— Нет, такая жизнь не по мне. Я люблю неожиданности, приключения. Ходить на официальные приемы, пить коктейли с американским вице-президентом, расстреливать по ночам рыдающих мальчишек, а потом служить молебны за упокой их души — все это не по мне.
Я здесь просто задыхаюсь. По натуре я кочевник. — Кранц рыгнул и потер рукой начавшее обозначаться брюшко. — Я лев, упрятанный в клетку.
— В таком случае, может быть, ты поддержишь меня. После того, конечно, как прочтешь мой доклад.
— Конечно, я тебя поддержу, можешь не сомневаться. Но мы с тобой, Дэвид, в разном положении. Ты как-никак устроенный в жизни человек. Временно ты был выбит из колеи, не спорю, но скоро тебе отдадут твою финка.
В газетах уже сообщалось о сроках возврата.
А тогда все образуется. Тебе еще не поздно жениться; ты народишь троих или четверых детей; отправишь их в Старую Англию, чтобы они получили там настоящее образование. Я же всего этого лишен. Я человек без родины, и бродяжничество у меня в крови. Но мне будет приятно узнать, что ты в тихой гавани.
— Боюсь, что этого не предвидится. Тихой гавани, во всяком случае. И я не такой олух, чтобы поверить, будто они отдадут мне мою финка раньше, чем выжмут из меня все, что им потребуется…
Я замолчал, потому что Кранц больше не слушал меня. Шорох в соседней комнате становился все отчетливее, и наконец послышалось женское покашливание, мелодичное, но настойчивое. Я понял, что мне нужно уйти, и поднялся.
— Так скоро, Дэвид? Ты ведь и минуты не посидел. Давай условимся, когда ты придешь.
— Мой доклад, — напомнил я. — Ты обещал посмотреть его.
— Разумеется, как же иначе. Слушай, у меня идея. Ты вечером свободен? Да? Отлично.
Давай пойдем куда-нибудь, немного развлечемся и кстати потолкуем. А я пока что прочитаю твой доклад. Значит, до вечера. Часам к десяти тебя устроит?
— Вполне. Я заеду за тобой.
— Отлично. Мы поищем какое-нибудь тихое местечко. Может быть, немного музыки?.. А? — Он замялся. — Ты не возражаешь, если я приглашу одну даму?
— Нисколько.
— Если ты захочешь тоже прийти с дамой, будет очень мило.
— У меня сейчас нет дамы, — сказал я.
Дама Кранца оказалась ослепительной большеглазой мулаткой из Ливингстона. Ливингстон — город на Атлантическом побережье, где живет большинство гватемальских негров. Она была обернута в кусок золотой парчи — наряд певички из негритянского джаза — и ритмично покачивалась под тихий перезвон своих побрякушек, словно танцуя все время с невидимым партнером. Английскому языку в Ливингстоне учатся по кинофильмам, и Анета называла и Кранца и меня «бэби». Мы сели в такси и поехали в «Эль Галлито». Когда Анета на минутку отошла, Кранц, оглядевшись, не слышит ли его кто, сказал мне хриплым шепотом:
— У нее примесь негритянской крови.
На его лице отразилось что-то похожее на волнение, и он добавил:
— Бедняжке сильно не повезло.
Бедняжка вернулась к нам вся в золотистом сиянии. Она держалась так, словно шла во главе процессии. Когда кто-нибудь оборачивался, чтобы посмотреть на нее, Анета отвечала сияющей улыбкой. Я стал разглядывать ее внимательно. У нее были такие огромные глаза, что для всего остального на лице почти не оставалось места. В ушах были серьги из слоновой кости величиной с запястье. Я часто замечал, что авантюристы, вроде Кранца, ищут женщин экзотических до самой крайности; так плантаторы на Юге, избалованные пряной едой, прибегают ко все более и более жгучим соусам.
Анета была лично знакома со всеми кельнерами; оркестрантов же звала просто по имени.
Каждого она награждала сияющей улыбкой.
Я подумал, что, наверное, она раньше работала в одном из таких кабаре. Когда Кранц пошел с ней танцевать, его представительность — природная у большинства крупных медлительных мужчин — пропала без следа. Он неуклюже переступал ногами, как ученый медведь, боязливо прислушивающийся к команде дрессировщика. Он был без пиджака, рубашка взмокла у него на спине и под мышками.
С вялым, почти бессмысленным выражением на лице, он вел в танце свою даму, а она, бросая в зал призывные взгляды, отбивала перламутровыми ноготками такт на его красно-бурой шее. Меланхолические музыканты, игравшие на гигантской маримбе, — их было не менее дюжины — вдруг перешли на сан, неистовую, опьяняющую индейскую вариацию пасодобла. Кранц все чаще сбивался с ноги, и Анета легким движением плеча снова вводила его в ритм танца. Под ее кофейно-смуглой кожей таились стальные мускулы. Оркестр оборвал мелодию последним сокрушительным ударом колотушек, и Кранц вернулся со своей дамой к столику. Он повалился в кресло, глаза у него покраснели, лицо лоснилось от пота. Торопливо проведя рукой по волосам, он прикрыл проплешину над левым ухом. Оркестранты снова вооружились колотушками, послышался первый глухой удар, и Анета протянула мне свою прелестную бронзовую руку. Я засмеялся и отрицательно покачал головой. Прежде чем Кранц успел овладеть положением, возле столика вырос элегантный смуглый юноша и увлек Анету за собой.
