Я пытаюсь сосредоточиться на дискуссии, но чувствую, что мои мысли блуждают далеко — думаю о моей семье, оставшейся дома под потемневшим небом, и о ясных внимательных глазах фотографа, как он смотрел прямо мне в душу, в мои нелогичные страхи. Мне становится не по себе при мысли, что я показала ему эту свою сторону, как будто он увидел меня голую.
Булгаков в духовке
Услышишь гром и вспомнишь обо мне,
Подумаешь: она грозы желала…
Полоска неба будет твердо-алой,
А сердце будет как тогда — в огне[14].
Внезапно решаю по дороге домой заглянуть на улицу Эскихлид. Предварительно не звоню: все равно она не ответит. И вообще сомневаюсь, заметила ли она извержение: очевидно, это что-то слишком мирское и будничное, чтобы привлечь ее внимание.
Пеплопад становится слабее, дворники машины превращают пыль в серую грязь, царапающую лобовое стекло. Я пытаюсь не думать о лаке цвета шампанского, которым покрыт мой джип; муж точно не обрадуется, хотя моей вины здесь нет.
Паркуюсь у многоэтажного дома и поднимаюсь на верхний этаж, идя на запах курева, который становится тем сильнее, чем выше я взбираюсь. Бедные соседи! Я стучусь в двери, сначала тихонько, потом сильнее, вынимаю из сумки свой ключ и открываю, просовывая голову в жаркую квартиру:
— Ты дома?
Она сидит у видавшего виды компьютера в своем маленьком кабинете и оборачивается на мой голос, таращась на меня из-под очков, но, кажется, не удивлена, да и не особенно рада видеть меня.
— Анна? Ты что здесь делаешь? Разве ты не должна заниматься этим извержением?
— Да, я как раз этим и занималась с самой ночи, сейчас еду домой — прилечь. Вот, решила заглянуть к тебе, проверить, вдруг тебе чего-нибудь не хватает?
— Мне? Чего это мне должно не хватать?
— Еды? Общения? Чего-нибудь почитать?
Последнее — это попытка пошутить: стены квартиры буквально заставлены книжными полками от пола до потолка, стопки книг громоздятся на столах, на пианино, на подоконниках, — подозреваю, что в духовке она тоже держит книги.
Она не улыбается, поглаживает верхнюю книжку в куче на столе:
— Не переживай, у меня вот есть моя Ахматова, с ней скучать некогда. Мне еще так много предстоит сделать, а время уходит, дней остается все меньше и меньше.
Когда она начинает рассуждать о том, что, мол, смерть может настигнуть человека в любой момент, мне становится скучно, и я выхожу в ее крошечную кухню, открываю пустой холодильник, вздыхаю при виде немытых пепельниц и старой банки из-под сардин в раковине, переполненного вонючего мусорного ведра.
— Ты окна не законопатила, — ворчу я и иду в ванную, собираю там дырявые полотенца, намачиваю и затыкаю ими пазы в окнах. И надо же — ей это кажется смешным!
— А кто его знает, вдруг этому извержению удастся то, что старику «Винстону» не удавалось целых шестьдесят лет, — вогнать меня в гроб, — говорит она; внутри у нее клокочет, смех переходит в приступ кашля, она нашаривает пачку сигарет, закуривает и жадно втягивает дым, а я отворачиваюсь.
Она стала такая тощая, жалкая, что я не могу на нее смотреть, как креветка с виду, всю жизнь прокурившая и просидевшая сгорбившись за компьютером. Помню, какой красавицей мне она казалась в детстве, а сейчас напоминает серое привидение.
— Хочешь ко мне домой, пообедать с нами? — спрашиваю я, хотя и знаю, что ответ будет отрицательным. — А я завезу тебя обратно ночью по пути на дежурство?
Она не удостаивает меня ответом, садится в свое компьютерное кресло, унаследованное, похоже, от Троцкого, поворачивается к граммофону на книжной полке сбоку и кладет иглу на пластинку Шостаковича, затем снова разворачивается к компьютеру, смотрит на монитор из-под очков и листает книгу утрированными движениями, давая понять, что мое присутствие больше не желательно.
Я вздыхаю и открываю входную дверь.
— Если что-нибудь потребуется — звони!
Ответа нет.
— Я скажу Кристинну и детям, что ты передавала им привет.
— Привет им!
Голос раздраженный, хриплый; я закрываю за собой дверь и спускаюсь по лестнице, а в горле у меня комок. Это была плохая идея: навещать ее, утомившись после трудного дня! Как это по-детски — думать, что она уделит мне внимание, похвалит за сегодняшние интервью, скажет, какая я умница и молодец. В доме моей матери меня никогда ничего не ждет кроме разочарования.
Кому во время извержения нужен дизайнер интерьера?
Когда я открываю входную дверь, подбегает Салка и бросается мне на шею, будто я вернулась из царства мертвых, а может, она просто радуется перемене после того, как ее целый день продержали в четырех стенах.
— Ну что, карапузик?
Обнимаю ее, а потом высвобождаюсь из неистовых объятий, мою руки и сажусь за кухонный стол. Муж встречает меня ужином — яичницей и салатом, откупорил бутылку белого вина, но я отказываюсь от бокала, который он мне предлагает: в полночь мне снова нужно быть на работе. Он рад меня видеть, за день истосковавшись по моему обществу, но я слишком устала, чтобы разговаривать. Рассказываю ему о полете с министрами и об этом странном решении упразднить Научный совет и учредить новый орган для более быстрого реагирования во время стихийных бедствий.
