5Вальтер Беньямин
Отношение интеллектуала к политике обычно описывается в терминах ангажированности, вследствие чего складывается впечатление, что интеллектуал достаточно свободен в отношении своего политического выбора: он может ангажироваться, а может и не ангажироваться. Но бывают конфликты, которых интеллектуал не может избежать и которые заставляют его заниматься политикой, хочет он этого или нет. Один из них — это конфликт между религией и философией. В контексте европейской культуры он неизбежен для всякого интеллектуала. В той или иной форме каждый интеллектуал вынужден занять какую-то позицию в нем, то есть присоединиться к одной из сторон, примирить обе стороны, объявить конфликт как таковой иллюзорным, преодолеть его, деконструировать и т. д. Все эти стратегические позиции являются политическими по своей природе и влекут за собой другие политические позиции по отношению к другим конфликтам. Ведь в европейской культурной традиции конфликт между религией и философией можно истолковать как конфликт между Иерусалимом и Афинами — двумя общепризнанными, хотя и предельно гетерогенными источниками этой традиции. А от этого конфликта всего шаг до других, еще более ожесточенных конфликтов чисто политического характера. Но здесь я хотел бы ограничиться рассмотрением политики Вальтера Беньямина в отношении конфликта между религией и философией, отодвинув на задний план другие конфликты.
Вместо слова «религия» часто используют слово «теология», чтобы точнее определить теологический дискурс, конкурирующий с философией. Чем именно философия и теология отличаются друг от друга? Я прекрасно понимаю, что провести такое различие трудно, если вообще возможно, поскольку это затрагивает основные вопросы обеих дисциплин, которые далеки от решения и не могут быть рассмотрены здесь даже вкратце. Тем не менее я попробую провести такое различие — прежде всего, с целью сформулировать гипотезу, согласно которой определенные тексты Беньямина (или даже большая их часть), в частности «Теологополитический фрагмент», следует понимать скорее как теологические, нежели как философские.
Подобно философии, теология занимается вопросом об истине — причем об истине «всего», как бы это «все» ни понималось. Однако отношение этих двух дисциплин к истине принципиально различается. Философия — это по определению любовь к истине, что предполагает фактическое отсутствие истины, мудрости, Софии. Философия стремится к истине, но не обладает ею и в принципе не может обладать. Философия постоянно ожидает, что истина явится в будущем. Только радикально новая, будущая, незнакомая, невообразимая и даже, быть может, немыслимая истина оценивается ею как таковая. Философский проект — это открытый, бесконечный проект, сопротивляющийся своему полному завершению. Философия живет невозможностью удовлетворить жажду истины — невозможностью окончательного воссоединения с Софией. Если такое воссоединение когда-нибудь состоится, это станет катастрофой для философии, ее концом. Философия возможна лишь при условии, если София не прекращает игру обольщения и не дается философу. И поскольку философия является своего рода чистым желанием, она является также чистой активностью, работой. Философия ведет нескончаемую работу — работу познания, критики или хотя бы деконструкции. Как таковая эта работа представляет собой некое производство, а именно производство новых философских дискурсов, текстов, систем, методов, позиций и образов мысли.
Теология же предполагает, что истина уже показала себя, что воссоединение с ней уже состоялось, что истина уже обнаружилась и заявила о себе. Это, разумеется, не значит, что теология воображает, будто в полной мере обладает истиной, поскольку явившей себя истине постоянно угрожает забвение. Течение времени все сильнее отдаляет теолога от истины. Поэтому его работа заключается не в производстве, а скорее в воспроизводстве. Речь идет о работе воспоминания, об усилиях, направленных на то, чтобы вспомнить момент, когда истина впервые явила себя человеку, впервые была изречена ему, впервые сжалилась над ним. И чем дольше теолог занимается работой памяти, тем с большей ясностью видит, что бессилен перед властью забвения, что все репродукции лишь сильнее разрушают оригинал, что вся работа памяти лишь усугубляет забвение. Причину нетрудно понять: даже проект создания максимально точной репродукции или максимально ясного воспоминания об исходном событии остается всего лишь проектом, а значит, инфицирован философией, будущим, прогрессом. А все, что инфицировано прогрессом, лишь более и более удаляет нас от явленной, провозглашенной в прошлом истины.