Кранц проводил ее унылым взглядом, и она пропала в людском водовороте. Жалобным голосом он заказал двойную порцию виски. Я прихлебывал свое виски с содовой. Мне показалось, что Кранц ревнует. Он оторвал тоскующий взор от танцоров.
— Я прочитал твой доклад, дружище. Прости меня, но ты все-таки спятил. Je ne te com prends pas. Нельзя же делать из мухи слона.
— Я не считаю, что делаю из мухи слона.
— Нельзя исходить из одних только местных интересов. Теряется общая перспектива.
Палин — маленький городок. К тому же в глуши. Президент сейчас занят по горло, можешь мне поверить. Ты не представляешь себе всей сложности наших дел. Ты сидишь у себя в Палине…
— В Гвадалупе, — сказал я.
— Ну, разумеется, в Гвадалупе.
— Ты действительно нашел время и прочитал мой доклад? — спросил я, обуреваемый сильными подозрениями.
— Разумеется, прочитал. Я не говорю, что твоя жалоба неосновательна. Перебои в снабжении водой — не шутка. Но, дорогой мой, перед лицом государственных проблем, которые нам приходится здесь решать, твои трудности отступают на второй план. Извини, я откровенен с тобой.
— Перебои в снабжении водой?.. — начал было я. — Откуда ты это взял?
Кранц не слушал меня.
— Приезжай через месяц, и мы все уладим. Дамбу уберем, если потребуется, взорвем.
Мне отсюда будет виднее, как поступить. Не спорю, моя позиция тоже имеет свои недостатки. Ты увлечен местными интересами. У меня, быть может, другая крайность.
Я видел, что разговаривать дальше бесполезно. Он был утомлен, немного пьян, а в данный момент ему вообще было не до меня. Анета и ее партнер отделились от толпы и, продолжая танцевать, направились к нам. Оба могли бы выступать на эстраде: исполнение было слегка небрежным и в то же время безукоризненным.
Левая рука танцора лежала у Анеты на талии, чуть повыше бедра. Крупный надменный нос и волосы, гладко зачесанные на шею, придавали ему сходство с селезнем. Улыбка Анеты вспыхивала и пропадала, как огонь маяка. Она приблизилась к столику, глотнула из стакана Кранца и, прищелкнув пальцами и каблуками, вернулась в объятия партнера.
— Untermenschen! — сказал Кранц. — Немецкое слово, но не знаю, как сказать по-английски. Это значит низшие, хуже, чем низшие.
Я имею в виду мужчин. Ты скажешь, предрассудок. Но я считаю, что существуют низшие народы. И этот народ — низший. Все подряд фаты и белоручки. Я говорю о мужчинах.
Сколько тебе лет, Дэвид?
— Тридцать восемь.
— Значит, ты человек тридцатых годов.
— Не понимаю, что ты хочешь сказать.
— Ты вырос в годы, когда еще стоило жить. Вспомни, какое было время — напряженное ожидание, опасность на каждом шагу, цель впереди и голос рока.
— Как же, помню. Я лично получал от всего этого меньше удовольствия, чем ты.
Кранц покачал головой.
— Я был в войсках СС. Первые эсэсовцы. Лучшие из лучших. Потом стали набирать всякую шушеру. Невозвратимое прошлое. И все эти великолепные войны тоже ушли в прошлое. Войн уже не будет. А, Дэвид?
— Как тебе сказать. Боюсь, что будут.
— Нет, Дэвид, с войнами покончено. Нет Адольфа, некому нас вести. Ты не был последние годы в Европе, не знаешь, что там творится. Я-то видел. Провел там недавно два года. Размякли. Заняты ерундой. Жизнь для старичья. Знаешь, что мне нравится здесь, в Центральной Америке? Мне кажется, что я вернулся в тридцатые годы. Нужно пошевеливаться, иначе получишь пулю в лоб. Не вертеться, нет, но пошевеливаться. Как раз в меру. За это я люблю Гватемалу. Она вернула мне мою юность. Здесь я снова молод.
Кранц вытер слезящиеся глаза, но от воспоминаний они снова подернулись влагой.
— Не хочу тебя обескураживать, но из Бальбоа не получится Адольфа.
Кранц вздохнул.
— Да, у него нет идей. У Адольфа всегда водились идеи. А эти если и придумают какую-нибудь, то на неделю, от силы на две. А потом несколько лет ищут новую.
В глазах у Кранца появился голодный блеск, и я без объяснений понял, что к столику приближается Анета.
— Я давно бы уже смылся отсюда, — сказал Кранц. — Знаешь, что меня держит? Вот эта девочка. Она пропадет без меня.
Анета грациозно опустилась в кресло, как большая нарядная птица. Она отпила немного из своего стакана и попросила орехов. Когда принесли орехи, она положила несколько штук на свой лиловатый язычок. Кранц, не отрываясь, глядел, как орехи исчезали у нее во рту.
— Что с тобой, бэби? — сказала она мне. — Почему у тебя такой встревоженный вид?
— Наверное, потому, что у меня есть о чем тревожиться.
— Погляди на него, он никогда ни о чем не тревожится. И тебе не о чем тревожиться, бэби.
Кранц не слушал, что она говорила. Он был не из тех любовников, которые много разговаривают. Со мной он продолжал беседу, славно Анеты не было за столом.
— Она боится остаться одна.
— Что ж, это не удивительно.
Оркестранты оглушительно ударили колотушками. К нашему столику направлялся молодой человек с лошадиным лицом. Кранц встревоженно поглядел на меня, и я пригласил Анету.