— Не успеем глазом моргнуть, как в новом совете окажется полным-полно замшелых начальников отделов из Комитета по энергетике, которым бюрократия интереснее, чем геология, — говорю я. — Это все так ужасно непродуманно. Министры не понимают, что старый Научный совет был нашей главной опорой — свободное открытое пространство для дискуссий между учеными и службой гражданской обороны.
Муж качает головой и предлагает мне яичницу.
— Политики и ученые говорят на разных языках, — произносит он. — Для политиков и чиновников информация — это оружие, их власть зиждется на важных тайнах. Они всегда пытаются попридержать информацию и использовать ее ради собственной выгоды. А вы живете тем, что производите знания и сообщения и закачиваете их в общество. Вы с разных планет.
— Не знаю, стоит ли мне в этом участвовать. Больше всего мне хочется выйти из этого совета.
— Ты же сама знаешь, что не можешь, — говорит он. — Ты в этом лучше всех разбираешься, быстрее всех соображаешь, ты самая разумная из всех. Никто другой не справится.
Я улыбаюсь ему: как он ко мне добр! С трудом подавляю зевоту, есть мне не хочется, с ног валюсь от усталости. Он все понимает и сам рассказывает мне, над чем сегодня трудился, оживленно перебирая параграфы законов, основные капиталы и убытки, пьет вино и энергично жует. Я тыкаю еду вилкой и притворяюсь, что слушаю, но думаю об эпизоде с фотографом в самолете и о матери. Вдруг начинаю невообразимо сильно тосковать по папе, и мне так хочется, чтобы он лежал на диване, положив толстую книгу на свой большой живот, и говорил о геофизике, чтобы его низкий теплый голос звучал в гостиной.
— …Сделаешь так, ладно?
— А? — спохватилась я. — Прости, отвлеклась.
— Пожалуйста, загляни в свой график и посмотри, когда мы можем пригласить дизайнера интерьера: у нее свободное время появится через три недели.
— Интерьера? — я смотрю на него с недоумением.
— Да, помнишь, Аустрид Линд; мы хотели, чтобы она вместе с тобой глянула на нашу гостиную. Насчет штор, дивана и всего такого.
— Да, займусь этим, когда все уляжется. Но кто знает, какова будет ситуация через три недели.
Я встаю; ноги у меня подкашиваются от усталости.
— Спасибо за еду, — благодарю я. — Пойду прилягу ненадолго. Когда Эрн собирался домой прийти?
— Хотел до восьми, но решил остаться, им платят сверхурочные, если они остаются чистить крышу завода. Это же приключение, как раз в его духе.
— Пусть он там поосторожнее; надеюсь, они противогазы наденут.
— Он уже взрослый парень, будет осторожен.
Я принимаю душ, выпиваю болеутоляющее и ложусь в постель. Мне не удается заснуть сразу: Салка занимается на пианино, а ее отец прибирается в кухне, гремит кастрюлями и сковородками, в гостиной бубнит телевизор. В этом огромном красивом доме слишком хорошая слышимость, наверное, ее стоило бы обсудить с этой Аустрид.
— И все-таки, — вертится у меня в голове, пока я не забываюсь прерывистым, непостоянным сном, — дизайнер интерьера: в такое время, при извержении?
Пояснительная статья IIКорона солнца
История наша записана в лавовой гари…
Мой отец не учился на геолога, во всяком случае сначала. Сперва он отправился в Гёттингенский университет в Германии изучать астрономию, как только это учебное заведение возобновило работу после войны. Его очаровывало Солнце — можно сказать, прямо-таки ослепляло, и свою дипломную работу он написал о его короне — верхнем слое атмосферы Солнца, который тянется на много километров в космическое пространство, о белом свете, струящемся из фотосферы, более горячем, чем само светило.
Окончив университет, он обнаружил, что работать ему негде: никому оказался не нужен молодой астроном-исландец, специалист по солнечной короне. Он обратился за советом к университетскому профессору-доброхоту, и тот дал ему понять, что он растратил свои силы на Солнце понапрасну. Изучать его может кто угодно и где угодно на земном шаре — разве что не в Исландии, ведь там солнце — диковинка. Зато там есть уникальные условия для того, чтобы заглянуть вниз, обратить свою исследовательскую мысль от Солнца во всей его очевидной красе к загадочным силам, движущимся под земной корой.
«Hekla erwartet Sie»[15], — сказал профессор, и его глаза сверкнули. Мой отец был молодым, оптимистичным, но более всего благоразумным; он подавил разочарование, отплыл на родину на пароходе «Гюдльфосс» и направил все свои способности на внутреннее устройство Земли — слабый отблеск солнечной мощи. Вначале он попробовал себя в изучении преломления света в атмосфере, затем увлекся магнитными измерениями и первым нанес на карту ускорение свободного падения в Исландии. Затем — вулканы; глубокое понимание физики и механики позволило ему выдвинуть теорию о характере течения лавы исходя из вязкости и степени окисления магмы; с этой теории началась новая глава в истории геологических исследований в Исландии.