– А по-твоему, должна была?
– Леди Брайан считает, что ты чрезвычайно мил. Разве для женщины это не естественно?
– Я не заметил в ней ничего естественного.
– Найди кого-нибудь, кто растопит камин. А я распоряжусь насчет ужина. Вряд ли король хочет уморить ее голодом.
– А ты ей понравился, – говорит Грегори. – Странно.
Он понимает, что сын говорит искренне.
– Разве такого не может быть? Мне кажется, дочери меня любили. Бедняжка Грейс, я так и не знаю, понимала ли она толком, кто я.
– Она тебя обожала, когда ты сделал ей ангельские крылья. Говорила, что будет хранить их всегда-всегда. – Сын отворачивается; в голосе как будто страх. – Рейф утверждает, что скоро ты будешь вторым человеком в королевстве. Что это уже и теперь так, неофициально. Что король поставит тебя выше лорд-канцлера и всех остальных. Даже выше Норфолка.
– Рейф забегает вперед. Послушай, сын, не говори никому о Марии. Включая Рейфа.
– Я услышал больше, чем следовало?
– Что, по-твоему, будет, если король завтра умрет?
– Мы будем скорбеть.
– А кто займет трон?
Грегори кивает в сторону леди Брайан, в сторону девочки в колыбели:
– Так сказал парламент. Или королем станет сын королевы, который еще не родился.
– Но произойдет ли это? На самом деле? Еще не родившийся младенец? Девочка, которой нет и года? При регентстве Анны? Болейны были бы рады, это да.
– Тогда Фицрой.
– Надо ли искать так далеко?
Взгляд Грегори обращается к дверям комнаты, из которой они вышли.
– Вот именно, – говорит он. – И вот что, Грегори. Очень разумно составлять планы на полгода, на год вперед, но грош им цена, если у тебя нет планов на завтрашний день.
После ужина он беседует с леди Шелтон. Леди Брайан уходит спать, потом спускается их урезонить:
– Вы так за ночь совсем не отдохнете!
– Да-да, – машет на нее Анна Шелтон. – Проснемся квелые, кушать не захотим.
Когда слуги, зевая, уходят, а свечи догорают, они перебираются в другие покои, поменьше и потеплее, продолжают беседу там. Вы дали Марии добрый совет, говорит леди Шелтон, хорошо бы она ему последовала, боюсь, ей предстоят трудные времена. Она говорит о своем брате Томасе Болейне: эгоистичнее человека я не знаю, и немудрено, что Анна такая хищница; чтó она от него слышала, кроме разговоров о деньгах да как выдвинуться за счет других; он бы продал дочерей голыми на берберийском невольничьем рынке, если бы рассчитывал получить хорошую цену.
Он улыбается, представив, как в окружении слуг с ятаганами торгуется за Марию Болейн; затем вновь переносит внимание на ее тетку. Та посвящает его в секреты Болейнов, он не посвящает ее в свои секреты, хоть ей и кажется, что посвятил.
Когда он входит в спальню, Грегори уже спит, но приоткрывает глаза и спрашивает:
– Дорогой отец, где ты был, в постели у леди Шелтон?
Это бывает, но не с женщинами из семейства Болейн.
– Чудные сны тебе снятся. Леди Шелтон тридцать лет замужем.
– Я думал после ужина посидеть с леди Марией… надеюсь, я не сказал чего плохого? Только она такая язвительная. Я не могу разговаривать с такой язвительной девушкой.
Грегори взбрыкивает на перине и тут же засыпает снова.
Когда Фишер наконец приходит в себя и молит короля о прощении, то ссылается на болезнь и старческую немощь. Король отвечает, что не отзовет билль, однако, по своему обыкновению, помилует тех, кто признал свою вину.
Блаженную повесят. Он молчит о троне из костей, только сообщает Генриху, что она больше не пророчествует, и надеется, что на Тайберне, с петлей на шее, она не выставит его лжецом.
Когда советники встают на колени и умоляют вычеркнуть из списка имя Томаса Мора, король уступает. Возможно, Генрих только этого и ждал: чтобы его уговорили. Анны с ними нет; не исключено, что в ее присутствии все повернулось бы иначе.
Они выходят, отряхивая колени. Ему кажется, он слышит смех кардинала из какой-то невидимой части комнаты. Достоинство Одли не пострадало, а вот Норфолк взвинчен, потому что не сумел встать сам – подвели суставы, – и пришлось им с Одли вдвоем поднимать герцога с колен.
– Я думал, буду стоять там еще час, – говорит тот. – Умоляя и упрашивая.
– Штука в том, – обращается Кромвель к Одли, – что Мор по-прежнему получает из казны пенсион. Думаю, пора это прекратить.
– Он получил передышку. Дай Бог, чтобы одумался. Он привел в порядок свои дела?
– Переписал все, что мог, на детей. Я слышал от Ропера.
– Стряпчие! – ворчит герцог. – Если я впаду в опалу, кто позаботится о моих делах?
Норфолк вспотел; он умеряет шаг, Одли тоже; пока они топчутся, Кранмер нагоняет их, как запоздалая мысль. Он оборачивается и берет архиепископа под руку. Тот присутствует на всех заседаниях парламента: на скамье епископов, где в последнее время подозрительно много свободных мест.
