— Да. Я чилам.
Я покачал головой. Трудно было понять этого человека.
— Чиламы — кабронес. Если вы вызовете самолеты сейчас, достаточно будет убить шестнадцать человек. Через неделю придется убить пятьдесят. А еще через неделю придется, быть может, убить всех чиламов. Сколько бы их ни было, с самолета убивать легче. Мы видели, как убивают с самолетов, когда была революция.
Появился поднос, на котором стояла бутылка виски и два стакана. Мигель взял бутылку и внимательно оглядел ее. На этикетке значилось «Бен Новис», ниже шотландец в юбочке замахивался на нас палашом. Но в долине, расстилавшейся за ним, было что-то от тропического пейзажа, и прославленный утес походил на вершину вулкана. Интенденте отослал мальчика и откупорил бутылку при помощи карманного ножа. Он налил оба стакана до половины и выпил свою порцию одним глотком.
Мальчик был уже у двери.
— Эй, поди сюда, — сказал он. — Поглядите на этого каброна. Все ладино — кабронес, но этот каброн похуже их. Как тебя зовут, каброн?
— Антонио Клух. — Мальчик не поднимал глаз. Он был одним из самых успевающих воспитанников Элиота.
— Врешь, тебя зовут — каброн. Понял, что я говорю? Каброн! Не хочешь ли поцеловать мне руку? Кто это тебя так вырядил, каброн? Да, твой отец действительно был Антонио Клух, но твоя мать зачала тебя от одного из тех полукровок, что ходят по деревням и торгуют мазями от венерических болезней.
Этот взрыв ярости и презрения кое-что объяснял в поведении интенденте. Он ненавидел Элиота, и его омерзение распространялось на всех, кто был связан с Элиотом, как этот мальчик. Нарочитая небрежность, с какой он обращался с мебелью в «Майяпане», презрительные взгляды, которые он бросал вокруг, грубость в разговоре со мной — все говорило об одном и том же — он ненавидел белых, и все, что они несли с собой, а сильнее всего, должно быть, ненавидел «План по устройству индейцев-чиламов». Я подумал, что, быть может, все эти разговоры о самолетах и бомбах, черствое равнодушие интенденте к судьбе своего народа, не напускное ли все это? Не испытывал ли меня Мигель? Быть может, прежде чем довериться мне, он хотел наверняка убедиться, что я дал свои обещания искренне, от чистого сердца.
— А где скрываются эти люди?
Я пытался поймать его врасплох.
Он пил мелкими глотками второй стакан виски. На мгновение он застыл. Над краем стакана внезапно возникли его черные зрачки. Потом исчезли. Интенденте допил виски и вытер рот тыльной стороной руки.
— Не знаю, — сказал он.
— Но ведь вы можете это узнать?
— Я — государственный чиновник. Ни один индеец не пойдет ко мне в канцелярию. Никто не станет разговаривать с государственным чиновником.
— Да, но вы вождь племени, и они ничего не предпринимают без вашего ведома.
Ответа не последовало. Был ли Мигель вождем чиламов или нет, я не знал, да и никто из белых не мог этого знать. Индейцы никогда не отвечают на подобные вопросы.
— Самолеты — вот что нам нужно, — сказал Мигель так, словно не слышал этих слов. — Пришлет правительство самолеты?
— Нет, — сказал я. — Ни в коем случае.
«Какое огромное впечатление произвела на них бомбежка с самолетов, — подумал я. — Должно быть, они наблюдали боевые действия „сандерболтов“».
Интенденте пожал плечами и встал.
— Что ж, в таком случае…
Его внимание привлекла недопитая бутылка.
Он налил себе еще полстакана и бросил, на поднос несколько монет. Я сосчитал деньги. Пять кетцалов на выпивку, для индейца — целое состояние.
— Принеси сдачу, каброн, — сказал он мальчику. Он посмотрел ему вслед, покачивая головой. Потом сплюнул в плевательницу. — Настоящий чилам рождается с синим пятном на заднице. Таких уже мало… — он снова поднялся. — Пока я не ушел, взгляните на эту бумагу.
Он вытащил грязную, слежавшуюся на сгибах бумагу с казенной печатью и протянул мне.
Я пробежал ее глазами. Это был судебный ордер на удаление алтарей, установленных у. кратера вулкана Тамансун. Я вернул ему бумагу.
— Ордер составлен по форме.
— Хочу заняться этим в понедельник.
— Думаете, они окажут сопротивление?
— Что могут сделать несколько стариков, скрюченных ревматизмом? Там по ночам холодно. Пронизывает до костей.
— Я буду ждать от вас сведений по тому вопросу, что мы обсуждали, — сказал я.
Он поднял бутылку, оглядел ее и снова поставил на поднос. Потом повернулся и быстро зашагал прочь на своих коротких ногах.
Было странно, что человек с тучным и могучим торсом оказался таким низкорослым, когда стал на ноги. Странно было и то, что он передвигался с такой быстротой. Выходя, он сбил головку лилии серебряным набалдашником своего жезла. Мальчик, который поливал в саду цветы, увидев его, умчался вихрем по боковой тропинке. Эти люди могут быть очень жестоки со своими единоплеменниками.
Вечером мы с Гретой обошли местные кантины. Многие считают их одной из достопримечательностей Гвадалупы. И в самом деле, в них есть какая-то нездоровая поэзия, ассоциирующаяся с убожеством и пороком. Содержатели этих кабаков дают им душещипательные названия и красят стены в неистовые тона.
