конца дня он не перестает улыбаться. Кому есть дело до Климента и его булл? С тем же успехом папа мог бы встать на Чипе, где народ забросает его грязью. Или под рождественскими гирляндами – которые мы в бесснежные зимы посыпаем мукой – и распевать: «Хей нонно-ной, фа-ля-ля, в роще зелено-о-ой».
Холодным днем в конце ноября блаженная и шестеро главных ее сторонников приносят покаяние у креста перед собором Святого Павла. Они стоят в кандалах, босые, на пронизывающем ветру. Толпа большая и шумная, проповедь увлекательная: толпе рассказывают, что блаженная вытворяла по ночам, пока ее сестры спали, и какими сказками про бесов запугивала легковерных. Зачитывают признание Бартон, в конце которого она просит лондонцев молиться о ней и взывает к королевскому милосердию.
Никто бы не узнал в Бартон ту цветущую девицу, которую они видели в Ламбете. Она исхудала и постарела на десять лет. Ее не мучили – он бы не позволил пытать женщину, да и вообще признаний ни из кого выбивать не пришлось. Скорее наоборот – стоило большого труда остановить арестованных, дабы те своими измышлениями не втянули в эту историю пол-Англии, запутав и осложнив дело. Священника, который постоянно лгал, он просто запер в одной камере с доносчиком, человеком, задержанным за убийство. Отец Рич тут же принялся спасать его душу, пересказывать пророчества блаженной и для вящего впечатления сыпать именами своих высокопоставленных знакомых. Жаль их всех, на самом деле. Однако надо было показать лжепровидицу народу; теперь он повезет ее в Кентербери, чтобы сестра Элизабет покаялась у себя на родине. Надо ослабить влияние людей, которые запугивают нас наступлением последних времен, моровыми поветриями и проклятиями. Надо прогнать посеянный ими страх.
Томас Мор здесь, протискивается к нему через толпу горожан. Проповедник как раз покидает кафедру, арестантов уводят с помоста. Мор трет замерзшие руки, дует на них:
– Преступление Бартон в том, что ее использовали.
Он думает: почему Алиса отпустила вас без перчаток?
– При всех свидетельствах, которые у меня есть, – говорит он, – я все равно не пойму, как она проделала путь от болот до публичного эшафота у собора Святого Павла. Ибо совершенно точно она нисколько на этом не нажилась.
– Как вы сформулируете обвинения? – спрашивает Мор с бесстрастным любопытством, как юрист юриста.
– Общее право не занимается женщинами, которые утверждают, будто могут летать или воскрешать мертвых. Я проведу через парламент акт о государственной измене. Смертная казнь для главных участников. Для сообщников – пожизненное тюремное заключение, конфискация имущества, штрафы. Король, думаю, будет умерен. Даже милостив. Для меня важнее не наказать этих людей, а расстроить их планы. Мне не нужен суд с десятками обвиняемых и сотнями свидетелей, который растянется на годы.
Мор хочет что-то сказать, но мнется.
– Бросьте, – говорит он, – вы в бытность лорд-канцлером сделали бы то же самое.
– Возможно. По крайней мере, я чист. – Пауза. Мор говорит: – Томас. Во имя Христа, вы знаете, что это так.
– По крайней мере, пока так считает король. Надо постараться, чтобы королевская память не ослабела. Возможно, вам стоит написать ему письмо, осведомиться о здоровье принцессы Елизаветы.
– Это я могу сделать.
– Ясно дав понять, что вы признаете ее права и титулы.
– Никаких затруднений. Брак заключен и должен быть признан.
– Не сможете заставить себя вознести хвалы супруге короля?
– Зачем королю нужно, чтобы кто-то другой хвалил его жену?
– Допустим, вы напишете открытое письмо. Скажете, что наконец прозрели и теперь признаете естественное верховенство короля над церковью. – Он смотрит на арестантов – их сажают на телеги. – Сейчас повезут в Тауэр. – Пауза. – Вам не стоит мерзнуть. Идемте ко мне, отобедаем.
– Нет, – качает головой Мор, – лучше уж я позволю ветру трепать меня на реке и вернусь домой голодным. Если бы вы вложили в мои уста только пищу – но вы же вложите в них еще и слова.
Он смотрит, как Мор исчезает в толпе расходящихся по домам олдерменов, и думает: Мор не откажется от своей позиции. Не позволят гордость и боязнь упасть в глазах европейских ученых. Нужно придумать для него какой-нибудь выход, не связанный с унижением. Небо расчистилось и сияет безупречной лазурью. Лондонские сады пестрят ягодами. Впереди суровая зима, однако он ощущает в себе силу пробиться, как росток пробивается из мертвого древесного ствола. Слово Божье распространяется, все больше людей видят новую истину. Подобно Хелен Барр, они знали про Ноя и потоп, но не слышали про апостола Павла. Могли перечислить скорби Пресвятой Богородицы и затвердили, что грешники попадут в ад. Однако им оставались неведомы многие чудеса и речения Христа, слова и деяния апостолов, простых людей, которые, подобно лондонской бедноте, занимались немудреным ремеслом, не требующим слов. Евангельская истина куда больше, чем им представлялось. Он говорит своему племяннику Ричарду, нельзя рассказать часть и на этом остановиться или выбрать отрывки по своему усмотрению. Люди видели свою религию нарисованной на стенах церквей или вырезанной из камня, а теперь Божье перо очинено, и Он готов начертать свои слова в книге их сердец.
Однако на тех же лондонских улицах Шапюи усмотрел недовольство и убежден, что город готов открыть свои ворота императору. Он, Кромвель, не видел разграбления Рима, но оно иногда ему снится: черные внутренности на древних мостовых, умирающие в фонтанах, колокольный трезвон в болотном тумане, отблески факелов на стенах – предвестье поджогов. Рим пал, и все вместе с ним; не захватчики, а папа Юлий разрушил древнюю базилику Святого Петра, простоявшую тысячу двести лет на том самом месте, где император Константин собственными руками проложил первую канаву, двенадцать мер земли, по одной в память каждого из апостолов; на том самом месте, где псы рвали христиан, зашитых в шкуры диких зверей. На двадцать пять футов приказал углубиться Юлий, чтобы заложить основание своего нового собора, сквозь двенадцать столетий рыбьих костей и пепла; землекопы разбивали кирками черепа святых. Там, где приняли смерть мученики, теперь стоят призрачно-белые глыбы мрамора: дожидаются Микеланджело.