Не вызывает сомнений, что Беньямин — это в первую очередь философ воспоминания и воспроизведения, и уже поэтому его следует считать теологом. Он демонстративно не желает представлять свой дискурс как новое, ранее неизвестное философское учение об истине и показывать, насколько его дискурс отличается от других, предшествовавших дискурсов и почему он лучше, проницательнее и убедительнее, чем все они. Короче, он отказывается приводить доводы в пользу того, что его дискурс подошел к истине ближе, чем дискурсы его предшественников, — доводы, которые считаются необходимыми для философского текста. Но Беньямин озабочен не производством истины, а ее воспроизводством. А надежность воспроизведения гарантируется не философскими новациями, новыми поворотами и прорывами мысли, а правилами, регламентациями, ограничениями и запретами, цель которых — исключить возможное отклонение репродукции от оригинала. Вместо того чтобы приводить доводы, Беньямин формулирует такие правила и ограничения. В своем «Теолого-политическом фрагменте» он, например, пишет: «Порядок мирского должен выстроиться на идее счастья»[36]. Звучит как приказ. Это и есть приказ — приказ мирскому, или профанному, занять это, а не какое- либо иное место в топографии целого. Или еще: «Ибо мессианской может быть природа только в вечной своей и тотальной преходящести. Стремиться к ней <… > есть задача мировой политики, метод которой должен зваться нигилизмом»[37].
Дискурс Беньямина — теологический и в то же время топологический. Другими словами, этот дискурс не формулирует новую истину целого, а определяет места, topoi, в которых размещаются те или иные уже существующие дискурсы и практики. Философия топологически неопределенна: она ожидает истину и не знает точно, когда, где и с какой стороны эта истина явится. Теология, напротив, топологически определенна: она всегда знает, в каком месте и в какое время явилась истина. Поэтому теология связывает воспоминание об истине с обращением к конкретным местам и указанием конкретных дат. И любая теология, которая стремится выразить, сформулировать и кодифицировать истину той или иной религии, прежде всего, стремится обособиться как от сферы профанного, так и от тех территорий, где провозглашаются и поддерживаются лжеистины. Теологизация истины означает также ее топологизацию, определение ее местонахождения — в храме ли, в церкви, в университете или в политической партии. Нельзя допустить, чтобы в результате воспроизведения истина покинула свое место и границы мировой топологии стерлись; истина без места и без дома, распространенная повсеместно, больше не является истиной. Топологически неопределенная репродукция истины, согласно Беньямину, окончательно теряет свою ауру, то есть непосредственное отношение к истине. Если, несмотря на все предосторожности и предписания, произошел распад теологически установленной топологии, воспоминание об истине представляется окончательно потерянным.
Это означает, что теология в конечном счете терпит поражение, а философия побеждает. Истина становится топологически неопределенной; нам остается только ждать ее, ведь она может явиться с любой стороны и в любое время. Тем самым истина мигрирует из прошлого в будущее, что ведет к вере в прогресс, творческую силу и посюстороннюю утопию. Миграция истины из прошлого в будущее уже может рассматриваться как прогресс, причем решающий прогресс. Поддержим ли мы эту миграцию, эту диаспору истины и примкнем ли к ней, зависит от чисто политического решения. Всегда есть искушение примкнуть к победителю — в нашем случае к философии. Но такое желание, как известно, свидетельствует о дурном вкусе: истинный джентльмен поддерживает лишь безнадежное дело. Поэтому Беньямин, который явно видит в себе аристократа духа, выбирает не философию, а теологию. Это политическое решение отнюдь не означает, что он занимает оборонительную, «реакционную» позицию по отношению к философии и всей светской культуре современности, отмеченной ее влиянием. Его стратегия скорее наступательная. Беньямин описывает весь современный мир как пространство воспроизводства, а не производства, и, соответственно, утраты, а не ожидания истины, ведь воспроизводить истину значит терять ее.
Чтобы сделать это описание убедительным, Беньямин придает рынку и порожденной им массовой и товарной культуре, интерпретируемой им как культура воспроизведения, ключевое значение для понимания современной эпохи. Описывая массовую культуру, которая оперирует не оригиналом, а копией, в качестве подлинной культуры современности, Беньямин получает возможность, прямо этого не высказывая, рассматривать передовую науку и искусство авангарда, базирующиеся на доказательности, творчестве, производстве и новаторстве, то есть на ценностях философии, как нечто попросту нерелевантное. Беньяминовское понимание современности радикально отличается от стандартного толкования, согласно которому в современную эпоху теология сменяется философией, ориентированность в прошлое — ориентированностью в будущее, традиция — субъективной очевидностью, верность истокам — инновацией и т. д. Вместо этого Беньямин описывает современность не как эпоху заката теологии, а как эпоху ее распространения на сферу профанного, ее демократизации и омассовления, ее диаспоры. Раньше ритуал, повторение и воспроизведение находились в ведении религии и практиковались в изолированных, сакральных пространствах. В современную эпоху ритуал, повторение и воспроизведение стали судьбой всего мира, всей культуры. Теперь все воспроизводится и умножается — капитал, товары и искусство. Сам прогресс по сути своей репродуктивен: он заключается в раз за разом повторяющемся разрушении старого. Беньямин понимает современность как эпоху тотальной воспроизводимости и, следовательно, тотальной теологизации культуры. В конфликте между теологией и философией политическая стратегия Беньямина состоит в том, что он связывает теологию и массовую культуру в противовес философии. Против такого альянса философия и опирающаяся на нее авангардная культура, разумеется, бессильны; перед его лицом философия полностью стушевывается.