рыбкой на крючке. Она удила мохаррес с детства и делала это очень искусно. Грета легко приходит в восторженное настроение, и тогда радость ее неистощима. Каждый раз, поймав рыбку, она вскрикивала от удовольствия. Она готова была бы удить весь день, но, когда мы наловили два десятка рыбешек, я уговорил ее бросить ужение.
Мы направили лодку к скале, с которой, когда испанцы подступили к озеру, целое индейское племя по приказу своих вождей бросилось в воду и рассталось с жизнью. Отсюда пошли легенды о привидениях, посещающих озеро.
Стоял один из тех ослепительных, знойных гватемальских дней, когда облака в небе кажутся столь же недвижной, незыблемой частью ландшафта, как сами горы; отражения их, словно высеченные из мрамора, громоздились посредине озера. Было жарко. Солнце искрилось на черной глади воды, когда мы врезались в нее своими веслами. Ядовито-зеленая кофточка Греты, специально надетая для поездки, была единственной диссонирующей нотой в окружавшей нас дикой гармонии.
Наглядевшись на страшную скалу, мы поплыли к дальнему берегу, развели костер, нанизали наших рыбок на вертела из камыша и поджарили их. Потом Грета решила выкупаться. Она разделась и пошла к воде. Она разделась бы без малейшего колебания в обществе любого мужчины, а если бы кто-нибудь выразил удивление, ответила бы, что это говорит лишь о чистоте ее помыслов и что индейская кровь, текущая у нее в жилах, облегчает ей возвращение к первобытности. Я прекрасно знал, что ни одна индейская девушка никогда не сделала бы ничего подобного и что все это отнюдь не первобытная простота, а порождение фрейдизма из популярных журналов.
За галечной отмелью, полускрытый от нас зарослями камыша, раскинулся индейский рыбачий поселок. Когда-то это был городок, но землетрясения разрушили его, купол церкви съехал на сторону и был покрыт трещинами, как яйцо с разбитой скорлупой. Я не был уверен, что индейцы будут довольны нашим возвращением к первобытности по соседству с их поселком, и потому остался в трусах. Грета нагая входила в воду. Я старался не глядеть на нее: сейчас я властвовал собою, но кто знает, насколько хватит моего самообладания. Одевалась Грета безвкусно, но, сняв одежду, преображалась. От отца она унаследовала белокурые волосы, от матери-индианки темную кожу и точеную фигуру. Золотое пятнышко там, где сходились ее смуглые бедра, лишило бы сна любого анахорета. Кроме телесных признаков, в ней не было ничего индейского. Человека создает воспитание.
Мы заплыли далеко. Вода была холодная, и, хотя и казалась черной, совершенно прозрачная. Я ясно видел под водой крепкое смуглое тело Греты. Я получал мало удовольствия от купания, потому что все время думал о том, как мы выйдем из воды и как весь рыбачий поселок будет глазеть на нее через плетень.
Когда мы подплыли к берегу, положение оказалось хуже, чем я предполагал. Индейцы ждали нас, выстроившись в ряд. Все они были низкорослые, жалкого вида, две женщины были с зобами. Я почувствовал к ним внезапную неприязнь. Очень несчастные люди часто кажутся нам злыми, и мы как-то само собой забываем, что они несчастны, и браним их за их пороки.
Я махнул им рукой из воды, чтобы они уходили. Они неохотно стали отступать, и один что-то крикнул сердитым голосом. Мы уселись на гальку, дрожа под лучами солнца. Было слышно, как индейцы уходят к себе. Из-за плетня выскочили маленькие безобразные собачонки, кинулись на нас с лаем, потом побежали назад. Я сидел, полуотвернувшись от Греты, но уголком глаза видел, что она надевает юбку и кофточку.
— Они злятся на нас, — сказала она обиженно. — Они не хотят, чтобы белые люди подходили к их, деревне.
— Откуда ты знаешь?
— Я поняла, что он сказал. Он сказал, что вся рыба в озере пропадет. Они думают, что все живые существа так же боятся белых, как они.
Мы оделись и стали спускаться к воде.
Я старался делать вид, что ничего не случилось, но индейцы снова вышли из своих хижин и двинулись за нами следом. Их собаки рычали и норовили нас укусить. Мы остановились и круто повернулись к индейцам. Они тоже остановились и стояли, глядя на нас с ненавистью и страхом. Мы столкнули каюк в воду, забрались в него и заработали веслами. Камни градом полетели вслед за нами, один угодил в лодку. Несколько индейцев полезли в воду, крича и размахивая руками.
Я был расстроен тем, что случилось. Если бы меня сейчас спросили, я сказал бы, что ненавижу индейцев. Всех до единого.
— Непременно попрошу Элиота включить это озеро в маршрут Следопытов-любителей, — сказал я угрюмо.
— Они чувствуют себя такими беспомощными, — сказала Грета. — Белые кажутся им великанами-людоедами. Некоторые из них думают, что мы никогда не умираем.
— Сейчас ты понимаешь, что у тебя с ними нет ничего общего?
— Да, — сказала она. — Должно быть, ты прав.
Ни ей, ни мне не хотелось разговаривать, и мы гребли молча, пока не приехали к месту.