Папа подгадал время – как раз когда он проводит через парламент свои великие билли, – чтобы наконец-то вынести вердикт по делу о браке Екатерины, с которым столько тянул, – он уже думал, папа хочет сойти в могилу, не сказав ни да, ни нет. Решение Климента: диспенсация обоснованна, брак действителен. Сторонники императора жгут на улицах Рима фейерверки. Генрих высокомерно-насмешлив и выражает свое отношение танцами. Анна еще танцует, хотя живот уже заметен; летом ей нужно будет себя беречь. Он помнит руку короля на талии Лиззи Сеймур. Дальше дело не пошло – Лиззи не дурочка. Теперь король увивается вокруг маленькой Мэри Шелтон – подбрасывает ее в воздух, щекочет, стискивает и доводит до беспамятства комплиментами. Это ничего не значит; он видит, как Анна вздергивает подбородок и, откинувшись в кресле, бросает какое-то тихое замечание; глаза лукавы, вуаль на миг задевает джеркин наглеца Фрэнсиса Уэстона. Очевидно, что Анна намерена терпеть Мэри Шелтон, даже умасливать. Лучше не выпускать короля за пределы семьи, а сестры под рукой нет. Где Мария Болейн? В деревне; наверняка, как и он, ждет не дождется тепла.
И лето приходит, без паузы на весну, утром в понедельник, словно новый слуга с сияющим лицом, – тринадцатого апреля. Они в Ламбете – Одли, он и архиепископ. Солнце бьет в окна. Он смотрит вниз на дворцовый сад. Так начинается «Утопия»: друзья беседуют в саду. На дорожке королевские капелланы дурачатся, словно школяры: Хью Латимер повис на плечах у двух собратьев-клириков, так что ноги оторвались от земли. Для полного счастья им не хватает только мяча.
– Мастер Мор, – говорит он, – что, если вам прогуляться на солнышке? А через полчаса мы вас снова вызовем и предложим присягнуть; вы дадите нам другой ответ, не так ли?
Мор встает; слышно, как щелкают суставы.
– Томас Говард стоял ради вас на коленях! – говорит он. Кажется, это было недели назад. Работа за полночь и новая схватка каждое утро вымотали его, зато обострили чувства, и он спиной ощущает, что Кранмер вот-вот сорвется. Надо выставить Мора на улицу, пока этого не произошло.
– Не знаю, что, по-вашему, изменят для меня полчаса, – говорит Мор. Тон беззлобный, добродушно-шутливый. – Конечно, для вас они многое могут изменить.
Мор попросил, чтобы ему показали акт о престолонаследии. Одли разворачивает документ, и Мор принимается читать, хотя читал уже раз десять.
– Очень хорошо. Однако я надеюсь, что выразился вполне ясно. Я не могу присягнуть, но не скажу ни слова против вашей присяги и не стану отговаривать тех, кто намерен ее принять.
– Вы прекрасно знаете, что этого недостаточно.
Мор кивает и стремительным зигзагом идет к двери, задевая угол стола, так что Кранмер вздрагивает и бросается ловить качнувшуюся чернильницу.
Мор прикрывает за собой дверь.
– Итак?
Одли сворачивает документ и постукивает им по столу, глядя туда, где стоял Мор. Кранмер говорит:
– Послушайте, я придумал. Что, если мы позволим ему присягнуть тайно? Он клянется, но мы обещаем никому не говорить. Или, если не может дать эту присягу, мы спросим, какая бы его устроила?
Он смеется.
– Вряд ли король с этим согласится. – Одли вздыхает. Тук, тук, тук. – После всего, что мы сделали для него и для Фишера. Его имя вычеркнуто из билля. Фишера оштрафовали, а не бросили в темницу до конца жизни. И мы же теперь это расхлебывай.
– Блаженны миротворцы, – цедит Кромвель. Ему хочется кого-нибудь задушить.
Кранмер говорит:
– Мы побеседуем с Мором еще раз. Если он не хочет присягать, пусть хоть приведет основания.
Он, чертыхнувшись вполголоса, отворачивается от окна:
– Мы знаем его основания. Вся Европа их знает. Мор против развода. Мор считает, что король не может быть главой церкви. Скажет он это? Ни за что, уж поверьте. А знаете, что бесит больше всего? Меня бесит, что я участвую в пьесе, которую он сочинил, от начала и до конца. Меня бесит, что мы тратим время, которое могли бы употребить на что-нибудь дельное, что наша жизнь уходит и мы успеем состариться, прежде чем доиграем этот фарс. А больше всего меня бесит, что сэр Томас Мор сидит в зрительном зале и злорадно посмеивается, когда я сбиваюсь и путаю слова, потому что он сам написал роли. Писал их все эти годы.
Кранмер, как мальчишка-слуга, наливает ему вина, подходит бочком:
– Вот.
В руках архиепископа чаша неизбежно обретает сакральный смысл: не разбавленное водой вино, но некая двусмысленная смесь, это Моя кровь, это похоже на Мою кровь, это более-менее похоже на Мою кровь; сие творите в Мое воспоминание. Он протягивает кубок обратно. Северные немцы получают перегонкой крепкое зелье – аквавит; оно бы сейчас лучше помогло.
– Зовите Мора, – говорит он.
Мгновение – и Мор в дверях, негромко чихает.
– Бросьте, – улыбается Одли, – так ли надлежит являться герою?
– Уверяю вас, я ни в коей мере не стремлюсь быть героем, – отвечает Мор. – Там траву скосили.
Снова чихает, поправляет мантию, садится в поставленное ему кресло. А в первый раз отказался.
– Так-то лучше, – говорит Одли. – Я знал, что воздух пойдет вам на пользу.