— Ты из его компании? Полиция?
— Нет, из другой компании.
— Значит, офицер? Армия?
— Да, пока что офицер.
— Я сразу так подумала. Побудешь еще здесь?
— Не дольше, чем потребуется.
Меня поразила речь Анеты, обрывистая и мешкотная, словно она с трудам находила нужные слова. Ей это совсем не шло. В ней чувствовалось, как выражаются в таких случаях латиноамериканцы, «нечто электрическое».
Electricidad. Когда я прикасался к ней, мне казалось, что меня ударяет током. И еще — мне не приходилось этого раньше испытывать — она подчиняла партнера своему ритму. Я сразу понял, что не могу вести ее в танце, покорился, и мы завертелись и закружились, как два дервиша. Танцующих становилось все больше, скоро нас совсем оттеснили в угол.
— Я тебе нравлюсь?
— Ты прекрасно танцуешь.
— Нет, не то. Я о другом спрашиваю.
— Конечно, ты мне нравишься.
Я говорил правду, хотя я мог бы добавить, что она не только нравится мне, но еще и пугает меня.
— По тебе не видно. Когда я нравлюсь мужчине, он это мне показывает.
Я продолжал удивляться, что эти прелестные губы рождают столь примитивную речь.
— Ты не слышишь, что я говорю?
— Как же он тебе это показывает?
— Господи! Он меня прижимает покрепче.
Что, от меня дурно пахнет, что ли? Вот так-то лучше. А сейчас совсем как надо. Слушай, Дэвид, — тебя Дэвид зовут, верно? — почему тебе не побыть здесь подольше? Мы могли бы встречаться.
— А Кранц?
— Жалеешь дружка? А? Можешь о нем не заботиться. Он хочет смыться. Он не говорил тебе? Мне он тоже не говорил, но я чувствую. Ему здесь надоело. Послушай, что я тебе скажу. Он покупает мне кондитерскую лавку на Шестой авеню, хочет утешить меня.
Готовит приятный сюрприз.
Она состроила гримасу, очень неприятную гримасу, как это умеют делать хорошенькие женщины.
— Ну что ж, лавку всегда можно продать.
— Нет, не всегда. Эту не продашь. Не знаю, как он это устроил, но ее нельзя будет продать.
Музыка оборвалась, паковый лед распался, мы вернулись к нашему столику.
Анета сказала, что скоро придет, и Кранц уставился на меня покрасневшими глазами. Он весь обмяк, словно жара растопила ему кости.
— Просила она, чтобы ты взял ее на содержание?
— Просила — о чем?
К своему ужасу, я почувствовал, что меняюсь в лице, и разом проглотил скопившуюся во рту слюну. Все это служило свидетельством моей вины, но вины не было.
— Будем считать, что просила. Я как раз думал, попросит она или нет. — Кранц подался вперед и положил руки мне на плечи. — Не подумай, дружище, что я тебя виню. И девочка не виновата. Pauvre enfant.
— Она сказала, что ей будет приятно встречаться со мной. Я полагаю, что это довольно обычная любезность.
— Разумеется, совершенно обычная. Но это значит, что она обо всем догадалась. Вот в чем дело.
— Если хочешь знать, я ответил ей, что очень занят.
Это было, кстати, то самое, что я собирался ей сказать и сказал бы, если бы музыка не смолкла.
Кранц отпустил мои плечи. Он совсем расчувствовался.
— Я никогда не осудил бы тебя, Дэвид, что бы ты ни ответил ей. Ты — джентльмен, человек чести, и ты мой друг. Я говорю так с тобой потому, что, сам видишь, я напился. Я хочу сказать тебе кое-что по секрету, Дэвид. Ты, наверное, удивишься. Я решил смыться. Это не так легко. Анета меня очень любит и боится остаться одна. У меня не было бы такой тяжести на душе, — Кранц потыкал себя кулаком в солнечное сплетение, — если бы я знал, что о ней позаботится человек вроде тебя. Она выше всей этой швали, поверь, Дэвид.
Я молчал, надеясь, что он переменит тему.
— Что ты сказал? — Голова Кранца повернулась, как на шарнире. — Если тебя не затруднит, сядь, с другой стороны. У меня левое ухо не в порядке. Многие думают, что я глухой.
От этой духоты у меня начинает шуметь в ухе.
Так о чем же мы говорили?
— Ты сказал, что хочешь уехать.
— Нет, я еще о чем-то хотел сказать. Ну. конечно, о твоей финка. Хорошо, что я вспомнил. Тебе ее возвращают. Недурно? А? Ну, счастлив ты? Хочется спеть или сплясать?
— Конечно, я рад. Разумеется.
На самом деле я не испытывал никакой радости. Только легкое удивление, что я отнесся к этому известию с таким безразличием.
— Я все выяснил сразу после твоего ухода.
Сегодня утром. Вопрос дней. Самое большое — две-три недели. Главное, что состоялось решение. Это она идет?
— Нет, — сказал я.
Это была другая мулатка, тоже в золотой парче, но совершенно не похожая на Анету.
Я понял, что Кранц, которого я никогда не видел в очках, в десяти ярдах от себя не различает человеческого лица.
— На твоем месте я немедленно бы уехал и тихо отсиделся где-нибудь в укромном уголке.
Самый неподходящий момент заводить себе врагов. Faut pas emmerder les gens. Она просто пропала куда-то, ты не находишь? Слушай, дашь ты мне прямой ответ на прямой вопрос?