Полы в кантинах посыпаны хвоей, а не опилками, как это принято в других частях света.
Запах хвои смешивается с острым, одуряющим запахом пролитого алкоголя и создает особый, неповторимый букет. Большинство посетителей кантин — еле перебивающиеся полуголодные бродяги. Они живут на сигаретах из маисового листа, дешевом агуардьенте и бешеных латиноамериканских мелодиях радиол-автоматов.
Первая кантина, в которую мы зашли, называлась «Бьюсь об заклад», раньше, сколько я помню, она называлась «Куда ушла моя любовь?». Кабак переименовали после недавнего прославленного пари, когда один завсегдатай поспорил с другим, хватит ли у него духу выстрелить в первого же посетителя, который откроет дверь; суд признал стрелявшего виновным в непредумышленном убийстве.
«Бьюсь об заклад» все еще пользовалась дурной славой, но Грете очень хотелось туда зайти. Потом мы перебрались в «Благородного клиента», потом в кантину, которая называлась «Я жду еще одной встречи», и, наконец, в четвертую, под вывеской «Ты да я». Здесь было спокойно, почти уютно, и сильнее ощущалась романтика ночной Гвадалупы. В свое время кантина пострадала от пожара и потом была перестроена так, чтобы по возможности походить на салун прошлого века где-нибудь в Додж-Сити, как нам показывают его в кинокартинах. Здесь был постоянный гитарист, просидевший много лет в тюрьме за убийство неверной любовницы. Были также постоянные девицы, все с трагическими лицами и прелестными темными волосами. Мы уже выпили по стаканчику агуардьенте в каждой из предыдущих кантин, и когда пришли в «Ты да я», то оба были в отличном настроении, и я закусил удила. У меня мелькнула мысль, что было бы недурно уговорить Грету не ездить в Кобан и остаться со мной. Однако даже в приподнятом настроении я остерегался поддаться этой мысли безоговорочно. Легкий алкогольный туман еще прорезали вспышки осторожности и здравого смысла. Я еще понимал (правда, с каждой минутой все менее), что ничего хорошего из этого не получится. Ради собственной безопасности нужно было держаться двухдневного срока, назначенного самой Гретой.
Гитарист, низкорослый, пожилой, кроткого вида мужчина, поднялся и запел с большим чувством о любви и измене — коронный репертуар латиноамериканских менестрелей. Должен сознаться, что песня и выпитое агуардьенте пробудили в моей душе грусть.
До того как покинуть Гватемалу, я три раза, каждый раз ненадолго, сходился с Гретой; был даже момент, когда я собирался жениться на ней. Со времени нашей последней встречи минуло два года.
Когда Грета была со мной, она преспокойно изменяла мне с другими, а когда сходилась с другими, то столь же безмятежно изменяла им со мной. Меня злило больше всего, что она хранила при этом такой невинный вид, что не верить ей было невозможно. Если она попадалась так, что уловки не помогали, она заявляла, что не вольна в себе, и довольно туманно ссылалась на какую-то наследственность.
Должно быть, рогатость моя бросалась всем в глаза; у гватемальцев есть поговорка, что рогача даже собаки чуют. Во всяком случае, в тех кварталах города — обычно возле вокзалов, — где промышляют уличные фотографы, продавцы дешевых украшений и прорицатели счастья, — гадальщицы не раз бормотали предостерегающе, когда я проходил мимо: «No es el engano sino la duda que mata», что значит «убивает не измена, убивает сомнение». Испанское perfidiosa — вероломная — очень хорошо характеризует Грету, хотя это слово гораздо мягче своего английского синонима и даже может иметь оттенок ласкового укора. При всем том она была великодушна, сострадательна, добра к своим ближним, короче говоря, обладала множеством добродетелей, кроме одной, самой Главной и важнейшей для человека — верности. Неверность в любви и физические ее последствия отдали Грету на произвол страшных старух, которые своими манипуляциями лишили ее материнства. Пытаясь разобраться в характере Греты, я подумал, что было бы ошибкой сводить ее роковую слабость к одному лишь темпераменту. Ею владела почти болезненная страсть быть любимой. Она искала не только наслаждения. Она не в силах была вынести будней, которые приходят на смену даже самой пламенной любви, и, как только чувствовала их приближение, начинала приглядывать другого возлюбленного. Причем разборчивостью она не отличалась — черта, характерная для очень эмоциональных натур.
Агуардьенте служило хорошим подспорьем для моих дум, заунывные баллады гитариста находили отзвук в моей душе. Меня спас один из гуляк, который, пресытившись любовью и изменами, опустил монетку в радиолу-автомат. Раздались звуки пасо-добла, используемого здесь как противовес чрезмерно меланхолической музыке..
Грета, которая редко предавалась грусти, сказала, что хочет танцевать. Потанцевав, я пришел в себя. Оглядевшись вокруг, я тотчас же отметил, что гуляк в кантине много больше, чем обычно; за столиками сидели ладино, которых я видел впервые. Лица у них были еще более разбойными, чем лица завсегдатаев, и у некоторых, хотя я издал приказ, запрещающий носить огнестрельное оружие, карманы подозрительно оттопыривались. Трудно было сразу разгадать, что происходит, но было ясно, что придется прибегнуть к чрезвычайным мерам. Если в остальных барах было то же, значит, г