Начинало вечереть, воздух больше не был сияюще-серебристым. Когда мы вылезали из лодки, орлы охотились у самого берега. На фоне затененной горы нельзя было разглядеть, как орел падал на добычу, — видны были только белые всплески воды в том месте, где он вспенивал ее ударом клюва. Мы разыскали наш джип и быстро покатили в Гвадалупу. Я чувствовал себя виноватым, как школьник, убежавший с уроков. Во мне росло предчувствие, что без меня случилось что-то дурное; Так оно. и оказалось.
В курительной комнате «Майяпана» я увидел Мигеля, интенденте; он дожидался меня. Грета пошла к себе. Я сказал, что зайду за ней через час, и направился к Мигелю. Мальчишка в нелепом элиотовском наряде, стоявший поодаль и боязливо косившийся на Мигеля, удалился с поклоном, как только я вошел в курительную. Мигель с трудом повернул свою большую голову, чтобы убедиться, что тот ушел, и сплюнул в ярко начищенную плевательницу.
Он сидел, развалившись в кресле, гора мяса, облаченная в суконный костюм, и даже не подумал подняться мне навстречу. С угрюмой и небрежной уверенностью он указал мне кивком на кресло напротив. Когда я сел, он дохнул на меня алкоголем, пробившимся через отделявшие нас два ярда благовонного майяпанского воздуха. На столе лежал жезл, инкрустированный серебром, — знак его достоинства.
— Так вот, — сказал он, — вышло, как я говорил. Их уже шестнадцать человек, и они обчистили поселок ладино в пяти милях отсюда, забрали продовольствие. Не буду скрывать от вас, торговцы в городе наложили в штаны от страха.
Сообщение Мигеля поразило меня самым неприятным образом, но не менее я был поражен тем, как он говорил со мной. Испанский язык открывает несравненные возможности как для самого церемонного обращения, так и для грубой фамильярности. Я никогда не слышал, чтобы индеец разговаривал с белым таким тоном. Обычно он обращается к вам, как капрал к офицеру, стараясь из всех оборотов найти самые пространные и деликатные, говорит «направиться» вместо «пойти» и «выполнить» вместо «сделать». Демократический лаконизм, с которым выражался Мигель, был для меня в новинку, но я решил никак на него не реагировать, поскольку Мигель говорил то, что думал. С первого знакомства во мне зародилось подозрение, что в нем еще не полностью умерла честность. Я протянул ему пачку сигарет, но он движением руки отказался. С точки зрения местных обычаев это было еще одним вопиющим нарушением этикета.
— Так что же нам теперь делать? — спросил я.
— Что теперь делать? — Он обнажил свои коричневые зубы, что должно было изображать улыбку. — Как что? Прикончить их, и дело с концом. Сейчас они набили себе брюхо. Как только проголодаются, снова пойдут грабить.
— Я просил вас сделать все возможное, чтобы связаться с ними. Вам удалось?
— Нет. Я и не пробовал. Они, конечно, кабронес, но они не дураки.
Точно перевести испанское каброн нельзя. Это одновременно и олух и свинья. Даже когда в это слово вкладывают гнев, оно дышит презрением.
— Вы не выполнили своего обязательства, — сказал я.
Интенденте сделал вид, что он удивлен.
Сперва его лицо казалось неподвижным, но потом я рассмотрел легкую игру мышц под массивной коричневой поверхностью, мгновенную перемену в выражении смышленых черных глаз. Взгляд таил лукавство, недоброжелательство, по-видимому, еще и презрение, но более всего подозрительность.
— Вы хотите вести с ними переговоры? Потеря времени. Послушайте, я скажу вам, что нужно делать. Вы сделаете то, что вам положено, а я — то, что мне. — Он помолчал. — Минутку. Я хочу выпить. Эй, ты! — крикнул он мальчику, боязливо съежившемуся у дальней двери. — Принеси бутылку виски.
«Виски, — подумал я, — откуда, черт возьми, у него деньги, чтобы пить виски?» Догадка тут же осенила меня. Я вспомнил, что сказал Элиот, когда я удивился, что индейцу удалось занять в Гвадалупе пост городского головы. Элиот упомянул вскользь, что Мигель — последний отпрыск чиламской аристократии и, следовательно, полезный человек, тем более полезный, что привержен к дорогим сортам виски. «Представьте, — добавил Элиот, — при всем том этот молодчик терпеть меня не может. Не сумею даже объяснить, в чем дело.
Всячески пытался умилостивить его — без результата».
— У правительства есть самолеты, не так ли? — он смотрел на меня в упор. — Это то, что нужно. Вызовите самолеты, и вам не придется рисковать своей шкурой.
— Почему вы думаете, что я боюсь за свою шкуру?
— Вы хотите вести с ними переговоры. Это значит рисковать своей шкурой. Врагов надо убивать. Если вы вступаете с ними в переговоры, значит, признаете свою слабость.
Обращаясь ко мне, он все время пользовался испанским местоимением tu. Несколько лет тому назад я вышвырнул бы его вон. А сейчас?
Пошли мне на пользу мои испытания или просто сдают нервы?
Мигель ерзал в кресле и почесывался. Его щеки и лоб покрылись крохотными бусинками пота. Он, должно быть, изнемогал в своем черном суконном костюме.
— Скажите им, чтобы прислали самолеты, я сделаю все, что нужно.
— Вы чилам? — спросил я.