— Постараюсь.
— Мне нелегко спрашивать об этом. Берешь ты ее на содержание или нет?
— Нет.
— Это твое последнее слово? Может быть, ты еще подумаешь?
— Здесь не о чем думать.
— Очень жаль, — грустно сказал Кранц. — У нее хорошие задатки. А если бы она была спокойна за свою судьбу, то стала бы совсем другой. Такая красавица. Я хочу кое-что оставить ей, не знаю только, что из этого получится. Ты устроенный человек, и ей нужна твердая рука.
— У меня хватает своих забот. Почему бы тебе не остаться с ней, если ты так о ней беспокоишься? Или взять ее с собой?
— Не знаю, как объяснить тебе, Дэвид.
Если хочешь знать — это судьба. Судьба гонит меня вдаль. Опасности, которые меня ждут, я должен встретить один.
Когда Кранц говорил «судьба», следовало понимать «тщеславие». Тщеславие гнало его вдаль. В своих мечтах он рисовал себя не иначе как вечно юным искателем приключений.
— Куда же ты теперь собираешься?
Кранц просиял.
— Я получил интереснейшее предложение.
Чисто административная работа. Мне поручено реорганизовать армию. Довольно с меня банановых республик. Хватит джунглей, хватит индейцев. Крупное ответственное дело. Мечта моей жизни.
— Когда же ты приступишь к этому делу?
Кранц понизил голос.
— Сначала требуется подготовка. Она может затянуться на месяц-два. Я вылетаю через несколько дней, чтобы быть на месте. Нынешнее командование должно уйти в отставку.
— Должно уйти, но может и отказаться?
Правильно я рисую картину?
— Да, может не захотеть. Я не отрицаю этого. Но нас поддержат военно-воздушные силы. А возможно, что и флот. На флот, впрочем, надежды мало.
Дело было яснее ясного.
— Ты же сказал, что это чисто административная работа?
— Я и сейчас так говорю. Но сперва нужно произвести государственный переворот. Ны — нешнее правительство вот-вот падет. После это — го я займусь реорганизацией армии. Хочешь получить местечко? Я тебе устрою.
— Ты серьезно предлагаешь?
— Конечно. Мне хочется, чтобы ты был со мной.
— На мой взгляд, все это несколько фантастично.
— Фантастично? — В голосе Кранца было искреннее изумление.
— Тебе поручают реорганизовать армию после государственного переворота, не так ли? После государственного переворота. А что, если новое правительство переменит свое решение? Ведь новые правительства только и делают, что меняют свои решения. Не кажется тебе вся эта затея довольно рискованной?
Кранц поглядел на меня почти что с состраданием.
— Извини меня… Я совсем позабыл о твоей финка. Ты ведь теперь состоятельный человек, Дэвид. Наверное, ждешь не дождешься, когда попадешь в свое поместье. Ничто так не меняет человека, как богатство.
Я был немного задет этим замечанием.
Кранц считает, что я критикую его нелепую авантюру, потому что превратился в тупого буржуа. Я собирался сказать несколько слов в свою защиту, но в эту минуту приметил в толпе знакомый золотой блеск.
— Идет Анета, — сказал я.
— Ага, — сказал он, и оживление покинуло его. Он снова стал уныл и подавлен. — Так имей в виду, Дэвид. Местечко для тебя обеспечено. Поместье никуда не уйдет. А мне хотелось бы иметь рядом человека, на которого можно положиться.
Я лег в постель, но не спад. Я прислушивался к шуршанию машин по асфальтовой мостовой, напоминавшему шорох тяжелого шелка, к отдаленной приглушенной музыке автомобильных гудков. Я размышлял о том, что мне делать дальше; тревожные мысли отгоняли сон.
Прежде всего финка. Она уже почти была у меня в руках; все, что требовалось, это сидеть тихо и не наживать новых врагов. Мне было не до себе от того, что я не испытываю радости при мысли, что снова стану помещиком. Пять лет я лелеял мечту вернуться к беспечальной жизни состоятельного человека. Вот я получу назад свою финка, потом женюсь, заведу себе одну из этих образцовых латиноамериканских жен, в которых никогда нет недостатка для желающего остепенишься помещика. Под оболочкой хрупкой женственности они таят волю и характер, им не хватает широты интересов, зато они знают, чего хотят от жизни, и уверенно думают о завтрашнем дне. Такая жена-внесет спокойствие и порядок в мою жизнь, я буду гордиться ею перед своими друзьями. С ней я позабуду о мучительном счастье с Гретой, о кратких минутах блаженства, об оскорбленном чувстве, о фатальных расставаниях. Представить себе Грету в роли помещицы я никак не мог.
Но женитьба на другой женщине нисколько не привлекала меня, как не манила и жизнь, которая меня ждала, — неторопливое накапливание богатства, борьба за влияние в своем кругу, некрупные победы на этом пути.
Следующие два дня я продолжал хлопоты по своему делу, но не сдвинул его ни на шаг.
Я не сумел пробиться ни к одному из секретарей президента. Между тем время шло. Докладные записки в этом жарком климате, как и все прочее, быстро теряют свежесть.
Я вспомнил, что дон Артуро когда-то занимался общественными делами, хотя не мог вспомнить, какими именно, и решил зайти, к нему. Когда я принялся расспрашивать старика о его благотворительных начинаниях, он был обрадован.